Стоял дом в чистом поле, у перекрестка заброшенных дорог. Одна из них терялась где-то на бескрайней, поросшей вереском и густой травой равнине. Вторая, пересекавшая ее наискосок, сужалась неподалеку, превращаясь в тропинку, и исчезала в густых зарослях, которые, словно хищные звери, расположились на той, близкой к закатному солнцу стороне. Никто годами здесь не бывал. Ближайшее жилье находилось в десяти милях отсюда.

Пустынность этого места подчеркивала царившая тут тишина — идеальная тишина заколдованного столетиями безлюдья. Даже черные сборища воронов и ворон, слетавшихся сюда каждой осенью на зимовье, проходили в глухой, непотревоженной карканьем тишине. Иногда только, весенней или летней порой, шел мимо случайный в этих местах бродяга или скрипело колесо заблудившейся в чужой стороне повозки. Никто не спешил в Баньковую Волю, в этот уголок пустынной, бесплодной земли с таким же пустым, необитаемым домом, который, забытый Богом и людьми, стоял между двумя никому не нужными дорогами.

Дом этот и его окружение пользовались плохой, с незапамятных времен укоренившейся славой. Баньковая Воля относилась к той категории немногочисленных, разброшенных по всей земле мест, на которых, по всей видимости, тяготило божье проклятие или печать сатаны.

Дом был небольшой, одноэтажный, покрытый дранкой. Его крыша, черная как смола, нависавшая над окнами в виде удлиненных стрех, контрастировала своим траурным цветом с белыми словно череп стенами, просвечивающими сквозь живую изгородь. Когда сумерки сглаживали линии и контуры, дом выглядел издалека как огромное, смертельно больное лицо, глядевшее на мир осовелыми глазами. Иногда, в вечернее время, хотя внутри не было ни одной живой души, из печной трубы дымило. Бурые клубы вываливались из ее жерла и ленивыми руном скатывались с крыши в сад. Осенней порой в распахнутых настежь комнатах гулял ветер, выл в узких длинных сенях и яростно хлопал дверями. В светлые, лунные ночи из недр дома доносилось хныканье младенца или протяжный душераздирающий женский крик. Длинными зимними вечерами за стеклами окон двигались какие-то мглистые, размытые человеческие контуры, выплывали из глубины, останавливались на пороге либо призрачным хороводом скитались по пустому саду между замерзшими деревьями.

Иногда под одним из окон были слышны отголоски напряженной работы — кто-то яростно копал землю и выбрасывал ее заступом из глубокой ямы. Бывало, что по ночам в пустой, лишенной всяческой хозяйственной утвари кухне мелили жернова.

Годом позднее пани Гневош, жена кузнеца из Крулювки, выйдя ранней порой из дому, чтобы накормить бродивших по двору голодных кур, нашла у своего дверного порога подброшенного младенца. Ребенок, которому на вид было месяца три, какой-то тихий и безропотный, смотрел на нее широко раскрытыми темно-синими глазами и, казалось, сильно удивлялся миру и людям.

Пани Паулине от жалости сердце защемило. Она взяла подкидыша и отнесла в комнату.

— Бедняжка ты мой, — обращалась она ко все еще удивленному маленькому гостю. — Ты, наверное, проголодался. Да? Чем же мне тебя накормить? Сиську не дам, не могу. Может быть, из бутылки молока немного выпьешь?

Она поднесла к его розовым губкам бутылочное горлышко. Ребенок, почувствовав на губах сладкую жидкость, стал жадно пить.

— Маленький ты мой, как же тебя заморила твоя блудная мать, — возмущалась пани Гневош, медленно разворачивая пеленки. — Ай, ай! Что за белье! Батист, кружева? Не иначе как плод греховной любви какой-нибудь городской дамочки. Родить — немудрено, а вот вырастить!.. Все они одинаковы, одна в одну… мальчик!

Доктор Бендзинский несомненно принадлежал к числу наиболее выдающихся психиатров столицы. Поклонник великого Охоровича

[3]

, студент парижской психиатрической школы и многолетний ассистент одного из директоров больницы Сальпетриер

[4]

, он являл собой тип настоящего ученого. Одаренный способностью холоднокровного и всестороннего анализа, уникальным образом связанной с врожденной интуицией, он стал создателем оригинальной теории, тесно связывающей психиатрию с метапсихикой. После долгих и кропотливых исследований ему удалось найти точку соприкосновения этих двух областей и доказать, что очень часто симптомы душевных болезней и метапсихические феномены связаны друг с другом, как два ручья, вытекающие из одного источника.

Этим же направлением занималась и клиника нервных болезней, которую он основал на Жолибоже. В этой образцовой клинике, наряду с пациентами в буквальном значении этого слова, находились также люди, обладающие анормальными психическими способностями — предсказатели, медиумы, телепаты и вообще так называемые экстрасенсы, — люди исключительно редкие, привлечение которых к проводимым здесь экспериментам стоило иногда огромных денег.

Обнаружение Янека Гневоша Бендзинский считал событием исключительной важности. Медиума, обладающего такой необыкновенной телекинетической силой, он еще не встречал ни разу. Замеченный в кузнице феномен действия на расстоянии, виновником которого он теперь без всякого сомнения считал молодого Гневоша, позволял ожидать много интересных событий в будущем. Бендзинский был уверен, что под его умелым руководством Янек, соответствующим образом натренированный и обученный, превзойдет всех известных ранее европейских медиумов и станет гордостью польского метапсихизма.

Подход, который он намеревался применить к своему воспитаннику, в значительной степени отличался от используемых им ранее. Главный принцип заключался в том, чтобы, по мере возможностей, удерживать Янека на том уровне интеллектуального развития, которым он обладал в настоящее время. Это нужно было для того, чтобы не выпускать его из первоначальной стадии, предоставляя природе возможность самопроизвольно изменять его психику. С этой целью Бендзинский, по крайней мере в данный момент, изолировал его от влияния других людей, ограничив все контакты до минимума путем безоговорочного отделения юноши от остального мира. По этой же причине он не заботился об умственном развитии Янека и не посылал его в школу. Пока он должен был довольствоваться элементарными знаниями, такими как чтение, правописание и четыре арифметические действия, которым он был обучен еще в деревне. В течение нескольких лет Гневош развивался в уединении, словно дикая яблоня в огромном пустынном парке. Остающийся наедине со своими мечтами и сновидениями, он дозревал в тишине одиноких дней, как полное укрытых соков растение, ожидающее своего часа.

В во время первых месяцев его пребывания на Жолибоже явления телекинеза повторились в его присутствии еще несколько раз, хотя и не так интенсивно, как в кузнице. Со временем они повторялись все реже. Зато стали все сильнее раскрываться его идеопластические способности. Проведенные несколько раз директором клиники, при участии выдающихся психиатров и ученых, медиумические сеансы принесли необыкновенные результаты. Бендзинский, воодушевленный успехом, повторил эксперименты и наконец назначил один день в недели, когда должны были происходить постоянные сеансы с участием Янека. Когда к участию в сеансах стали допускать профанов, молодой Гневош стал самой популярной фигурой в Варшаве. Его фотографии старались раздобыть редакции известнейших журналов. Повсеместно его называли Янеком с Жолибожа.

Посещение Баньковой Воли оказалось поворотным пунктом в развитии медиумизма у Гневоша. После возвращения в Варшаву призраки троих людей, связанных трагический тайной, перестали появляться, и это могло служить доказательством того, что миссия Янека по отношению к ним закончена. Зато у него развилась другая категория симптомов. Их происхождение было неясно. Они казались плодом фантазии спящего, капризными проявлениями первичного, предоставленного самому себе воображения. Их отличительной особенностью была колоритность — какие-то бородатые гномы, уродливые домовые, фауны, козлообразные существа, кикиморы, стржиги с ехидными улыбками на щекастых физиономиях. Персонажи этого «братства диковинного священнодействия», как их называл Бендзинский, выступали как в одиночку, так и в самых разнообразных сочетаниях и группах. Когда медиум был к этому предрасположен, возникали настоящие хороводы призраков, которые в такт неслышной музыки пускались в пляс. Иногда они играли друг с другом в «прятки». Гномы и русалки, хохоча, словно лесные дивы, прятались по углам кабинета, залезали за шторы, игриво выглядывали из-за занавесок и драпировки или дразнили друг друга, перебирая пальцами по носам, как по клавишам кларнета.

Бендзинский видел в этом всего лишь проекцию роящихся в голове Янека фантазий, в которых звучали отголоски услышанных им в детстве народных преданий и сказок. Пшислуцкий, постоянный участник этих сеансов, был несколько иного мнения. Он считал, что причину появления призраков следует искать в мире природных стихий, а значит в чем-то более реальном, чем капризная игра воображения.

Во всяком случае, Гневош несомненно входил в новую, чрезвычайно интересную фазу телепластии.

Насыщенность и обилие выходящей из его организма эктоплазмы было так велико, что это позволяло Бендзинскому подробно изучить ее химический состав. Субстанция, напоминающая студень, имела цвет светло-серой слизи, которая под микроскопом выглядела как соединение элементов, входящих в состав человеческого тела, но находящихся в коллоидальном состоянии. Телепластия, следовательно, состояла из двух этапов: первым из них был процесс «растворения», разложения и «осветления» физического тела медиума, вторым — процесс повторного соединения и консолидации, но в иной форме. Гневош был своего рода скульптором, но материалом, из которого он создавал свои творения, была не глина, а его собственное, загадочным образом преобразованное тело. Такова была точка зрения Бендзинского.

Пшислуцкий же считал так называемую телеплазму, исходящую из организма Янека, субстанцией

Гневош боролся со смертью шесть недель. Шансы на победу были малы главном образом из-за того, что в борьбе принимал участие только организм. Душа, оглушенная обухом несчастья, была на стороне «противницы». Поэтому, когда после долгих дней горячки он пришел в себя и впервые открыл глаза, им овладело непреодолимое чувство отвращения. Омерзительная горечь наполнило его естество до самых краев. Это чувство усилилось, когда он увидел, что находится в своем жилище при больнице Бендзинского и понял, что его ждет. Ко всему прочему навалилась на него лавина воспоминаний о Кристине. Он завыл от боли.

Потом, как серые, пыльные большаки, потянулись часы, дни, месяцы — однообразная литания повседневности, просеянная через решето скучной жизни. Единственной его целью стали походы на кладбище, на ее могилу, и долгие, одинокие прогулки по Лесной улице. Возвратившись домой, он, когда никто его не слышал, заходился громким, безутешным детским плачем. Это приносило ему облегчение. На следующий день он рьяно брался за работу — совершенствовал технические знания, наверстывал упущенное, конспектировал, рисовал чертежи. Так было до полудня. Потом его энергия иссякала и у отчаявшегося Гневоша опускались руки.

Бендзинский не слишком это приветствовал. Он видел здесь признаки бунта против самого себя и желание стать независимым. И он был прав. Эмоциональная жизнь Гневоша после преодоления апатии сводилась к двум желаниям — чтить умершую и освободиться от влияния «благотворителя и опекуна». Их взаимные отношения заметно охладились. К тому же в медиумизме Янека наступил период значительного застоя, причину которого Бендзинский усматривал в «пагубном влиянии идиотского романа с этой экзальтированной Шлёнской — упокой, Господи, ее душу».

Но с Гневошом на эту тему он не обмолвился ни словом, как будто бы трагическое происшествие вообще не имело места. Это упорное замалчивание, это холодное игнорирование его чувств задевали Гневоша сильнее всего. Он начал ненавидеть доктора и его эксперименты — они стали для него синонимом цепей, в которые была закована его молодая жизнь. Со временем, кроме своего «импресарио» и опекуна в одном лице, в своих несчастьях он стал винить укрытые силы потустороннего мира, которые избрали его, Яна Гневоша, инструментом для своих темных, часто капризных, иногда гротескных целей. Именно они, казалось, управляли его судьбой, и сколько бы он не пытался освободиться от их влияния и руководствоваться собственными чувствами и желаниями, они возвращали его с пути и напоминали ему об «истинных» его задачах и обязанностях. Дважды они уже дали ему почувствовать свою волю: в первый раз — отстраняя от него дочь садовника, во второй раз — жестоко уничтожив бесценную жизнь Кристины.

Так теперь, с перспективы прошедших двадцати шести лет, представлялась ему прежняя его жизнь. Придя к такому выводу, Гневош решил вступить в беспощадную борьбу с потусторонним миром. Он должен был, хотя бы ценой жизни, сбросить с себя ненавистные оковы и перестать быть рабом. И хотя предчувствие говорило ему, что это будет борьба с собственным предназначением, он не устрашился. Предпочитал умереть, чем быть марионеткой, движимой руками химерических личностей. Впрочем, он мог победить. Он верил, что можно преодолеть козни судьбы при помощи сильного напряжения воли.

Удар волны, хотя и не был сильный, оглушил их. Несколько часов они лежали на берегу без сознания. Солнце уже давно перевалило через зенит, когда капитан Питерсон стал проявлять слабые признаки жизни. Он открыл опухшие, налившиеся кровью глаза, глубоко вздохнул и окончательно пришел в себя. Под ним была земля. Ощущение земной тверди придало ему сил. Он слегка приподнялся и оперся на локоть. Тогда, в нескольких шагах от себя, он заметил растянувшегося на песке Гневоша. Их разделяли разбитые на куски остатки капитанского мостика. Веревки, которыми они были привязаны к его железным поручням, висели теперь на их руках, как порванные нитки. Питерсон удивлялся такому стечению обстоятельств. Мостик добросовестно выполнял свое задание до самого конца. Если бы ни эти несколько досок с куском изогнутого металла и ни эти несколько витков веревки…

— Эй, инженер! Ты еще жив?

Он сильно потряс товарища за плечо. Ответа не последовало.

— К черту! — выругался он. — Столько пережить и в последний момент отдать концы — это глупо. Да и мне вовсе не хочется одному оставаться на необитаемом острове. Надо его спасать. Может, он еще дышит.

Питерсон подполз к Гневошу и приложил ухо к его груди. Слабо, как укрытый в земных глубинах родник, билось сердце.

На следующий день, ранним утром, в совещательном доме в центре деревни, под председательством первосвященника Хуанако, собрался Совет Десяти, который должен был установить порядок проведения похоронного обряда и обсудить детали траурной церемонии.

Тем временем Врумароти, вдова великого короля, и его три красавицы-дочки, как ближайшие родственники покойного и поэтому обремененные опасным для окружающих «табу», прошли очищающее омовение в священной купальне Торана неподалеку от храма Оро. Потом, в знак траура, они надели белые одежды и старались ни к кому не приближаться, чтобы их тень ни на кого не упала и никому не навредила. Ибо, будучи обремененными «табу» по причине смерти отца и мужа, они в течение семи дней считались существами нечистыми, которых следовало избегать. По этой же причине сразу после выхода из купальни вдову заперли в святилище неподалеку Тораны, чтобы на время опасного семидневного периода ослабить внешнее воздействие скорбящей, пагубное для каждого, кто не являлся представителем ее рода.

После принятия этих мер предосторожности Маранкагуа, высланный с двумя другими шаманами к дому скорбящей, в присутствии собравшейся там толпы поменял имя покойного с «Аталанга» на «Айакучо», чтобы частое упоминание подданными настоящего имени умершего не вызвало его дух с того света и не привело в мир живых. Колдун переименовал даже верного пса и любимого королевского коня, Асьватамбу, чтобы живущие, подзывая этих животных, не выманили из потустороннего мира тень их хозяина. Наконец, четверо вождей, каждый положив на плечо одну из четырех ручек феретрона, не глядя на короля и избегая прикосновения к его телу, — чтобы не осквернить себя десятидневной нечистотой, — вынесли покойного из дома скорби. А когда уже участники траурной церемонии вышли за порог дома и начали отдаляться к кладбищу, Маранкагуа первым приложил к крылу королевского жилища пламя факела. Моментально вспыхнули пропитанные сосновой смолой балки и взметнулся огненный столб. Трое других «поджигателей» подошли с факелами к остальным углам дома и окончательно передали его во власть огненной стихии. Среди стонов и завываний плакальщиц сгорела резиденция короля Аталанги.

А тем временем он сам, с орлиной головой лежащей на боевом щите, с руками крепко стиснувшими древко копья и рукоять томагавка, равнодушный и глухой ко всему, медленно приближался на плечах верных вождей к месту своего вечного покоя. Следуя за носилками, шестеро воинов в полном боевом снаряжении окружало медленным, танцующим шагом большой барабан гаррамута с выжженным на нем изображением покойного. За танцующими воинами шла группа флейтистов, играющих на бамбуковых каурах, и процессия плакальщиц, за ними — Совет Десяти, жрецы, вожди, шаманы и воины. Потом двигалась серая толпа мужчин и женщин. Замыкала процессию идущая в некотором отдалении семья умершего, его родственники и домашние. Их силуэты, — поскольку день был солнечный, а время еще полуденное, — отбрасывали на дорогу четкие, контрастные тени, словно напоминая тем, кто шел впереди, что им следует быть начеку.

Так они дошли до первых деревьев священной рощи. Оттуда до цели их путешествия было уже недалеко. Ибо кладбище правителей северной части острова Итонго, называемое «фейтока», находилось на расстоянии одной версты от столицы страны, за третьим лесом, на другом берегу реки Ятупи. Процессия прошла рощу панданов, миновала пальмовый и эвкалиптовый лес и, прошествовав сквозь густую аллею мангровых деревьев, оказалась на пространной, круглой равнине, покрытой курганами королей. Танец и музыка прекратились. В полуденной тишине останки короля, придав им сидячее положение, поместили лицом к востоку в недавно вырубленной пещере. Рядом с умершим были положены военные трофеи — оружие, два больших, вырезанных из жадеита кувшина — один с водой, второй с кокосовым молоком — и серебряное блюдо с «пои». Потом вход в пещеру засыпали камнями и обложили землей и дерном. На вершине кургана Хуанако посадил казуарину, куст скорби и печали. Молитвы жрецов над свежей могилой закончили похоронный обряд.

В деревню похоронная процессия вернулась около девяти часов вечера. Прежде чем Совет Десяти успел собраться в совещательном доме, поднялся переполох.

Яркий, кроваво-красный свет пронзил темноту, раздался глухой рокот и затряслась земля. Взгляды всех машинально направились вверх, где над вершинами деревьев, на безоблачном, звездном небе бушевали вырвавшиеся из кратера священной горы плюмажи огня, клубы дыма и пепла. Толпа всколыхнулась.

— Ротовера проснулся! Богиня Пеле гневается на своих детей! Горе нам! Вулкан! Вулкан!

Прикрывая лица руками, люди беспорядочно бросились бежать в сторону моря. У некоторых от страха подгибались колени и они беспомощно падали на землю, другие шатались, словно пьяные или оторопело смотрели на огненные водопады, низвергавшиеся со священной горы. С ситуацией совладал Изана. Громким, но спокойным голосом он велел женщинам и детям замолчать и терпеливо ждать на площади посреди деревни, когда вернутся их мужья, которых он созвал в совещательный дом. Хотя Пеле и разгневана, но присутствие итонгуара действует на нее успокаивающе и Совет Старейшин надеется, что удастся найти способ отвести беду.

Слова вождя подействовали на людей, как масло на волны. Люди опомнились, утихли и неспешно стали сходиться на площадь. Словно в подтверждение того, что сказал Изана, вулкан успокоился. Подземные толчки и грохот прекратились, земля перестала трястись под ногами и только столбы огня, перемешенного с пеплом, взмывали вверх и нарушали прозрачность темно-синего неба.

Было солнечное утро. Густая пуща, подобно святилищу, дышало тревожной тайной. Полумрак, задушевный друг загадочных существ, растянул повсюду свои коварные сети. Их серые, куда более тонкие, нежели паучья пряжа, нити сплетались в невидимые узлы между стволами пальм, мангров и фиговых деревьев. В сумеречном царстве скользили удивительные тени и фигуры, прятались за вздутыми, напоминающими бутылки, стволами брахихитонов, прижимались к переплетенным словно змеи корням араукарии или, напуганные, приседали среди сбившихся в колтун зарослей голубоватого скруба. Там, из-за зарослей хлебного дерева, выглядывали чьи-то дикие глаза, — пугливые, но любопытные, — в другом месте, сквозь ветви сочащегося молоком коровьего дерева, маячил контур ни то человеческой, ни то звериной фигуры. На стрельчатых араукариях раскачивались желто-зеленые попугаи какапо и кео или перескакивала с ветви на ветвь бескрылая птица киви. По земле удивительными завитками расползались кеннедии и фиолетовые сваносы, с огромных эвкалиптов свешивался пурпурный ремнецветник.

Из щелей затерявшихся здесь скал и валунов тянулась вверх на высоком стебле большая, как человеческая голова, красная телопея, вокруг стволов казуарин, саговников и панданов вился губительный фикус-душитель и медленно сдавливал их в своих объятиях. Солнце, просеянное сквозь дикое переплетение лиан, папоротников, катальп и омел, расплывалось по закоулкам пущи зеленоватым, призрачным свечением, озаряло на мгновение густые камыши и непролазный чепыжник, глухоманные чащобы и дремучие кущи и, ужаснувшись увиденному, отступало назад. Здесь, в этой зеленой западне, где никогда не ступала нога человека, в воздухе вечно висел смрад разлагающихся растительных и животных останков. Из черной или грязно-красной воды, затянувшейся многовековой тиной, поднимались резкие и ядовитые испарения и уплывали едкими волнами к окраинам пущи…

На краю леса, неподалеку от столичного поселения, подходили к концу утренние молитвы за успех тонгалеров, высланных месяц назад на поиски священного растения. Шаман Вангаруа снял с бедер ремень, сплетенный из волокон таппы, и развязал тридцатый по счету узел, соответствующий тридцатому дню путешествия искателей тонги. Голоса молящихся на мгновение затихли, и их души унеслись вдаль, к братьям-собирателям и их вождю, который, согласно уговору, в ту же пору дня также развязывал тридцатый узел на своем ременным календаре. И таким образом, день за днем, оставшиеся дома следили за походом братьев-пилигримов, а их молитвы, пожелания и мысли сопровождали путешественников в пути, приносили им счастье в поисках и не позволяли пасть духом. В это же самое время жены тонгалеров, чтобы разделить с ними на расстоянии невзгоды и труды странствия, воздерживались от обильной пищи, соли, купания, избегали быстрых движений и бега, чтобы не утомить тело и, тем самым, не нанести вреда отсутствующим мужьям. А все потому, что между супругами взаимосвязь тел и душ гораздо сильнее, чем между чужими людьми, и то, что приключается с одним из них, «отражается», как бы далеко он не был, и на втором…

На этот раз странствие собирателей тонги длилось дольше, чем обычно, и мысли об их судьбе не давали покоя ожидавшим их братьям. Кроме того, были заботы стократ бóльшие. Предсказание о приближающейся войне, выраженное месяц назад устами итонгуара, похоже, начинало сбываться. О том, что предреченное событие приближается, могло свидетельствовать исчезновение шамана Маранкагуа на следующий день после того, как толкователь воли умерших успешно прошел «испытания силы». Начали поговаривать о предательстве.

Хуанако, переговорив с Атахуальпой, Изаной и итонгуаром, приказал немедленно вооружаться. В течение тридцати дней они собрали воинов из всех поселений страны, выковали тысячу щитов, наточили множество томагавков, копий и дротиков. С утра до поздней ночи гремели в кузницах молоты и по приказу белых вождей ковалось новое, неведомое ранее оружие. Потом пришло время испытать это оружие и были проведены большие военные учения под личным руководством итонгуара и Атахуальпы. Все удалось великолепно. После одной из этих военных игр оба белых радостно потирали руки и смеялись, как безумцы, а Атахуальпа, дерзкий и, как обычно, бесцеремонный, осмелился похлопать вождя Изану по плечу.

Рана Чандауры, не перевязанная вовремя, воспалилась и начала гноиться. Король бредил и в горячке рвался в бой. Когда он приходил в сознание, то был так слаб, что малейшее усилие давалось ему с трудом. У его постели денно и нощно сидела Ваймути, готовая прийти на помощь в любой момент. Лечил его Хуанако, лучший лекарь в стране. Травы первосвященника и скабиоза приносили больному заметное облегчение. Несмотря на это, его болезнь затянулась на недели. Король был нетерпелив, возмущался, но ему приходилось повиноваться Хуанако и оставаться в постели. Единственным его утешением были беседы с Атахуальпой о ходе сражения и погоне. Коварное нападение черных итонган, приведенных Маранкагуа, несмотря на дьявольский обман, не удалось и закончилось их полным поражением. В результате они оставили на поле боя двести убитых и пятьдесят тяжело раненных. Во время двухдневного преследования, которое продолжалось и после пересечения границы государства и остановилось только в ущельях с другой стороны горного хребта, снова погибло около сотни врагов. Светлые, кроме шестидесяти убитых во время ночного нападения — в основном пьяных или безоружных — потеряли лишь шестерых, а несколько получили легкие или тяжелые раны. Боевая способность племени, несмотря на предательство, оказалась на высоте. Особо отличились отряды под личным командованием короля и Атахуальпы, вооруженные новым видом режущего и колющего оружия — саблями и шпагами. Этому оружию, изготовленному местными кузнецами и оружейниками, под личным надзором белых, из отличной стали, не было равного в ближнем бою. Меднокожие воины, благодаря урокам фехтования, проведенным королем и Атахуальпой, овладели им блестяще.

Несмотря на болезнь и слабость, Чандаура приказал собрать всех солдат «белого оружия» перед его толдо и, опершись на подушки, обратился к ним с краткой, похвальной речью. Они приняли ее с восторженными возгласами в его честь и начали, тесня друг друга, пробиваться к постели больного, так что Атахуальпе и Хуанако пришлось их удерживать. Среди верной дружины не хватало только Изаны и Ксингу, потому что после окончания погони они не вернулись в селение, а остались в горах, чтобы там, в проходах и ущельях, следить, подобно горным орлам, за безопасностью рубежей.

Успешное отражение атаки черных итонган и удачные «военные реформы» еще более усилили позицию Гневоша среди туземцев. Они смотрели на него как на полубога. Успех, которым отметились его первые шаги на этой девственной земле, заставил Гневоша поверить в нее и связал с ней крепче, чем он ожидал.

Но наиболее сильным связующим звеном между ним и итонгами была жрица Руми. Расположение, оказанное ему этой экзотической красавицей уже в первые дни их знакомства, вылечило его от апатии и безволия. Желание покрасоваться перед ней мужеством и рыцарством было одним из главных стимулов, побудивших его к действию. Если бы кто-нибудь обратил на это его внимание, он бы решительно все отрицал. Но иногда он сам ловил себя на том, что мысли его во время болезни и выздоровления были постоянно заняты беспокойством о судьбе Руми. Его опасения усугубляла также Ваймути. Его потрясло полученное от старой опекунши известие, что у Руми во время похищения был на пальце сапфировый перстень с сильным ядом — кураре, являвшимся единственной ее защитой от насилия. Если бы Маранкагуа удалось снять перстень с ее пальца, это уменьшило бы вероятность самоубийства, но зато грозило бы ей бесчестием. В противном случае несчастная девушка могла бы в любую секунду воспользоваться своим ужасным оружием. При одной только мысли о таком исходе сердце Чандауры разрывалось от беспомощной злости и страдания. В такие минуты он срывался с постели, хватал саблю и кричал, чтобы ему привели коня. И Хуанако приходилось применять всю свою обстоятельность и авторитет, чтобы загнать Гневоша обратно в постель.

Наконец, по истечению четырех недель, рана затянулась и Чандаура настолько окреп, что мог без вреда для здоровья сесть на коня и отправиться в поход. Нетерпеливость короля разделяли вожди и воины, давно ждавшие этой минуты. Поэтому ответные военные действия начали развиваться с головокружительной быстротой. Они в тридцать часов добрались до подножия Красной Турни, там переночевали, а на следующее утро, на перевале Коксайала, соединялись с таившимися там уже много недель высокогорными отрядами Изаны и Ксингу. Сведения, полученные от обоих вождей, были обнадеживающими. Вот уже четыре недели черные итонгане не давали о себе знать. Разбитые и понесшие огромные потери, они отступили в глубь своих владений, к югу от остроконечных вершин горного хребта, и там залечивали нанесенные им раны. Расставленные на горных седловинах пикеты и патрули все как один сообщали, что никто из врагов не отважился войти в ущелья и проходы. Высланный неделю назад на разведку хитрый и гибкий, как змея, Помаре добрался уже до главного логова врага и даже проскользнул ночью в шатер, в котором Маранкагуа держал жрицу. У нее Помаре узнал, что Тармакоре, хотя и вылечил рану, но даже и не помышляет о новом нападении. В целом среди черных итонган царило всеобщее уныние и страх перед нападением. Они окружили свое главное селение защитным валом и на каждом шагу поставили стражников. На подходе к лагерю рыщут бесчисленные патрули и разъезды.