В жизненной суматохе, в мелочной суете и крупных потрясениях пролетели мои месяцы, годы и десятилетия, неумолимый закат очень близок. Сестры мои давно умерли, уже сына похоронила, а меня Господь зачем-то задержал на этом свете. Он дал мне счастье участвовать в неудержимом подъеме нашей страны к высотам могущества и страшное несчастье увидеть, как, подточенная, она развалилась. Благоговейно преклоняясь перед Богом за подаренные мне годы, хочу смиренно спросить, за что Он наказал меня мучительной пыткой слушать каждый вечер, как телеподонки продолжают пластать меня, мой народ, мою страну и ее историю. И никуда не деться от этих мерзавцев. Читать уже не могу. Очки не помогают. Перспективы закрылись старостью.

Наши отцы делали революцию, избавили Родину от руин Гражданской войны, подготовили советских людей к невиданному в истории героическому подвигу в Великой Отечественной. Мое поколение вывело страну в космос, сделав ее второй по мощи державой мира. А вот наши дети не сберегли ее. Однако есть надежда, что лучшие из них в срок успеют оглянуться и, ужаснувшись содеянному, постараются вместе с внуками вернуть историю на круги своя. Адресуясь к ним, я хочу рассказать о себе, о своих современника, о тех тяжелейших испытаниях, выпавших на нашу долю, и как-то объяснить, откуда брались силы, чтобы их выдержать. По-видимому, все определяется тем, что каждый из нас чувствовал себя лично ответственными за будущее Отчизны, верил, что оно будет светлым и прекрасным, поэтому жили мы весело, много смеялись и пели, не ныли и не скулили, мелочи скудного быта нас не угнетали. Мы находили радость в высшем ярусе наслаждений.

Сейчас быт заполонил все горизонты, а для нас он был делом последней важности. Это не значит, что нам было чуждо стремление к уюту и модной одежде. Оно было, но не на первом плане. На первый план вышло сознание, что нам принадлежит вся страна и мы должны, как рачительные хозяева, так своим трудом обустроить ее, чтобы всем жилось вольготно и счастливо. Нам дорого все, что создано нашими руками, поэтому отобьем охоту любому, кто посягнет на наше достояние. А оно огромно. Это великий народ, это необозримые просторы Родины, это счастье свободно творить ради еще более прекрасного будущего. В этом корни массового героизма советских людей, поднявшихся на борьбу с фашистской нечистью… Они верили, что ведут «бой, святой и правый, смертный бой, не ради славы, ради жизни на земле». Воевали все. И те, кто был на фронте, и те, кто стоял у станков или сеял хлеб. И мой труд вливался «в труд моей республики». У наших детей умышленно отняли эти высокие идеалы, заменили их радостью в погоне за животными инстинктами, ограбили и опошлили их души. Гляжу я на своих ставших дедами потомков и горько жалею их судьбу. Моя жизнь, несмотря на напряжение, была намного богаче, красивее и радостней их болотного существования.

Я родилась на юге Киргизии в семье сибирского казака, еще в царское время сосланного из Хабаровска в Среднюю Азию за организацию забастовок да так и осевшего там на всю жизнь в небольшом узбекском кишлаке. По-узбекски он говорил свободно, полюбил местную кухню, и сколько я себя помню, на нашем столе преобладали плов, лагман, шавля, манты, а по торжественным случаям — шашлык. Конечно, и борщ ели, котлеты с картофельным пюре, жаркое с картошкой, разные вареники: с творогом, с вишнями, с капустой или той же картошкой. Не очень часто варили домашнюю лапшу с курицей, еще реже — молочную кашу из пшена. Предпочитали ей молочную лапшу и молочную рисовую кашу. Отец привык к зеленому чаю, каждый день час — полтора проводил в чайхане, по-восточному усевшись на помосте и ведя неторопливую беседу с друзьями узбеками. Подражая им, бросил курить папиросы, стал закладывать за губу насвай и выплевывать его на землю, поэтому позволял себе это наслаждение, только находясь на улице или в кузнице.

Мы с мамой вместо чая пили компот или молоко. А в жару все утоляли жажду айраном. Это снятое кислое молоко, разбавленное ледяной водой из глубокого колодца. Отец был настоящим главой семьи и авторитетнейшим человеком в кишлаке. Все уважительно называли его «Усто», что означало «Мастер». Золотые руки у него были, все умел делать: соорудить телегу, сани, подковать коня, починить замок, швейную машинку, часы, примус или ружье, отремонтировать молотилку, веялку, косилку или плуг, запаять прохудившееся ведро или тазик, сшить брюки или стачать сапоги. Незаменимый человек для села. Один на всю округу. Сам ковал подковы, ураки (серпы) и мотыги. Под одной крышей с домом он устроил кузницу и слесарную мастерскую, и там постоянно толпился народ: местные узбеки и армяне, хохлы из соседнего поселка и киргизы с гор. За свою работу он брал деньгами и натурой. Киргизы, например, рассчитывались с ним баранами, кумысом и выделанными шкурками сурков и лисиц. У армян, узбеков и хохлов водились деньжата, они расплачивались, кто как пожелает.

Человек рождается для счастья, как птица для полета. Очень справедливый тезис. Счастье многогранно и создается многогранной любовью. Мы можем чувствовать себя истинно счастливыми, любя детей, внуков, родителей, друзей, свой народ, Родину, работу, природу, литературу, искусство, кошку, собаку, лошадь, дом и пр. и пр. И будем ошибаться. Истинное счастье только у тех, ко с молодости соединен любовью со своей второй половиной, то есть, тем единственным или той единственной, кто предназначен тебе роком. Без такой любви можно прожить всю жизнь, но без нее нельзя узнать подлинное счастье. У меня его не было, хотя очень несчастной я себя не считаю.

В день, когда началась война, мне исполнилось девятнадцать лет. Фактически вся моя молодость связана с военным лихолетьем. Пятнадцатилетними мы знали, что война неизбежна. Отказывая себе во всем, готовились к отражению нападения и песню «Если завтра война» воспринимали как руководство к действию. В тридцать девятом году наш класс опустел; мальчики разъехались по военным училищам. Они первыми встретили врага и первыми сложили свои головы «За Родину! За Сталина!», оставив нас, девушек, возможных своих жен, вдовыми невестами. Некоторых из нас война осудила оставаться ими всю жизнь, наградив вечным одиночеством. Мне немного повезло.

Из ста парней, моих ровесников, ушедших на фронты Великой Отечественной, домой вернулись три-четыре человека. Один из них стал первым моим гражданским мужем. Мы думали, что в этом счастье доживем до гроба, но пришлось расстаться, казалось, временно, а получилось навсегда. Не судьба… А где она, моя судьба, мой суженый, не знаю, не встретила и теперь уж не встречу. От страха перед одиночеством вышла замуж, хотела обмануть судьбу, слепить счастье своими руками. Не получилось. Одна подняла трех сыновей, дождалась внуков, они подросли, а ко мне пришла глубокая старость.

Возле моего дома нет братских могил. Когда могла подняться в автобус, в поминальные дни ездила к «Вечному огню» с корзиной выращенных у себя на огороде цветов. Раскладывая их по мраморным плитам, я внимательно вчитывалась в фамилии погребенных, просила у них прощения за то, что наши дети не смогли сберечь от распада Родину, за которую они отдали свои жизни. Не стесняясь, плакала и молила Господа принять их чистые души в Царствие Свое Небесное, даруя мир и покой их праху.

Здесь, под этими плитами, похоронена и моя молодость, моя несбывшаяся надежда встретить суженого. Произнося шепотом фамилии погибших, я, удивляясь наваждению, вдруг представляла себя молодой и опускала голову, будучи не в силах справиться со стыдливым горячим желанием вернуться в далекую трудную юность, такую недосягаемую и прекрасную. В эти минуты в сердце вспыхивала жалость и к себе от сознания, что сделать это невозможно, что жизнь прожита в одиночестве, а мой суженый лежит в какой-нибудь братской могиле, не догадываясь, что его кто-то ищет.

В голодный тридцать третий год к нам в Среднюю Азию понаехало много народу из европейской части России. Приехала семья Тименко — отец с матерью, четыре сына и две дочки. Они поселились во второй половине колхозного дома, в котором жила наша семья. Странные люди, вроде русские, но говорят, смешно коверкая слова, будто балуются. Их отец и трое детей — внешне типичные русские, а мать и трое других детей — типичные азиаты с узкими глазами. А фамилия украинская!

С Нюшкой, старшей из девочек, мы подружились. Тименчиха сказала, что мы одногодки, поэтому первого сентября я повела ее в третий класс, в который перешла сама. Наша учительница Юлия Антоновна, в этот день особенно нарядная и красивая, не произвела на Нюшку никакого впечатления, скорее вовсе не понравилась, так как приняла Нюшку, как всех, не выделила ее как новенькую. Самолюбие Нюшки было задето. Огорчения прибавили ребята, с первых минут встретившие ее насмешками. Подавляющее большинство школьников были детьми выходцев с Украины, между собой они говорили по-украински, но в одежде соблюдали форму. Для девочек — белая кофта и темная юбка. Нюшка тоже так оделась, только очень несуразно: в длинную сборчатую юбку из черного сатина и белую в синий горошек выпущенную сверх юбки бабью кофту. По-видимому, этот наряд сшили в какой-то затерянной среди болот и лесов деревеньке, где такое носят не только старухи… И говорила Нюшка тоже несуразно, употребляя слова, о смысле которых мы догадывались с трудом: яна, ен, таперча, ня пойду, сказыват, пярясягну… Ее передразнивали. Нюшка не оставалась в долгу — зло дралась каждую перемену, гоняясь за обидчиками. С каждым в отдельности она справлялась легко, но с нею схлестывались группами и колотили нещадно. Нюшка терпела, не жаловалась.

В тот первый день Юлия Антоновна задержала нас после уроков, чтобы записать данные для оформления личного дела Нюшки. Когда учительница спросила, как ее зовут, подруга ответила: «Нюшка».

— Это как кличка, — поправила ее Юлия Антоновна. — Твое имя — Аня, Анна… Знаешь это?

Нюшка потупилась и смолчала. Тогда учительница обратилась ко мне: