Белым змеем полз по дороге февраль, извивался вдоль прерывистой линии, замирал, вытянувшись поперек асфальта… Вскакивал, броском достигал перекрестка и опять ложился – ждать, когда проедет грузовик, чтобы прошмыгнуть под ним, не задев колес. Это была его забава.

Машина не показывалась. Утром здесь проезжал бензовоз, разрисованная фура, штук десять легковушек – все они скрылись за зелеными воротами, прерывавшими сплошную, казалось, бесконечную стену серого бетона. Змей надеялся только на удачу, потому что знал: теперь здесь вряд ли что-то проедет. Разве часов после семи, когда кончится рабочий день и станет совсем темно. А когда темно, нырять меж колесами неинтересно.

Этот самый тихий, почти заброшенный перекресток формально находится в черте города. Всякий раз, прилетая сюда, змей недоумевал: ну какой здесь город? Хоть бы автобус пустили, ведь целых пять километров до конечной. И что они там делают за этим забором? Наверное, что-то глупое, мало кому нужное…

Белому змею надоело лежать, он поднялся, сделал стойку, расправил матовый капюшон, броском шарахнул по зеленым воротам, тут же мелкими кольцами прошелся вдоль массивного порога, с наслаждением слушая, как басовито ругается металл, и подался обратно, на шоссе.

Весело, рывками пролетел километра два, поиграл сам с собой, кидаясь на несуществующего врага, столбиком смерча прокатился по грязному снегу в кювете, выскочил на полотно, глянул в меркнущее небо и упал поперек трассы.

На самом деле Александром Александровичем он значился только в документах – в паспорте, в трудовой, пенсионной и сберегательной книжках.

А в действительности он был Шурик, и в том, что он именно Шурик, состояло его главное отличие от всех прочих людей.

В первую очередь, от его же собственного отца.

Шурка Шпигулин вернулся из армии в начале зимы тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года.

Пришлось совмещать встречу со свадьбой, поскольку явился он не один, а с уже расписанной женой, и под пальто у нее заметно топорщилось. Шуркина мать встретила пару ласково, как полагается, потом, будто хлопоча, вышла на двор, позвала Шурку и отхлестала вожжами прямо по шинели, которую тот не успел снять.

Ждать ему оставалось часа полтора. Он купил мороженое, сел на скамейку, смотрел на бессмысленно шатающиеся троллейбусы, людей. Он ничего не чувствовал, кроме неприятной тяжести в середине груди, и наверняка уехал бы и часа через полтора оказался у бабушки, но он увидел их.

Они стояли вдвоем у билетной будки, выделяясь из бессмысленного потока порхающими руками. Наверное, они спорили о чем-то – Шурик не мог издалека разобрать, о чем, но что-то распахнулось внутри, он забыл завод и дядьку, он поднялся и пошел к ним, через дорогу, на красный свет, отмахиваясь от сигналящих машин, как от мух.

Он подошел и сказал – сказал легко, как уже долго не говорил, живя среди других, здоровых:

– Здравствуйте, ребята, меня зовут Шурик.

– Ты тоже здравствуй. Меня зовут Миша. А это – Сережа. Ты из какого интерната?

Анна жила в далеком городке Нижнеудинске, с которым теперь ее связывала только могила мужа, воплотившего давнюю мечту всех государств: он честно служил и умер от инсульта через месяц после выхода на пенсию.

Анна давно собиралась оставить этот город, но жилье в Прибайкалье стоило намного дешевле, чем на родине, – оставался только родительский, один на двоих с сестрой, дом в деревне. Уже несколько лет она жила в нем с начала мая до конца сентября.

А в тот год она приехала чуть позже, в первых числах июня. О том, что происходит между братьями, она знала, но преображение шпигулинского дома удивило ее несказанно: Анна не думала, что так могут выглядеть разделившиеся дома, она ожидала увидеть его заколоченным, погибающим. Позже, конечно, выяснилась совсем неудивительная вещь, что преобразователь здесь один, Коська, – не от Шурки же ожидать такого. И оттого стало ей невыносимо жаль зятя, обманутого мерзким чужим человеком.

Когда пили они чай в новой пристройке, Анна говорила сострадательно, перебирала все беды, которые пошли от этого разделения: как размещаются они семьей, разговаривают ли с Шуркой, не строит ли козни та злыдня, будут ли делить огород… Как бы невзначай спросила: «Шурик, когда приезжает, тоже здесь ночует?»

– По подъездам он ночует, – ответил Константин с усталым спокойствием, как отвечал всегда.

Книг за свою жизнь Шурик прочел не так уж много, и большую часть в детстве – особенно за то недолгое время, когда бабушка заведовала деревенской библиотекой и он почти каждый день, набегавшись по жаре, ходил к ней, сидел в самой прохладной комнате клуба.

– Чево сидишь, бери книжку-ту, лоботряс, – улыбаясь, подталкивала его Валентина, и он брал.

Но помимо тех, настоящих книг, Шурик знал несуществующие книги. Он мог читать во сне, проснуться, опять уснуть и продолжить с того места, на котором остановился. Когда просыпался совсем, все забывал, но иногда какое-то событие оставалось в памяти, и настолько ясное, что он потом, через многое время, не мог разобрать, где он это увидел, в действительности или во сне. Такую он знал за собой особенность, втайне гордился ей.

Тот удар по затылку был провалом в сон – только не от усталости, а страшный, как падение с высоты. И когда нечаявшее тело его валялось в грязном снегу и кружил над ним белый змей, он увидел тетрадный лист в ярко-синюю, с чуть заметным розовым отливом клетку, на нем покосившийся забор старческих букв.

«Здравствуй Шурик миленький мой внучик, пишет тебе баба Валя твоя. Во перьвых строках сообщаю, все у меня хорошо. Только плохо мне что я, сыночка, не рассказала тебе, какая была у меня жизнь…»