Катастрофам свойственно раздавать дары.

Война в качества катастрофы может наделять людей удивительными дарами, дарами большими, чем жизнь.

Человек, обманувший реальность. Человек, создавший собственную реальность. Человек, научившийся изменять реальность. Человек, полностью принявший реальность.

Эта книга о том, что никто не уйдет живым.

Тесный и жаркий зал плавал в клубах сигарного дыма, и вкупе с модным сероватым освещением это вызывало ощущение нереальности проиcходящего. Люди казались тенями в этом погребке, официанты, как призраки, скользили между столиками, обливаясь потом, и на лице их ясно была написана ненависть к посетителям, их дежурная улыбка за завесой дыма виделась жуткой гримасой. На сцене играло трио — арфистка и два скрипача, все трое немолодые, у арфистки были худые плечи и страшные ключицы в усыпанном блестками декольте концертного платья. За столиками ели, пили, переговаривались, под столиками жали колени дамам, и те выдавали себя нервозной усмешечкой. Модное место, притон богемы, куда ненароком заглядывали — инкогнито, разумеется, — «все», как выражался Томас, «все, даже наместники!». Музыканты закончили номер и ушли, на сцену выскочил вертлявый поношенный конферансье и, взяв микрофон, сказал особо проникновенным голосом, с придыханиями и паузами:

«А сейчас… Сюрпризом… Для наших дорогих гостей… Здесь… Неповторимая… Несравненная… Олла Жене!!».

Ей показалось, что в груди у нее образовался громадный пульсирующий шар, из которого тысячи липких горячих щупалец тянулись наружу, залепляли горло, сковывали мышцы. Она успела подумать, что, не сиди она на стуле, у нее бы подогнулись колени. Внезапно к горлу подкатилась тошнота, и вдруг подумалось бесшабашно: «Сейчас меня просто вырвет прямо посреди их чертова заведения». «Все напрасно, — стучало у нее в голове, — все напрасно», — и тут в искривленном боку графина она увидела сама себя, но не в сидящей, а протискивающейся между сидящими, пробирающейся к проходу, не в этом погребе, а огромном, ярком, жарком зале, и ей казалось, что только что слетевшие с губ профессора Марине слова еще звенят в воздухе: «Премия «Золотой венец»…молодая поэтесса… удивительного таланта… Олла Жене!!»

Она шла по проходу, смущенная, и пыталась совладать с собой, боясь расплакаться от нахлынувшего счастья. И потом, проигрывая в памяти этот вечер, она понимала, что не помнит ничегошеньки, кроме этого вот прохода, выпало начисто все, что было до того момента, как она очутилась опять на своем месте со статуэткой в руках, и ее сосед справа говорил ей что-то возбужденно и почтительно, слова не доходили до нее, Олла смотрела на его подскакивающую бороду, и ей было почему-то немного жалко соседа и ужасно смешно.