Воля якутского воеводы — воля государева. Атласов в лето 1695 года принял под свое начало Анадырский острог. Он заставил всех российских подданных — и казаков, и людей торговых, и чукоч крещенных, и юкагиров — укрепить острог. Сколько было ненавистных взглядов, сколько тайных разговоров о злодейском характере нового приказного… Все же лес был заготовлен, и новые крепостные башни предупреждали неприятеля бойницами, закрывались ворота на крепкие запоры, церквушка посвежела, и отец Яков с большим рвением стал исполнять службы.

Приказной жил все дни, казалось, на едином дыхании. Но вот однажды ранним осенним утром он привычно отбросил кухлянки, встал рывком. Голову будто раскололо. Застонав, он упал на нары.

— Болезнь никого не жалует, раздает награды одного достоинства, — рассуждали казаки. — Не уберегся Волотька, жаль… Женишке его, Степаниде, в Якутск весть послать — слова не выговоришь… Однако — продолжали они рассуждать, — тем смерть хороша, что забирает у человека жизнь, когда он в беспамятстве.

Худяк сумел протащиться через Сибирь на Чукотский нос лишь чудом, и, если рассудить, его не должно быть в живых; однако он, иссохший, в язвах, лежал в казенке, подтверждая: из всякого самого дохлого дела можно выход найти.

Худяк должен был погибнуть — в этом сомнений у казаков не оставалось, и то, что он сказал им: с Онеги-реки шел — чудно им показалось. Они знали Север. В одиночку ни по тундре не прошагаешь, ни по тайге не продерешься, сгинешь. Казаки научились беречь себя и товарищей своих: не столь уж часты русские остроги на пути из Якутска до Анадырского зимовья. Поэтому казаки не верили речам Худяка и держали его в затхлой, будто погреб, казенке.

Ждали выздоровления Атласова; оно затягивалось.

Худяк разговорился с казаком, приносившим ему сухарь и воду.

— Шибко стогнет приказной, — говорил казак со вздохом. — Болезнь горячечная, руки-ноги ломает… Шибко нехорошая болезнь, простудная…

— Останешься при мне. О себе много не болтай — донесут и упрячут. А мне смелые люди нужны, — сказал Атласов.

— Посылай хоть куда…

— Посмотрим, — усмехнулся Атласов. — Стрелять умеешь?

— Из лука.

— Так не пойдет. Из ружья надо учиться.

Никогда над Анадырем не нависала такая чернота: многопудовые тучи придавили острог, и он задыхался. Предчувствуя недоброе, отец Яков утром не встал с постели, а тыкался носом в мягкий и горячий бок своей половины и шептал: «Как хорошо, что ты у меня есть… Не случилось бы чего».

Ефросинья неохотно принимала его ласки, и отец Яков, уязвленный невниманием, сильно сжал ее груди.

От боли и обиды Ефросинья швырнула мужа так, что тот едва не проломил стену.

— Окаянный!

— Ефросиньюшка, — залепетал отец Яков и, стараясь ее удержать в постели, схватил за руку.

Шел 1697 год…

— Смотрите, люди, на вора и злодея Петьку, сына Федора! — раздался крик глашатая на торговой площади Якутска. Из лавок высунулись потревоженные купцы; любопытные, крича и смеясь, сошлись в толпу. Всем хотелось посмотреть на Петра Козыревского, про которого весь Якутск рассказывал были-небыли.

Через некоторое время на торговой площади в окружении казаков Появилась скрипучая подвода, которую тянула понурая лошаденка. У двух серых столбов, обстеганных ветрами и пургами, подвода остановилась.

Петр Козыревский сам срубил себе избу в Верхнем камчатском остроге.

— Зачем тебе такая морока, — отговаривали его казаки, — живи в общей избе. Места хватит и тебе, и сыну твоему. Долго ль надумал жить в этой глуши? До нового приказчика, а там — поминай как звали.

— Я здесь осяду надолго, — отвечал Петр Козыревский. — Земля вона какая, не хуже сибирской… Просторно…

— Ну, гляди… а то силы вгонишь — и зазря. Приказчик зыкнет «шагай!», и пошагаешь как миленький.

— У меня сын. Для него теперь живу.

Парапольский дол — эту моховую тундру с чахлыми деревцами, холодными неширокими речками, порой глубокими, — партия казаков преодолела под тучами комарья. Комар догоняет тебя всюду. И раздеться ты не посмеешь: неистово комариное воинство, оно подобно рою стрел, беспощадно впивается в тело и сосет-твою кровушку. И не отмахнешься — прихлопнешь сотню-другую, а на ее место налипают тысячи.

— Стервятники! — воскликнешь досадливо. — И нет вам ни дна ни покрышки!

Но пока рот раскроешь, влетит и туда пара самых отъявленных злодеев, норовя хватить твой воспаленный язык.

Тогда ждешь не дождешься кострища, хоть под дымком передохнуть от звона комариного. Но комар не оставит тебя и у костра, а будет виться рядом — то над головой, то перед самыми глазами, и найдутся головорезы — в огне крылья спалят, а к носу дотянутся.

Один путь — в воду. Однако куда там — в воду! Руку опустишь — ломит. Так и терпишь: нету житья от комара. Хоть ложись и помирай.

В марте 1705 года приказчик пятидесятник Василий Колесов посылал на немирных курил и на курильский острожек казака Семена Ломаева да с ним Анциферова и Ивана Козыревского, всего сорок человек. Дорога вроде и хоженая, да наполовину: болота и топи защищали курильский острожек даже зимой. Атласов утверждал, что «против первой Курильской реки на море видел как бы острова есть», но вот есть ли на них города, про то курильцы не знали. В зиму 1705 года остервенелые холода накрепко схватили преграду. И тогда казаки заговорили, уж не махнуть ли сразу и на морские острова, ведь они начинаются недалеко за курильским острожком.

— Не, — говорили старики, — на траве сушеной, кореньях сараны да рыбе зимой о каких можно островах говорить? Тут до острожка дотащиться бы…

И вправду. Нарты, поначалу ходкие, отяжелели, собаки, отощавшие за зиму, каждый раз после ночевки поднимались недовольные, каюры с трудом подавляли их злость.

В воздухе носился весенний бунт. Еще снега, привычные, кажущиеся вечными, сдерживали дыхание зимы, еще заворачивали такие пурги, что казалось — конец света, а в людях начинала тревожиться непонятная струна: беспричинная, как вспышка, нервозность сменялась безвольной покорностью обстоятельствам (и тогда слышалось вздыхаемое «судьба, судьба…»), подмывало к перемене опостылевшего места, хотелось много солнца, а оно пряталось неделями… И чтобы заглушить звуки этой струны, казаки почаще заглядывали в кружки, вино веселило… надолго ли. Да и можно ли назвать весельем винное насилие над весенним бунтом души и природы. Случно и голодно весной в острогах.

Казаки остановились у редкоствольного березнячка. Они кинули собакам по сушеной рыбине — юколе, развели костер из сушняка, в медном котле нагрели воды, бросили щепоть сушеной травы, и пока она прела, съели по рыбной спинке, утерлись рукавами; разлили по кружкам питье, противное, горькое, а все знают — не пить — зубы потеряешь. Иван все норовил незаметно сплеснуть, но у Данилы глаза будто на затылке, цыкнул, и он, скривясь, допил все.