Лейтенант Миронов отстал от поезда и опоздал в часть. Начальник штаба майор Чепрак запальчиво отчитал его и направил к командиру полка.

— У него так просто не отделаетесь! Он разгильдяев не терпит!..

Миронов стоял навытяжку, потупив взгляд. Он дважды робко порывался оправдываться, но майор резко обрывал его. Мелькнула мысль: «Он даже не желает выслушать, почему со мной случилось такое. Ведь не умышленно же я!» А потом вдруг, кончив распекать, к удивлению Миронова, Чепрак приветливо проводил его до двери кабинета командира полка и, глядя как-то встревоженно и жалостливо, посоветовал:

— Вы, лейтенант, не вздумайте перед ним оправдываться. Ух, как он не любит этого!..

Это напутствие еще больше расстроило Миронова, и он переступил порог кабинета с таким чувством, будто впервые прыгнул с парашютом.

Жигуленко вернулся к вечеру расстроенный и усталый.

— Представился?

— Да… Тебе, Саша, повезло, быстро отделался. Что творилось у Канашова! Полно командиров. И все со срочными бумагами. Я насилу протиснулся в кабинет. Выслушал он меня без всякого удовольствия. Нам повезло с комнатой: накануне нашего приезда один младший лейтенант уволился в запас по болезни. У меня, знаешь, такое впечатление: Канашов хитрый мужик. Себе на уме.

Миронов не согласился и постарался изменить разговор.

— Знаешь, Женя, у него в кабинете, когда я представлялся, наверное, дочь была.

Домой вернулись молча.

Жигуленко лег на койку, задумчиво глядя а потолок.

— Открой-ка, друг, окно. Как думаешь, зачем это Канашов нам статью дал? Проверяет?

— Может быть, — согласился Миронов.

— Сам, видать, в академии на заочном зубрит, вот и хочет всем показать: «Смотрите, какой я умный, передовой».

Тянулись долгие дни «медвежьей спячки», так в шутку называл свое положение Мильдер, после того как его новую теорию танковой войны жестоко отвергли, а сам он попал в опалу. Кстати, и место, где жил опальный немецкий генерал, чем-то напоминало медвежью берлогу. Маленькая вилла в Богемских горах среди лесов. Казалось, о существовании генерала забыли все. Первое время он был весьма доволен, что его, наконец, оставили в покое. Сколько было неприятностей! Даже его арийское происхождение проверили, когда усомнились в его знатной юнкерской фамилии. И его военные способности поставили под сомнение. После этого Мильдер стал еще более сух и молчалив. Его широкие кустистые брови были постоянно насуплены и полузакрывали серые холодные глаза.

Каждое утро ровно в шесть генерал отправлялся на прогулку. Он доходил до одинокой кирхи и направлялся к развесистому мощному дубу. По преданию, этот дуб посадил Фридрих Великий. Проезжая здесь через двадцать лет и любуясь красивым дубком, Фридрих сказал: «Нам бы таких крепких солдат — Германия была бы владычицей мира».

Совершив утренний моцион, Мильдер прямо в кабинете выпивал стакан черного кофе и забирался в «берлогу», как называла жена массивное кресло, обитое черной кожей.

Так он сидел и отрывался только на завтрак и на обед. А в остальные часы дня над спинкой кресла постоянно маячила его округлая макушка со взъерошенными волосами. Полусклонясь над столом, Мильдер быстро покрывал бумагу своим мелким убористым почерком. Страницы одна за другой наслаивались, образуя на столе белоснежную копну.

Нет, он, Мильдер, не будет спорить с этими военными недоучками и выскочками. Он знает, у него много врагов и завистников. И единственный путь доказать свою правоту — это оформить все споры и разногласия в один капитальный труд. А об остальном сейчас не стоит думать. Еще не было на свете такого счастливца, чтобы новое, созданное кем бы то ни было сразу было принято и достойно оценено человечеством. Потомки его оценят.

Неделю тому назад произошел разговор между начальником управления комплектования Шталькэ и генерал-полковником фон Браухичем.

— Генерал танковых войск Гудериан просил меня прислать в группу командиром дивизии Мильдера. Он дает ему весьма высокую оценку. По его мнению, командир он блестящий, хотя со странностями.

Шталькэ просил дать ему несколько дней, чтобы он подготовил материал и доложил о Мильдере обстоятельно.

После ухода главнокомандующего сухопутными войсками Шталькэ вызвал к себе работников управления и отдал распоряжение подготовить все, что касается прохождения службы Мильдером. Он решил сам разобраться в теоретических «грехах» генерала.

Теперь он день за днем читал различные документы личного дела генерала Мильдера.

— Ну, какое впечатление о взводе? — спросил Жигуленко у вошедшего в комнату Миронова.

— Какие-то настороженные все, глядят недоверчиво. А в общем народ хороший. Все по второму году служат в армии. Один в финской войне участвовал. Вот это детина — богатырь Илья Муромец. Роста двухметрового, в плечах косая сажень, а глаза голубые, застенчивый, как девушка. Фамилия у него крепкая — Подопрыгора. Ко мне во взвод мощный народ попал, будто кто специально подбирал. Полагута, Новохатько, Ягоденко — все богатыри. Командир отделения сержант Правдюк, среднего роста, но крепыш. А вот помкомвзвода старший сержант Рыкалов — худощавый, словно высушенный, и лицо лимонного цвета.

— А что с ним?

— До армии на химическом заводе работал, в аварию попал и отравился. А теперь — есть заключение врачей — он здоров… Ну, а как дела у тебя?

Жигуленко призадумался.

Когда Миронов уже собрался спать, по коридору раздались торопливые шаги Жигуленко.

Евгений вернулся радостный, возбужденный.

— Такая погода, Саша, что и не уходил бы со двора. Воздух сто тысяч стоит.

Он стремительно распахнул окно.

— Не возражаешь? А то у нас душно. Слышишь, девчата поют. Ночные жаворонки…

В полковом клубе окончились танцы, и толпа людей, хлынувшая шумным потоком, быстро растворилась в ночной тьме. То там, то здесь раздавался звонкий девичий смех, но Жигуленко с Наташей долго шли молча.

— Мне кажется, что вы добрая, Наташа, — прервал молчание Евгений.

— Я? — в ее голосе прозвучали и удивление и насмешка. — Для кого как… Но бываю и злой…

— Пожалуй, что и так. Вы помните нашу первую встречу на танцах? За что вы тогда на меня обиделись?

Наташа промолчала. Они подошли к ее дому. Евгений, держа под руку девушку, замедлил шаги: ему хотелось еще побыть с ней. Этого хотела и Наташа. Но какой-то беспокойный бесенок часто толкал ее на необдуманные поступки.

В одно из воскресений командир дивизии Василий Александрович Русачев сидел в мягком кресле и перечитывал любимую книгу «Конармия». На столе сердито, как горный поток, клокотал самовар, и от крышки его вихрились седые завитушки пара.

Увидев, что муж доедает варенье, Марина Саввишна щедро наполнила вазу.

— Давай, Васенька, налью еще стаканчик.

— Нет, хватит.

Сегодня Аржанцев отчитал Миронова за плохую заправку коек во взводе.

На строевой подготовке бойцы заметили, как Миронов с неохотой подал команду «становись». Чем-то огорчен. Когда команда была выполнена, лейтенант недовольно сдвинул брови и скомандовал отрывисто, резко:

— Отставить! Разойдись!

Теперь Миронов стоял, внимательно присматриваясь к бойцам. Он подал новую команду: взять оружие на плечо, а затем к ноге. Некоторые бойцы запаздывали при выполнении ружейных приемов. Он подавал новые и новые команды, все более убеждаясь, что взвод их выполнять по-настоящему не умеет. Бойцы видели, как командир недовольно морщился, если кто-то отставал при выполнении приема или чрезмерно спешил, исправляя ошибку.

Наконец Миронов, не выдержав, подошел к бойцу на правом фланге. Это был Андрей Полагута. Молча взял у него винтовку. Все с укоризной покосились на Полагуту, словно говоря ему: «Это ты нас подвел».

На другой день после завтрака, перед построением на занятия, Мухтар рассказывал взводу, как ему попало от нового командира взвода.

— И-и-и-и-и как попал, здорово попал, красота, как попал!

— Да ты не дури, говори толком, как было дело, — приставали бойцы, не спуская насмешливых глаз с Мухтара.

— У меня кожа гусиный бил, как холодный вода обдавал, а потом горячий баня парил… Ругает меня лейтенант, а я слушаю, и так хорошо, будто девушка ручкой ласкает. Честный слова, хотел обидеться на лейтенанта, а, веришь, не мог. Хотел сердиться, тоже не мог. Все правильно говорит… Ах, как говорит, еще бы день слушал. — И на лице Мухтара разлилась добродушная улыбка.

— Пускай ругает, — рассудил Еж. — Раз поделом, обижаться нечего… У меня тоже такой характер. — Он подошел к Мухтару, дружески похлопал по плечу. — Лейтенант дельный. С умным браниться — ума набираться; с дураком мириться — свой разделять.

В выходной Жигуленко и Миронов спали дольше обычного: накануне они поздно возвратились из клуба. Жгучие лучи солнца проникли в прорванную дыру плащ-палатки, что занавешивала окно.

Саша проснулся первым. Быстро сбросив одеяло, он поглядел на часы и, подбежав к окну, откинул плащ-палатку. День был ясный, по-летнему теплый. С улицы доносилось торопливое радостное щебетание птиц. Саша подошел к спящему Евгению и стянул одеяло.

— Подъем! — протяжно закричал он. — Уже восемь часов.

В дверь постучали. Миронов испуганно взглянул на Жигуленко.

Дверь открылась, и, сутулясь, появился Дубров.

Хотя и рассказал Жигуленко о ссоре с Наташей, как о каком-то пустяке, но сам долгое время был весьма озадачен своим промахом. «Преждевременно пошел на штурм, — думал он. — Она не похожа на многих других: умна, горда… Что ж, придется извиниться».

…Вот и дом, где живут Канашовы, бревенчатый, старый, с одиноким деревом у крыльца. Жигуленко глянул на два крайних светящихся окна второго этажа, вспоминая карие с удлиненным разрезом глаза и тяжелые светлые косы. «Нельзя же из-за какого-то пустяка портить отношения. Отец ее, наверное, еще не возвратился. А вдруг дома? Что тогда скажу? Нет, нет. Идти нельзя. Ты что, трусишь? Испугался? Как это не похоже на тебя!»

На цыпочках Евгений стал осторожно подниматься на второй этаж. Темно. Зажег спичку, осмотрелся. Направо и налево двери с эмалированными белыми дощечками: «Кв. 3» и «Кв. 4».

Евгений долго стоял на затемненной площадке, раздумывая, и решил постучать в квартиру, в окнах которой горел свет. Постучался тихонько, чувствуя, как с каждым ударом сердце колотится все сильней и сильней. За дверью молчали. Он постучал настойчивее. И не успел отвести руку, как дверь распахнулась: на пороге, сдвинув к переносице широкие брови, стоял Канашов. Евгений от неожиданности не мог произнести ни слова.

— Товарищ подполковник, у вас нет лейтенанта Дуброва? — спросил он первое, что пришло в голову.

Взвод Миронова отходил поспешно, в. беспорядке. Пулеметные расчеты, разобрав пулеметы по частям, бежали без оглядки, изредка падая, когда недалеко рвались мины или рядом подымались дымки от пуль противника. И надо считать просто чудом, что взвод отделался только двумя легко раненными.

Командир роты Аржанцев выходил из себя. Он и ругался и грозил, суетясь на своем наблюдательном пункте. Казалось, он изобьет Миронова, когда тот явится. Так по крайней мере думали вызванные к Аржанцеву командиры взводов лейтенанты Дубров и Сорока.

Дуброву хотелось чем-то помочь Миронову. И он сказал радостно и громко, обращаясь к Сороке, чтобы слышал Аржанцев:

— Ты только погляди, под каким сильным обстрелом Миронову удалось сохранить пулеметы…

Аржанцев недовольно перебил его:

На войне нередко бывает, что от трусости до преступления — один шаг. Особенно если воин не приобрел еще самого драгоценного солдатского качества — «обстрелянности». К каждому бойцу приходит оно со временем… И нет здесь единых законов и правил. Но во всех случаях для этого необходим толчок, который заставил бы человека побороть чувство страха, подчинив его своей воле. Люди сильного характера могут добиться такого перелома сами, а люди слабовольные нуждаются в чьей-то посторонней помощи. Кто воевал, тот пережил эти минуты тяжелой борьбы с собой и никогда не поверит, что есть люди, не знающие страха.

Доложив о готовности пулеметных расчетов к поддержке атаки, Миронов торопился на позицию взвода. На опушке леса он увидел труп неизвестного бойца. Тот лежал навзничь, запрокинув голову, острый кадык его, поросший черными волосами, торчал бугром. Глаза с матово-желтыми белками были открыты, иссиня-фиолетовые губы искривились, обнажив почерневшие, прокуренные зубы. Боец обеими руками зажимал на животе смертельную рану. Труп бойца как будто предупреждал: «Не ходи туда, с тобой может быть такое же».

И сразу Миронова охватил холодящий сердце ужас. Он взглянул вперед и оторопел: на позиции с оглушительным воем и свистом падали коршунами-стервятниками пикирующие бомбардировщики. С высоты, покрытой кустами и редким лесом, спускалась, развертываясь в цепь для атаки, вражеская пехота. А там, где были позиции его взвода, уже бушевал огненный артиллерийский шквал, и все заволокло дымом и пылью.

Солнце пугливо юркнуло в лохматую черную тучку, И сразу все потемнело. Неудержимым черным потоком катились на наши позиции гитлеровцы в черных туповерхих касках. Они шли торопливо, упирая автоматы в живот, рассекая воздух угрожающим посвистом пуль.

И казалось, нет клочка земли, который остервенело не клевали бы пули, подымая пыльные дымки. Трава от пронзительного визга и свиста стелилась, как под ветром, а пули неслись пчелиным растревоженным роем, сея повсюду смерть.

Нет, Миронову сегодня определенно не везло. Не успел он прийти в себя после пережитого, как его постигла новая неприятность.

Только он начал писать донесение командиру роты в окопчике, приспособленном под наблюдательный пункт, как за спиной послышалось лязганье гусениц. «Неужто немцы?» — мелькнула мысль, и тело стало безвольным.

Но, оглянувшись, он увидел наши танки. «Надо приготовиться поддерживать контратаку пулеметным огнем… Сейчас за ними подымется пехота, — с досадой подумал лейтенант, пряча карандаш и недописанное донесение в планшет. — Опять Аржанцев будет ворчать: „У вас разбит пулемет. За него отвечать надо? Надо. А на основании чего я буду докладывать комбату? Донесение когда представите?“»

Только Миронов высунул голову из окопа, как рядом угрожающе заскрежетало, земля заколыхалась, поднялась стрельба. Миронов инстинктивно пригнул голову. Жаркая волна пыли, запах перегретого масла и бензина резко ударили в нос. Лейтенант разогнулся и, опираясь на руки, попытался вытащить засыпанные землей ноги. Танк остановился. Из полуоткрытого люка выглянул круглолицый курносый паренек. Его попытка сдвинуть к переносице бесцветные брови, — они должны были придать лицу сердитое выражение, — оказалась бесполезной. Брови шевелились, а лицо по-прежнему оставалось ясным и добрым.

Миронов бессильно выругался и погрозил пареньку кулаком. Танкист снял шлемофон и махнул им, приглашая к себе. Но увидев, что лейтенант не двигается, догадался, его завалило землей.

Контратака нашей пехоты с танками, которая имела первоначально успех, захлебнулась. Вражеская пехота снова перешла в атаку и начала обходить позиции взвода лейтенанта Миронова, атакуя вдоль реки.

Соседний взвод, который занимал позиции против брода, сняли и куда-то перебросили. Из лесу выскочили несколько бойцов и побежали к взводу лейтенанта Миронова.

Низкорослый, посеревший от пыли боец, подбежав, крикнул: «Окружили!» И бойцы, только что представлявшие силу, имевшие достаточно боеприпасов и исправное оружие, сразу превратились в беспомощных людей, охваченных паникой.

Каждый думал только о себе. Куда бежать? Где спасаться? Растерянность нарастала с приближением резких винтовочных выстрелов, что смешивались с частой дробью автоматов. «Довоевались! Конец нам тут…» — мелькала мысль. Именно в эту минуту появился лейтенант Миронов. Заметив замешательство, он крикнул:

— По местам!.. Оружие к бою!

Ветер доносил из лесу нарастающий гул танков. Канашов то и дело подносил к глазам бинокль и пристально вглядывался в синеющую дымку леса, будто пытаясь разглядеть, что делалось у противника там, за лесом. «Если фашисты бросят на полк танки, нам не удержаться и часу, — думал он. — Ну что можно сделать против танков в окопе для ведения огня лежа?»

Единственно, что успокаивало Канашова, — у каждого бойца оставались еще по две-три противотанковые гранаты. Но не так-то просто бороться пехотинцу без поддержки артиллерии, имея при себе только гранаты, когда на тебя, лежащего в мелком окопчике, надвигается грохочущая тысячепудовая стальная громада и дрожит земля.

И еще одна мысль терзала Канашова: «Кто и почему запретил открывать огонь по фашистам? Почему сняли с роты Сизова, который первый вступил в бой, оттеснил вражескую разведку?! Не поддаваться на провокацию? Ну, да ведь на такие провокации лучше всего отвечать так, как на Хасане, на Халхин-Голе! Что же творится: глупость или предательство? Нас учили бить врага на его территории, а вот нас бьют, а мы сдачи не даем, пятимся…»

Рядом стоял Чепрак. Ему не терпелось доложить о чем-то важном, но, видя хмурое лицо командира полка, он не решался. И, наконец, улучив момент, разом выпалил:

— Товарищ подполковник, комдив требует в штаб лейтенанта Миронова. К прокурору, по делу Сизова…

Передовые части танковой дивизии Мильдера перейдя Западный Буг, попытались с ходу овладеть Брестской крепостью. Но гарнизон крепости оборонялся стойко. И тогда они, обойдя крепость, ринулись напролом, форсируя реку Муховец. О смелости и находчивости танкистов Мильдера узнал командующий танковой группой и выразил полное удовлетворение. Об этом сообщили в штаб танковой дивизии…

Мильдер был в хорошем настроении. По этому поводу он позволил себе за завтраком выпить рюмку долголетнего французского коньяка «Букет Парижа». Не теряя ни минуты, достал пухлый блокнот, предназначенный для дневника и названный им «Записки о походе на Восток», и коротко, по-военному, занес свои первые впечатления:

«Внезапность нападения на противника была осуществлена по всему фронту прорыва, включая и мою танковую дивизию. Наш корпус благодаря смелым действиям специальных групп, подготовленных мною, захватил мосты через Буг в полной исправности. Командующий группой остался весьма доволен действиями моей дивизии и объявил благодарность. В тот же день дивизия после упорных боев с русскими танками захватила Кобрин, а вечером завязала бой в Березе Картузской. Наше наступление развивается точно по заранее намеченному плану».

Записи Мильдера прервал вошедший подполковник Кранцбюллер, он доложил о потерях в боях за Кобрин.

— Мы потеряли шестьдесят три танка? — удивился Мильдер. — Но Кауфман докладывал, что русских танков было не более полка…

Ранним утром, когда солнце медленно поднималось из-за леса, генерал Мильдер сидел в штабном автобусе, склонившись над картой. Вороша волосы левой рукой, он перекладывал фотоснимки, сличая их с донесениями, и делал пометки на карте.

Разбираясь в разведывательных сводках, он отметил, что его дивизия уже встречалась с дивизией Русачева, причем, по донесениям, представленным в штаб, они уже уничтожили ее, и вдруг она опять откуда-то появилась. Опять разведчики подвели… Если в штабе группы сообразят и доложат командующему, будет неприятность. У этого болвана Кауфмана совершенно отсутствует чувство трезвого анализа, присущее настоящему разведчику. Оказывается, этой проклятой русской дивизии опять удалось ускользнуть, и, по данным авиаразведки, она вчера подходила тремя колоннами к областному городу, крупному узлу железных и шоссейных дорог.

Мильдер отложил наградной лист Кауфмана. В автобус вошел Кранцбюллер.

— Я присутствовал сейчас, господин генерал, на допросе, который вел Кауфман. Он допрашивал двух молодых русских офицеров. Неделю назад они были выпущены из училища, еще не воевали ни одного дня, даже не имели личного оружия.

Кранцбюллер мельком взглянул на наградной лист Кауфмана.

В дивизии теперь только и говорили о героическом подвиге старшего сержанта Рыкалова. Политработники замучили расспросами Миронова. Посетил взвод и беседовал с бойцами парторг полка Ларионов. Несколько раз приезжал редактор дивизионной газеты, переспрашивал, уточнял. На другой день вышла дивизионная газета. На первой полосе газеты был помещен портрет Рыкалова с очерком на всю страницу «Бессмертный подвиг», написанным Ларионовым.

И как только газета попала к Канашову, он тут же направился в политотдел.

Заместитель командира дивизии по политчасти полковой комиссар Коврыгин встретил его настороженно.

— Ну что, подполковник, опять чем-то недоволен?… На что жаловаться пришел?

Канашов достал из полевой сумки наградной лист на Рыкалова, бумагу с резолюцией Коврыгина: «Отставить».

Дивизия Русачева получила приказ отойти в район Столбцы и там влиться во вновь создаваемую армию под командованием генерала Кипоренко.

С наступлением темноты полку Канашова удалось, наконец, оторваться от танков противника и выйти из боя. В течение ночи полк шел по лесным дорогам, а на рассвете сделал привал. Рота Аржанцева отдыхала в небольшой березовой роще, неподалеку от штаба полка, расположившегося в избе лесника. Несмотря на усталость, никто не спал: слишком тревожны и остры были впечатления первых боев. Бойцы лежали, курили, шли разговоры о подвиге Рыкалова. Некоторые пытались предугадать, как развернутся дальнейшие события.

Полагута и Еж лежали рядом, положив под голову вещмешки. У Андрея болела голова, нудно шумело в ушах. Подле него долго умащивался Еж. Он перекатывался с боку на бок, несколько раз вставал и снова ложился. Потом снял сапоги, развесил портянки на кусте и накрылся с головой шинелью. Не спалось. Затягиваясь, Еж блаженно вдыхал горьковато-едкий дымок махорки, чуть припахивающий запахом цвели.

— Как мы ловко, Андрей, сегодня стукнули фашистов по рылу. Я вот — гляди на меня: Еж и Еж, что с меня возьмешь?… А как лег за пулемет, сколько накосил! Что снопы валялись по полю… А хлеба, хлеба-то! Мужика с головою прячут. Вот уродило! Как думаешь, долго с немцем провозимся? Неужто убрать не успеем? — с беспокойством спросил он.

— Не знаю, — ответил Полагута.

Миронов долго разыскивал Жигуленко. «Куда он запропастился?» — думал лейтенант, возвращаясь в роту. По пути он встретился с Дубровым.

— Ты кого ищешь? Наверно, Евгения? Злой он сегодня. Пререкался с Курандой. Назвал его Микитой-приписником. Политрук грозился пожаловаться в политотдел…

По лицу Дуброва нельзя было угадать, говорит ли он это с радостью за то, что попало его недругу, или безразлично относится к этому случаю.

— А ты гранаты и патроны на взвод получил? — спросил, зевая, Дубров. — Приказ пришел перебросить наш полк на машинах. Говорят, немцы где-то прорвались, — сказал он об этом с таким равнодушием и спокойствием, будто все это не имело к нему никакого отношения.

Поговорив с Дубровым, Миронов заторопился во взвод и только вышел на опушку леса, как столкнулся с Евгением.

На лесной опушке приютилась одинокая бревенчатая изба. За столом сидит полковник. У двери с винтовкой и противогазом стоит красноармеец в форме войск НКВД. Полковник делает знак рукой, и конвоир вводит молодого лейтенанта. Голова его забинтована. Его обнаружили спящим в сене представители заградотряда. Один из них был в форме капитана, другой — лейтенанта. Обвинив лейтенанта в дезертирстве, они долго допрашивали его, грозили расстрелять. А потом отобрали документы и посадили в погреб.

— Лейтенант Нежинцев, — полковник смотрит в лежащий перед ним документ, — мы точно установили, что вы не дезертир, а командир-выпускник училища и направлялись в часть. — Полковник пронизывает взглядом лейтенанта, — Почему же вы, лейтенант, были пьяны и спали в сене? Объясните!

— Товарищ полковник!.. — виновато твердит Нежинцев. — Я… мы… я… с товарищем следовал…

— С каким товарищем?

Лейтенант мнется: видно, ему не очень хочется вспоминать об этом.

Как только стало известно, что немцы захватили город, Русачев понял хитрую уловку врага. Но теперь он был отрезан от армии. И тут же вскоре вернулся офицер связи. Он вручил Русачеву приказ командующего: оборонять областной центр и не оставлять его ни в коем случае. Из армии обещали прислать артиллерийский полк и танковый батальон.

Русачев был подавлен. Артполк и танковый батальон, направленные на усиление дивизии, теперь попали в окружение. Больно ранило самолюбие Русачева и то, что его, старого, опытного командира, обманули, как мальчишку. Он понимал, что это непростительный промах и что для него не может быть никакого снисхождения.

Русачев никого не принимал, поручив Зарницкому решать все вопросы. Его уединение и горькие раздумья нарушил приход подполковника Муцынова. Полк его должен был следовать в арьергарде дивизии без усиления.

— Товарищ полковник, поймите, — пытался доказать Муцынов, — если противник сядет на «хвост» дивизии, мне с такими средствами долго не удержаться. Продержусь от силы час-два. Хотя бы батарею выделили. Начштаба отказывает…

— Ты что, обсуждаешь его приказ? Это мой приказ, — Русачев гневно уставился на командира полка. — У Канашова научился обсуждать приказы? Не ожидал я от тебя…

Тем же вечером Канашова вызвал Русачев. Комдив поднял на него изучающий взгляд.

— Обижаешься? А мне, думаешь, легко?

— Нет, товарищ полковник. Не такое сейчас время…

— Чем больше я узнаю тебя, Канашов, тем ты мне все больше нравишься. Рубишь словом, что топором. Но зря ты не ценишь нашего стариковского опыта. А ведь он тоже кровью добыт. Не рано ли ты меня со счетов сбрасываешь? Мы еще повоюем! Что, ошибка моя тебя больно в глаза бьет? Исправлю! Силенки пока имеются, Будь у меня сейчас конники, немцы не раз испытали бы на себе тяжелую руку Василия Русачева.

— Ошибка ошибке рознь. Есть ошибки, которые не исправишь.