Жюльен Грак называл свой первый роман «Замок Арголь» произведением незрелым. «Если в своих вкусах я рано созрел как читатель, то писатель я был запоздалый. В 27 лет я начал писать «Замок Арголь», это была книга подростка. Конечно, ее можно читать в пародийном ключе. Но написана она была вовсе не в этой тональности; она была написана с особым энтузиазмом, который, возможно, происходил оттого, что я поздно начал свое художественное творчество, без всякой подготовки, без каких-либо предварительных набросков»

[1]

.

Собственно, именно состоянием эйфории и вместе с тем непредсказуемости («за час до того, как я начал писать роман, я даже и не думал об этом») он объяснял позже как достоинства, так и недостатки своего первого творения. Переполнявшее его нетерпение, захлестнувшая работа воображения, неумение отбрасывать лишнее, урезать текст («Я ни в чем себе не отказывал», — скажет Грак) придали ранней его прозе то особое звучание, которое и в дальнейшем оставалось отличительной чертой его манеры письма. И, как это ни парадоксально, «незрелый» роман, первая проба пера неожиданно оказалась, наиболее граковским произведением. Ту свободу, с которой молодой писатель создает самые причудливые образы, отдается своим впечатлениям, эмоциям, он уже никогда не позволит себе впоследствии. В этом смысле первая его книга, может быть, наиболее абстрактная, загадочная, двойственная и вместе с тем самая личностная книга Грака.

Работа над романом была начата в июле 1937 г. и закончена в ноябре того же года. Весной 1938 г. автор посылает рукопись в издательство «Галлимар», где ее отказываются печатать, ссылаясь на слишком явную «вторичность». А далее случается то, что сам Грак, вслед за сюрреалистами, называл «объективностью случая». Вернувшись в Париж из путешествия по Швейцарии, он заходит в книжный магазин Жозе Корти. Обложка одной из увиденных там книг («Возвращение Гюияны» Леона Дамаса) подсказывает ему, что он находится у издателя, близкого кругу сюрреалистов. Рукопись «Замка Арголь», словно нарочно, у него в портфеле, он предлагает ее книготорговцу, которым оказывается сам Жозе Корти, и тот вскоре дает согласие напечатать ее в своем издательстве. Так выходит первая книга Грака, а сам он навсегда становится «автором Корти».

Так что же представляет собой первый роман Грака? Впрочем, сам он в «Обращении к читателю» — своего рода предисловии к книге — определяет свое творение то как новеллу, то как рассказ (последний термин Грак вообще предпочитал употреблять в отношении всех своих произведений — как наиболее нейтральный), словно освобождая себя от тех ограничений, которые может налагать жанр романа.

И действительно, из всех рассказов-романов Грака «Замок Арголь» в наибольшей степени отходит от традиционной романической формы, во всяком случае, какой она еще представлялась в конце 30-х годов XX в. При всей наративной избыточности, само сюжетное повествование наполнено здесь пропусками и лакунами. Главы, как в средневековой мистерии, следуют одна за другой без всякого перехода, структурируя текст в большей мере пространственно, нежели событийно. Топонимика романа задается уже в оглавлении, где вокруг замка, словно по полукружию, располагаются сама

Возможно, не так уж нужно представлять рассказ, содержание которого может быть воспринято как явно родственное (и за это мы вовсе не собираемся просить здесь прощения у читателя) некоторым произведениям той единственной школы

[30]

— и по этому поводу давно бы пора прекратить всякие споры, — что привнесла в литературу послевоенной эпохи нечто большее, чем просто надежду на обновление, — что пожелала возродить забытые наслаждения всегда детского рая путешествующих. Преображающая мощь, молниеносное воздействие отдельных — вовсе не химерических — видений, внезапно появившихся на тротуаре, в пустой комнате, в лесу, на излучине дороги, их способность оставлять загадочный след своих когтей на всем том, что они таким образом улавливают в свою западню, — подобные представления стали сегодня слишком расхожими,

[31]

чтобы, не нарушая приличий, можно было позволить себе останавливаться на них. Остается, пожалуй, осветить в этом новом свете некоторые сугубо человеческие проблемы, плохо поддающиеся определению, но обладающие неиссякаемой способностью увлекать, если судить о том по настойчивости, с которой большинство религий выдвигало их на первый план в своих теодицеях

[32]

— и в первую очередь проблему спасения, или, более конкретно (поскольку заступник имеет, кажется, полное право не оставаться совсем в стороне, чтобы не лишить всей искомой действенности обретенную благодать), — проблему

Спасителя,

то есть судии: оба определения представляются диалектически неразрывными. Даже на этом мало проторенном пути не было недостатка в первопроходцах. Творчество Вагнера завершается поэтическим завещанием, которое Ницше в великом своем заблуждении слишком легко бросил на растерзание христианам,

[33]

взяв на себя, таким образом, серьезнейшую ответственность за то, что завел критиков на путь изысканий, очевидно поверхностных. Так что сильнейшая неловкость, которую и поныне испытываешь при рассуждении о «приятии мэтром христианского чуда искупления»,

[34]

— тогда как все творчество Вагнера всегда так очевидно стремилось максимально расширить орбиты своих тайных, или, точнее сказать, инфернальных поисков, — в конце концов сама привела бы нас к пониманию, что «Парсифаль» означает нечто совершенно иное, чем постыдное соборование трупа,

Обстоятельства, сопровождающие действие этой новеллы и обыкновенно трактуемые как скабрезные, отнюдь не являются в ней основными. По зрелом размышлении и честно говоря, кажется, что их нельзя рассматривать иначе, как инстинктивное проявление вполне понятной целомудренности. Только гению под силу было бы обойтись здесь без ремарки, типа «не дайте себя поймать на этом». Постоянная сопротивляемость явлений, подобных тем, о которых я только что говорил, в отношении к любому истолкованию, каким бы привычным оно ни было, может быть воспринята как единственная причина скромного предназначения этого рассказа

Следует ли говорить, что было бы слишком наивным рассматривать под символическим углом зрения те предметы, действия и обстоятельства, которые на перепутьях этой книги, казалось бы, неизменно стараются сыграть злополучную роль маяка. Символическое объяснение бывает, как правило, настолько смешным обеднением того случайного, что всегда заключает в себе жизнь реальная или воображаемая, что при отсутствии какой-либо указующей идеи одно только грубое и очень доступное понятие, возникающее вокруг каждого события, вокруг

Что касается той машинерии, которая в этом рассказе повсюду пускается в ход и которая предназначена приводить в движение всегда трудно управляемые пружины ужаса, то особое усилие приложено было к тому, чтобы она не была и тем более не казалась чем-то необычным, но могла бы играть, насколько это вообще возможно, роль опознавательного знака. Разрушающиеся замки, таинственные звуки и огни, привидения, появляющиеся в ночи и в снах, очаровывающие нас своей полнейшей узнаваемостью и окутывающие необходимой иронией сразу же возникающее при том чувство дурноты, заранее предупреждая, что читатель будет дрожать, — весь этот захватывающий тематический репертуар нельзя было, кажется, оставить без внимания, не совершив при том грубейшей вкусовой ошибки.