Андрей Сергеевич Потанин сошел с подножки и отпустил слегка липкий, захватанный поручень. Закрываясь, сзади чмокнула дверца, взрычал мотор — автобус тронулся в обратный путь. Помигали рубины стоп-сигнала, и машина исчезла где-то там, на окраине поселка. Потанин остался один на предзаводской площади.

Осматриваясь, Андрей Сергеевич сообразил, что приехал с последним рейсом, — ну да, кондукторша уже подсчитывала выручку и делала записи в путевом листе. В голову пришла прозаическая мысль: «А ведь надо будет где-то ночевать». Но он отмахнулся от нее. Он — на родине, самое главное. Кроме того, не зима, а лето: каждый кустик ночевать пустит.

В голове шумело от четырехдневной жизни в поезде, от автобусной духоты. Показалось даже, что земля под ногами, — родная земля, — покачивается. Надо посидеть. Отдохнуть. Вот, кстати сказать, и скамейка. Садись, Андрей Сергеич, и любуйся родными местами!

В какой-то мере он был ошеломлен тем, что увидел из окна автобуса по дороге сюда. Понимал, конечно, что перемены происходили всюду в стране, всюду грандиозно строились. Следовательно, перемены должны были произойти и в Собольске, и в этом глухом его уголке, который прежде назывался Потанинской мельницей. Понимал умом, а вот сердцем — нет. Сердцу казалось, что увидит он все ту же тихую мельничку на берегу поросшего камышом пруда, глухие лесные стены кругом, услышит рокот вершин, пение птиц, журчание воды на плотине. А тут — завод…

Вот если бы стояла здесь старая немудреная мельничка с попыхивающим паровичком, такая, какой он ее покинул, — вот тогда, вероятно, ощутил умиление и вытер бы с глаз скупую слезу. А теперь чувство такое, что приехал не в родные, а в какие-то чужие места. Все изменилось. Вместо мельницы — крупный завод и большой жилой район при нем.

Близко, через дорогу, а не очень-то разбежишься. Надо было подняться по врезанным в землю ступеням на бетонное шоссе, по которому он сюда приехал, пересечь его и опять по лестнице, на этот раз каменной, из домовых лестничных маршей, подняться на склон горы. Одолела одышка. Андрей Сергеевич остановился. Отдыхал и осматривался.

Здесь был уже как бы другой мир. Городской мир. Ряд многоэтажных домов тянулся вдоль склона, а перед ними — предлинный сквер. Раскрашенные во все цвета радуги удобные скамейки. Клумбы с цветами и цветочные грядки вдоль асфальтированных дорожек. Тут же лежал и кем-то забытый лопоухий плюшевый медвежонок с отодранными лапами.

Митрич не обманул — на одном из подъездов и в самом деле красовалась табличка: «Гостинница». Два «н» были выписаны так уверенно, что Андрей Сергеевич усомнился: а не пишется ли «гостиница» через два «н»? Он вошел в подъезд и постучал в дверь.

— Иду, иду! — прозвучал за дверью мягкий женский голос.

Открыла пожилая женщина, высокая и сухощавая. Лицо раскраснелось, руки по локоть в мыльной пене, которую она, открыв двери, стирала холщовым фартуком. Беглым взглядом окинула Андрея Сергеевича, его чемодан.

— Документики ваши позвольте поглядеть.

Выжидательно смотрели серые, под стеклами, глаза. Они показались Андрею Сергеевичу уж очень строгими. И от строгого взгляда и от того, что у него спросили документы, стало не по себе. Что он может предъявить? Командировочное? Его нет. Он прибыл сюда, так сказать, для собственного удовольствия. (Кажется, удовольствие будет не очень большим.) Паспорт показать можно, но…

— Командировка, поди, имеется у вас? — спрашивала Евдокия Терентьевна, несколько удивленная долгим молчанием приезжего.

Паспорт есть, но в нем названа фамилия, сказано, где родился. Сразу станет известно, кто он такой. А ему бы не хотелось, чтобы знали. Андрей Сергеевич больше всего не любил ворошить свое прошлое.

— Нету у меня командировочного удостоверения, Евдокия Терентьевна, — сказал он и вздохнул. — Не имеется.

Он немного знал родословную семьи Потаниных. Знал, что жил в этих местах престарелый вдовый казак, богач-мельник. Женился он на бесприданнице лет восемнадцати из бедняцкой семьи, но прожил недолго. Осталась на мельнице молоденькая вдовушка. А наймит-механик, Андреев дед, иногородний, уж тут как тут. Приголубил молодую вдову, и сочетались они законным браком.

По приговору казачьего общества деда приписали в казачество. Он стал полноправным владетелем всего движимого и недвижимого. Пруд, мельница, мучные лавки и пекарня в Собольске, заимка в десяти верстах отсюда с обширными пашнями, пастбищами и лесами — все стало потанинским. Никодим Потанин был большой силой в Собольской долине, одним из ее владык.

Был у Андрюши в детстве один приятель, старый конюх Филя. Своих детей Филя не имел и, вероятно, потому любил возиться с хозяйским сыном: то возьмет с собой на рыбалку, то даст лошаденку сгонять на водопой. Он знал Андреева деда и отзывался о нем не очень-то хорошо: «Дед у тебя, Андрюха, суровый был владетель, это уж точно. Суровый и несправедливый. Чтоб он кого-нибудь пожалел, помиловал — шалишь, брат! В гроб загонит человека и глазом не моргнет…» Это — в глаза, а заглазно отзывался еще резче. Андрей однажды слышал, как он сказал кому-то: «Никодим-то Потанин? Зверина, каких мало. Слава богу, подох!»

Отец, Сергей Никодимович Потанин, был человеком иного склада. Внешностью не блистал: невысокий, щуплый, с широким и приподнятым носом, в котором отчетливо виднелись большие и круглые ноздри. В отличие от бородатого предка, он старался придать себе вид европейский, как тогда говорили — элегантный. Носил эспаньолку, пенсне на черном шнурке, пышный галстук бантом, короткий сюртучок и лакированные ботинки. Называл себя не мельником, а предпринимателем и коммерсантом. Андрей сам видел — на визитных карточках меж золоченых кромок витыми буквами значилось: «Сергей Никодимович Потанин, предприниматель, коммерсант». Ходил с видом строгим и высокомерным.

Характер у отца был неровный и даже, можно сказать, вздорный. Но распекал Потанин преимущественно женщин или тихих мужиков, о которых заранее знал, что ни огрызаться, ни дерзить не будут. Строптивых старался не держать, осторожно увольнял, с ласковыми словами — боялся: подожгут. Он вечно чего-нибудь да боялся.