В сердце старой Галлии, там, где низкие горы покрыты дремучим лесом, где земля то и дело вздрагивает от падения одряхлевших великанов и над павшими стволами прорастает молодняк, в сердце Галлии, где ручьи бегут либо на север — к Сене, либо на юг — к Лигеру, простиралась сумрачная страна, испокон веков носившая имя — Туронский край. Дерзнувший пуститься здесь в дорогу шел и шел бы, не встречая людского жилья. Лишь меланхоличный шум листвы, приволье птиц да стада кабанов, резвящихся в россыпях желудей.

Однако в канун святого Аниана 885 года опушка Туронского леса, обращенная к обрывам и отмелям Лигера, огласилась воплем рожков и неистовым лаем собак. Одна за другой причаливали барки, высаживая отряды охотников, и в щедрых еще лучах сентябрьского солнца ярко блестели медь и серебро амуниций.

Королевские сенешали бойко разбирались во всей этой ржущей, лающей, галдящей толпе, то и дело выкрикивая: «Достойнейший Генрих, герцог Суассонский!» Или: «Преподобнейший епископ Гундобальд!» И названный ими властитель, кичась богатством оружия и роскошью одежд, въезжал в строй, окруженный сворами гончих и клетками с кречетами. За ним с еще большей спесью следовали его знатные дружинники, за каждым из дружинников — оруженосцы, за каждым из оруженосцев — всевозможная челядь.

Знать Нейстрии давала парадную охоту в честь Карла III, более известного по прозвищу «Толстый». Император этот царствовал в Италии и Германии, был коронован в Риме, а теперь избран и на западно-франкский престол и прибыл в свое новое королевство.

Император ехал вдоль строя, над ним колыхались пурпурные знамена с изображением римских орлов. Герцогства и графства приветствовали его по-воински: «Аой!», склонялись парчовые хоругви дружин, а пухлое высокомерное лицо его ничего не выражало. Он передал свой цезарский жезл Гугону, канцлеру Западно-Франкского королевства, и тот взмахнул им, открывая охоту. Трубы взревели, заглушив шум леса. Псы затрепетали, ринулись. Псари побежали, на ходу разбирая сворки.

Всадница подскакала к императору, наехав рыжим иноходцем так, что императорский конь попятился.

— Мы желаем вознаградить одного человека.

Карл III схватился за повод и склонился к ее седлу:

— Ах что вы, моя драгоценная, стало зябко. Не пора ли повернуть? К тому же вы знаете, от долгой скачки мой желудок…

— Фу! — Она дернула узду, заставив рыжего попятиться. — Для этой цели зовите своего Бальдера, которому вы дали титул пфальцграфа за то, что он возит за вами ночной горшок. Что касается нас, мы тоже желаем раздавать титулы.

Впереди гона шел Эд. Распаленный охотой, он не видел ничего, кроме рогатой головы, мелькавшей среди кустов. Спиной чувствовал, что сзади наседает усатый Генрих Суассонский, его собаки на бегу грызли собак Эда. Старалась не отстать и императрица Рикарда, но большинство гонщиков безнадежно запутались в непроходимой чаще.

Эд не замечал несущегося времени. Обостренное чутье охотника подсказывало, что зверь устает, что еще два-три круга — и, прижатый к реке, он остановится, покорно склонив великолепные рога. Но и борзые — Герда и Майда — выдохлись, напрягаются, чтобы не отстать.

— О-оп! — крикнул он собакам.

На ходу соскочил с коня, выученные псы вспрыгнули на хозяйское колено, затем в седло. Вскочил и Эд, гон продолжался. Позади Генрих Суассонский застонал от восхищения — вот это охотник!

Наконец сквозь ивы мелькнула водяная рябь — излучина реки. Олень остановился, беспокойно шевеля ноздрями. Эд выбросил собак из седла — нате, хватайте, вот он!

Стемнело, и крыши хижин нельзя было отличить от стогов и ометов. Усталые всадники молча двигались по деревенской улице среди блеяния, визга и кудахтанья — здесь уже хозяйничали высланные вперед оруженосцы.

Перед приземистой церковью полыхали костры, на которых жарились целые туши. Внутри шел пир, а на паперти плакали местные жители, у которых со двора увели бычка или коровенку. Какой-то майордом им терпеливо объяснял, что погоня за проклятым оленем увела охоту далеко от запасов и от склада настрелянной дичи, но не могут же сеньоры лечь спать, не покушав. В конце концов, деревенские сами виноваты, что терпели у себя колдуна, который и наслал заколдованного оленя!

Высшие расположились в доме деревенского аббата, и Карл III, сославшись на нездоровье, сразу отправился почивать. Аббат из кожи лез вон, чтобы угодить гостям: сам потрошил кур, поворачивал вертел в очаге, куда-то посылал за вином.

Было тесно, и едва удавалось соблюдать каролингский этикет — поднесение блюд с поклонами, с выговариванием полных титулов и отличий. Генрих Суассонский, поглядывая на пустующее кресло императора, смешил всех охотничьими рассказами. Сам густо хохотал, подкручивая усы, и Рикарда хлопнула его веером, чтоб не забывался.

— Каковы бы ни были здесь ваши рассказы, — смеясь, заметила она, — а герой дня сегодня этот… Эд, бастард. Кстати, почему бы нам не видеть его за нашим столом?

— Дети! — позвала Альда с порога. — Деделла, Буксида, деточки! Вылезайте! Ушли злые сеньоры и собак своих увели.

Альда ступила в теплую, прокисшую тьму хижины, разгребла золу в очаге, нашла уголек, раздула пламя. «Где же они могут быть?» Наклонилась под одну лавку, под другую.

— А-а! — вдруг закричала она истошно и выбежала во двор.

— Матушка Альда, что с тобою? — спросили из-за плетня соседи.

— Там кто-то… Там кто-то чужой!

— Приор Балдуин! Ты спишь, приор Балдуин?

Большой колокол Хиль грянул, и низкий его звук ударил в монастырские своды, замирая в толще камня. Приор Балдуин со стоном повернулся на жестком своем ложе, не в силах разлепить веки. Противный голос между тем продолжал не то напевать, не то нашептывать:

— Итак, ты спишь? Спи, благо тебе. Ведь ты не знаешь, что один из твоих учеников — женщина.

Балдуин мигом проснулся, сел, почесывая худые икры. Голос прекратился, но в ушах все отдавалось: «Один из твоих учеников — женщина».

Приор знает: это все ОН, это ЕГО проделки. После того как приор велел окропить кельи святой водой и обошел монастырь крестным ходом, ОН приутих. Проявлял себя лишь в мелких выходках — то задувал ночью дым в очагах, то толкал под локоть переписчиков, чтобы те портили дорогостоящий пергамент. Приору он стал являться не в апокалипсическом облике, а в виде misere mus — крохотной мышки, которая смешливым глазком поглядывала, будто гвоздь в душу втыкала. Приор поставил на нее мышеловку, но бес и тут схитрил. Мышеловка прихлопнула палец ноги самого Балдуина, и приор не мог стоять обедню.

— Достойнейший отец Фортунат, да пошлет вам бог все блага!

— Возлюбленнейший отец Балдуин, благословен ваш приход…

Произнеся «аминь», приор сел, а каноник остался стоять и, сложив руки, ожидал, чего изволит начальство. Выслушав сомнения приора по поводу новичка, он кротко заметил:

— Да ведь они ж все вместе моются в бане.

Приор чуть себя по лбу не хлопнул. Ба! Как же он это из виду упустил! Вот был бы срам, если б узнали, что приор раздевает учеников, ища меж ними женщину… Даже перед Фортунатом стыдно, хотя этот апостол смирения и виду не подает.

Каноник Фортунат развернул пакет, и чистейший холст лег на стол, осветляя потолок кельи.

— Вот, сын мой Озрик, из этой ткани мы выкроим пеплум, в который у нас оденется Мудрость, хламиду, которую будет носить Риторика, плащ в форме призмы, который мы сошьем для Арифметики.

И он пропел, покачивая бородкой, стих, с которым выйдет на подмостки Арифметика:

— И пусть приор Балдуин сердится и запрещает, — продолжал каноник, — а мы его победим кротостью и терпением. Когда был я отроком вроде тебя, старый Рабан Мавр рассказывал нам об академии при дворе Карла Великого. Мудрейший Алкуин сам сочинял пьесы, ученики разыгрывали их, и император не только не гнушался их посещать, но, напротив, сердился, если выходила задержка.

— Братья! — в спертой тьме дормитория раздался шепот Протея. — Храпит Вельзевул, разбойник!

Не зажигая огня, юноши собирались, толкаясь в спешке.

— Окорок не забудьте, окорок! Он за трубой, завернут в тряпицу!

— А где монохорд? Монохорд наш! Как же без музыки?

Роберт растолкал Азарику:

Приор в гневе затворился, метался, точно маленький тощий лев в клетке. Фортунат терпеливо ждал его в прихожей. Он слышал за дверью хлопанье четок по стенам — Балдуин гонял назойливых бесов. Выйдя к мессе, приор не стал слушать заступничества Фортуната, приказал:

— Согрешивших — на хлеб, на воду.

По преданию, монастырь святого Эриберта был основан кровавой Фредегондой во времена Меровингов. В скале, на которой он покоился, королева приказала выдолбить четыре глухих колодца, четыре каменных мешка. В них годами томились ее соперницы и враги. Низкая кирпичная башня над ними так и называлась — Забывайка. Туда-то и стали опускать ночных танцоров, доставленных от святой Колумбы.

Когда дошло до Озрика, приор заколебался, вспомнив, вероятно, о каллиграфических способностях новичка. А в подземелье сырость может искривить пальцы. Но Часослов для маркграфини был почти закончен, а настырный Протей во весь голос вопил, что ведь именно Озрик приготовил сторожам сонное питье. И еще — Фортунат просил за Озрика настойчивей, чем за других.

И приор во гневе топнул. Новичку, как и остальным, просунули под мышки веревку и опустили в ледяную тьму.