К вечеру они неожиданно набрели на ветхую развалюху — сарай, непонятно как оказавшийся в этой вымершей, обезлюдевшей степи, над которой словно бы пронесся, уничтожив все живое, губительный пожар, а после, чтоб скрыть его следы, прошел сильный ливень, вбил остатки жухлой, спаленной травы в глинистую размокшую землю.

Потеряв счет времени, эти четверо, затерянные в степи, голодные, мокрые, отчаявшиеся, видя себя уже на грани смерти, и наткнулись на брошенное неведомо когда и кем, разваленное саманное жилье; в помутившей сознание радости замерли, двое заплакали — беззвучно, ошалело, теряя последние силы, растапливая, размывая слезами остатки и без того уже призрачной воли…

Поезд с пленными красноармейцами в теплушках днем подолгу простаивал на станциях; «овечка», приземистый, слабосильный паровозик, окутываясь свистевшим отовсюду из него паром, дергал, толкал не очень длинный состав попусту, как думалось красноармейцам, потом все же набирал духу, вез дальше — куда, зачем? Колчаковская администрация проявила запоздалое рвение к исполнению международных правовых норм: собрала остатки пленных, по чистой случайности сразу не пущенных в расход, сформировала жиденький эшелон во исполнение воли «Его Превосходительства» о гуманном обращении с «заблудшими, подпавшими под злосчастную агитацию большевиков» людьми. Эшелон уходил «на восток государства Российского»… Ночью «овечку», не останавливая, пропускали на полустанках, и она резвей тащила эшелон в обложной дождливой тьме, — перестукивали, лязгали, скрипели старые, собранные по тупикам, пустовавшим депо теплушки; их швыряло на расхлябанном полотне из стороны в сторону, будто некантованный груз в трюме морского парохода, угодившего в крепчайший шторм.

Сбито, вповалку спали на трехъярусных нарах пленные. Должно быть, перевалило за полночь, когда Федор Макарычев, лежавший в углу, легонько, будто ненароком, толкнул локтем земляка, свинцовогорского бергала, горняка Петра Косачева. Они сошлись, сблизились на сборном пункте пленных и сговорились бежать, как только выпадет удача. Среди пленных прошел слух — будут куда-то переправлять, и они решили: случай подходящий, бежать из вагона, на ходу поезда. Косачев и обломил полотно ножовки, когда их пригоняли под конвоем ладить в теплушках нары, припрятал обломок. Выбрали место в теплушке на полу, в углу у стенки, — доски пола тут оказались щербатыми, трухлявыми.

Беловодье… Белые воды.

Не только тех древних, диких людей племени чудь, хотя и знавших земледелие, охоту, край этот изумлял, поражал, но и у нынешнего человека, которому доступны все самые дальние и тайные уголки земли, привычного ко всякому диву, знающего все «семь чудес света», — даже у него он вызывает нежданное удивленье, восторг.

В неизмеримо давние времена, в ходе тектонических катаклизмов, в странных, не подвластных разуму схлестках природных сил взломалась, перекорежилась тут земная кора, вздыбила в хаотическом нагроможденье горные кряжи. Вознесясь, они легли чудовищно-громадными каменными складками, будто некий великан ссыпал их с ладони, — возникли причудливые бесчисленные хребты, или белки́. Через их недоступные и непроходимые, вечно заснеженные, в наплывах мощных ледников гранитные глыбы, отделявшие края «черновых татар», белых калмыков, телесов, ханей, Джунгарию, путь был заказан, — только редкие смельчаки, да и то окольными, кружными тропами, отваживались ходить в басурманские погибельные места.

Пришедшие с равнины, возможно с Заволочья — трудной и горемычной земли, зажатой между Онегой и Двиной, древние чуди, не ведавшие такого дива, как горы, остановились перед ними, потрясенные и восхищенные, и, не зная, что позднее их потомки дадут этому памятнику буйства сил природы названье «горы», нарекли их, попервости испытывая перед ними священный трепет, даже панический страх, по-своему — «камень».

Военная страда в конце лета и осенью складывалась отчаянно. Казалось, злой рок подстерег и властвовал неумолимо, разгульно: наши войска с тяжелыми боями откатывались — пылили по всем дорогам на восток, теряя обозы, оставляя в кюветах подбитые пушки, изрешеченные осколками, прошитые пулеметами с «мессершмиттов» полуторки и трехтонки. Случалось, в скоротечных отходных схватках трупы не успевали убрать, в каленой жаре они разлагались, смердели.

Тошнотное зловонье, перемешанное с пороховой и толовой гарью, преследовало Костю Макарычева, угнетало. Верно, еще с непривычки, в обрушившейся трагической новизне всего происходящего вокруг он постоянно, ежечасно чувствовал острую тошноту, подавить которую был не в силах. Привычный к легкому, даже поверхностному взгляду на жизнь — он по характеру выделялся из общей сути Макарычевых, прочных, основательных, серьезных, — Костя считал, в минуты затишья или привалов мыслями обращаясь к дому, к далекому Свинцовогорску, что им там легче, чем ему, осознать, понять происходящее — даже самому младшему, Гошке, не говоря уже об отце или Андрее. Бросив под голову наземь пропыленную скатку, тощий вещмешок (в нем перемена портянок, россыпью и в обоймах — винтовочные патроны для СВТ), лежа с гудящими, налитыми ногами на квелой желтой траве, просто на голой земле, медленно отходя от марш-броска или очередной перестрелки, он думал со щемящей горечью, подступавшей к сердцу, что и Кате, жене его, тоже, поди, проще разобраться во всем происходящем: не тут они все, не в пекле, не в аду кромешном, а там, как теперь называют, в глубоком тылу.

Смутно представляя, как такое получилось, что немец теснит, прет по всему фронту, а фронт, говорят, протянулся от самого аж севера, от Кольской земли, до Черного будто моря, — он, Костя, от природы лихой, фартовый, кому, сдавалось, все трын-трава, в эти дни отступления стал сам не свой: мрачный, раздражительный, испытывал неосознанное, давящее ощущение нависшей беды. И ощущение это возникло не только из общей гнетущей обстановки — отступали и отступали, теряли технику, гибли люди, товарищи, не могли задержать, остановить немца, — до странной осязаемости он чувствовал: беде быть не вообще, а с ним, с Костей Макарычевым…

И не узнавали его товарищи по потрепанной, теперь уже малочисленной роте, да и «хромка» его осталась на ротной повозке среди другого имущества, и повозка, и ротная кухня, верно, давно у немцев. С того дня, когда они на взгорушках перед безымянной речушкой, в новеньких одернованных окопах ждали немцев со стороны дымного, в зыбистом мареве тракта, прошло недели две, — Костя потерял точный счет. Его тогда с тремя товарищами, у кого были винтовки СВТ, и два расчета «станкачей» командир роты Шиварев выдвинул вроде бы в «секрет» — в кустарники, к деревянному мосту через ту речку: прорвутся вражеские автоматчики, мотоциклисты — отсечь их и «всем бенефис делать». Толком не понимал Костя этого «бенефиса», но Шиварев словцо любил, употреблял в разных ситуациях, по разному поводу, с вариациями в голосе, и в общем-то красноармейцы всякий раз чутьем угадывали, что вложено в слово конкретно. В этом же случае, произнеся с жесткой интонацией «всем бенефис делать», капитан резко рубанул воздух костистой ладонью, и они, инструктируемые, сосредоточившись в ложку, скрытом за пыльным тальником, поняли без дальнейшего разъяснения: стоять до последнего, биться насмерть.

Помнил Костя: перед принятием присяги в тот майский день на плацу им вручали в торжественной обстановке оружие; играл чеканные бодрые марши полковой оркестр, слепящими бликами вспыхивали надраенные трубы, и они, хотя и прошедшие уже курс молодого бойца, выходили из строя скованные, путались, неумело поворачивались. Старшина выкликнул: «Красноармеец Макарычев!» — и Костя тоже стушевался, вышел, будто связанный по рукам и ногам ременными вожжами. Ротный допытывался коротко, как рубил: «Сибиряк? С Рудного Алтая? Охотник? Дайте ему самозарядную — по мишеням, не по архарам стрелять».

Привокзальный пустырь с угольным дымом, который наносило от паровоза, стоявшего под парами в голове наскоро приспособленных для перевозки людей теплушек, был запружен до отказа — больше женщинами, детьми: из Свинцовогорска и ближайших деревень отправляли первый эшелон мобилизованных. Сгрудились в беспорядке у переезда подводы — десятка два, лошади распряжены, вздергивали мордами, упрятанными в торбы с овсом, отхлестывали хвостами — отгоняли слепней и мух. Возле шлагбаума, перекрывшего переезд, стояли три стареньких пыльных полуторки, — верно, на этих повозках и машинах доставили мобилизованных из деревень. В плотной толпе пересекались, мешались голоса, где-то вспиликивала на тоскливой ноте гармошка, зачиналась песня и обрывалась — ее относило ветром: день был хотя и солнечным, но ветреным и оттого знобким не по-летнему. В толпе, живой, подвижной, приметны очажки, а то и островки: собирались семьями и покрупнее — поселками, деревнями. Стягивались вокруг мобилизованных — тех легко было признать по заплечным котомкам, по самодельным фанерным чемоданам.

Когда приехал секретарь горкома Куропавин, в центре запруженного пустыря уже стоял грузовик с откинутыми бортами. Куропавина и проводили к нему, помогли взобраться наверх. За ним на площадку кузова набилось разного начальства, — он уже и не помнил, кто тут оказался.

Низенький взмыленный военком, майор Устюжин, засуетился, нырнул в толпу и будто канул там, но тотчас перекатом поплыло:

— Всем командам строиться! Стро-и-иться!

Попервости он не понял, что очнулся лишь спустя сутки после той бомбежки, не знал, что «юнкерс», прошитый очередью его «дегтярева», рухнул, протянув всего километра два над лесом, и взорвался, ткнувшись в землю. Накатный гул взрыва отозвался в лесу, но Костя Макарычев, отброшенный страшным ударом, его уже не слышал. Последнее, что он видел, — полоснуло рядом кроваво-красное пламя, и вслед за тем — кромешная темнота…

Было до странности тихо, безжизненно, словно все вымерло. Костя лежал лицом вниз, и глаза его видели впереди, над землей, возможно, всего на несколько метров. Еще не отдавая себе отчета, что с ним и где он, пошевелил руками и ногами, пытаясь приподнять голову, но тело было чужим, непослушным. Все же он увидел перед собой пучок высокой травы, показалось, осоки, — сахарно-белый иней пушисто убелил узкие листья, и вместе со слабым, отдаленно возникшим выводом — заморозок! — серебристый налет увидел и дальше — на сучьях, палых листьях, усеявших землю, и ощутил острую, до помутнения жажду… Пить, пить!

Он застонал, хотя и не услышал собственного стона. Пересиливая помутнение, еле подтянул к себе куст травы, пригнул его ко рту, припав запекшимися губами, жадно слизывал холодивший иней, — стаивая, он лишь увлажнял воспаленный язык.

Быстро устал, хотя прохлада и влага все же взбодрили его: словно бы какие-то живительные, еле ощутимые токи растеклись по жилам — щекотно и терпко. Отдохнув и опять уткнувшись в согнутый пучок травы, Костя Макарычев вновь слизывал иней, заметно чувствуя силу, как бы откуда-то, из неведомых тайников, возвращавшуюся к нему мало-помалу и копившуюся в нем. Повернулся, ощущая мелкие биения и беспомощность ослабленных мускулов в ногах, попытался подняться, встать; он даже полувстал, опираясь на руки, но — как только оторвал руки от подмерзлой земли, попробовал удержаться на ногах — осел на бок.