Анатолий Борисович стоял с крепко зажмуренными глазами в дверях своего кабинета и сосредоточенно пытался успокоиться посредством аутотренинга.

Стоял он так уже, наверное, с минуту, а то и поболее, но никак не мог привести в норму, готовое вырваться из под контроля, давление.

Анатолий Борисович очень не любил свои гипертонические вспышки, когда он вот так вдруг краснел как варёный рак и покрывался холодным потом, сердце в такие минуты срывалось в какой-то бешенный аллюр, и в ушах начинало глухо гудеть, и его всего словно окутывала липкая вата, связывающая движения и высасывающая энергию и силы.

А именно сейчас ему нужно было спокойствие и холодное презрение к сатрапам. Сколько раз он воображал эту сцену, и каждый раз в ней он был надменным, спокойным и необыкновенно красивым, презрительно смотрящим на суету ничтожных душителей свободы, олицетворением которой он и должен был являться в этот исторический момент. Презрение, только молчаливое презрение, холодное достоинство и ледяная красота высшего существа озарённого вечными идеалами прогресса, только таким должна была его запомнить история в этой драме!

Но всё это было возможно, только если не начнётся покраснение. Ведь если он начнёт краснеть, потеть и тяжело дышать, то какой же он тогда будет возвышенный и прекрасный несгибаемый борец за свободу? Он тогда будет похож на испуганную дрожащую тварь. Да, некоторые свойства его организма приносили ему беспокойство и неприятности. Такой ясный ум, такая железная воля, такое благородство, такая великая миссия и блистательная судьба, и ... такая слабая, склонная при малейшем волнении предательски краснеть, плоть.

Рыжий Толик глубоко и тяжко вздохнул, словно очнувшись от наваждения.

— Вот оно что, а я то думал! Однако почему такое чучело прислали? Неужели не могли кого-нибудь посолидней подобрать? — пронеслось в его черепушке.

Надо признаться, что Рыжий Толик давно уже ждал чего-либо подобного, и, даже, периодически давал явные сигналы о своём желании возобновить сотрудничество и послужить отечеству в меру своих скромных сил. Но представлял он всё совершенно иначе! Ну, никакого там нет понимания как, надо работать! Ну, разве так можно! Где изысканность, этикет, уважение к партнёру, наконец! Разве с такими хамскими ухватками можно рассчитывать на что-нибудь серьёзное и долговременное? Ведь надо понимать, как Толик вырос, что он стал очень солидным человеком, вхожим в самые высокие круги мировой элиты! Что такому ценному агенту нельзя так беспардонно тыкать старой кличкой. Да и почему послали какого-то шута горохового? При его нынешнем статусе с ним должен работать не меньше чем генерал-полковник! И подойти к нему надо было со всем уважением, где-нибудь на светском рауте, презентации или конгрессе, в спокойной обстановке, в кулуарах, наконец. Должен был, как бы случайно, оказаться с ним рядом, в располагающей обстановке, солидный генерал, или лучше два или три генерала, и завести легко и непринуждённо неторопливую беседу о судьбах родины, о её нелёгкой судьбе и ... он сам бы, сам бы, подвёл своих проницательных собеседников к давно назревшей мысли о необходимости возобновить ...

— Ну, чего, рыжий, подпись свою признаёшь? Признаёшь факт вербовки? — Паша тряс перед Рыжим Толиком какой-то старой бумагой.

— Фу как грубо! — только и смог пробурчать Рыжий Толик, выведенный из своих размышлений очередной бестактностью молодого наглеца.

— В общем, так, кратко инструктирую. Ты должен увлечь за собой демократов и перетащить их на сторону гаранта. Так сказать присягнуть на верность нашей вертикали. Ты там, в авторитетах ходишь, вроде как главный законник, вот и впарь им, что надо на этом толковище. Объясни, что нечего хернёй заниматься, надо дело общее делать. По понятиям жить надо, а не на одних себя одеяло тянуть. В одной лодке сидим, нельзя её качать. Западло крысятничать! Ведь ежели что, всех нас на перо поставят, на масть смотреть не будут. За одно нам быть надо — конкретно и ясно втолковывал по дороге Пал Палыч.

Перед зданием, где проходил форум «демократы в поддержку президента» бродили, хлюпая мерзкой растаявшей жижей, стайки пикетирующих мероприятие демшизоидов. Пока мерсидес медленно пробирался через их беспорядочные и возбуждённые толпы, Толик с отвращением рассматривал ещё совсем недавно своих но уже бесконечно бывших соратников. Сразу было видно — маргиналы. И как он только с такими отбросами мог связаться!?

То там то здесь бродили, как сомнамбулы, неряшливые стайки обкуренного и обколотого молодняка неопределённого пола. Антифа вылезла поддержать демократию. К ним пытались, поплотней прижаться грустные и одинокие, не то оставшиеся без средств, не то потравленные спидом, потёртые жизнью педерасты. Вышедшие в тираж, густо крашенные трансвеститы возбуждённо общались, сбившись в маленькие группки. Но основную массу пикетчиков составляли «демократические низы». Трясли плакатами какие-то полусумасшедшие провинциальные старпёры — самоучки, все как один, очкастые и бородатые, в дерюгах, купленных, наверное, ещё при Брежневе.

В общем, было как всегда.

— Где же они столько убогих набрали? — искренне удивлялся Толик, рассматривая из окна мерсидеса шныряющих туда — сюда, как голодные тараканы, многочисленных неопрятных стариканов.

На обратном пути толп пикетчиков уже не было. Остались только неровные горы пёстрого мусора, по которым, засыпая их, струилась холодная позёмка. То ли разогнали, то ли сами замёрзли и разбрелись бухать и колоться по подвалам и подворотням. Стояла лишь какая-то одинокая снежная баба, в которую был воткнут плакат.

— Вот, подлецы! Вот ведь, голь на выдумки хитра! Сами не хотят протестовать, так снеговика слепили. Ха-ха-ха! Давай к нему — скомандовал Пал Палыч.

Когда мерсидес поравнялся с изваянием, и Толик опустил стекло, чтобы получше рассмотреть творчество демократических низов, то он с ужасом обнаружил, что это стоит, покрытая толстым слоем инеея, сама госпожа Новодворкина.

— Валерия Ильинична, вы в порядке? Может кофе вам дать горячий? У меня в машине встроенный комбайн есть, сейчас быстро сварим ...

Договорить Толик не успел, снежная баба спазматически дёрнулась, над нёй появилось слабое облачко пара, и в Толика полетела смачная, долго копившаяся, простудная харкотина.

На Толика смотрели своими выпученными мёртвыми и слепыми глазами бесконечные ряды каких-то заспиртованных невероятно отвратительных и страшных мутантов. Трудно было понять, откуда могли взяться эти инфернальные, совершенно неземные экземпляры, настолько их исказили деградация и уродство. Некоторые из них походили на ящериц, другие на варанов, иногда встречались экземпляры похожие на каких-то раздувшихся покрытых струпьями и глубокими язвами змей, в некоторых можно было рассмотреть искажённые уродством черты млекопитающих и, даже, иногда отдалённо что-то человеческое. Некоторые монстры были совсем маленькие, другие заполняли собой всё пространство пожелтевших от времени склянок, и их мерзкие бесформенные отростки, хвосты, щупальцы, морды были буквально впечатаны в толстое стекло этих старинных колб.

Стены комнаты, в которой его расположили, были все в уходящих куда-то во тьму стеллажах, которые до самого потолка, были плотно заставленных пузатыми, одинакового размера сосудами с чудовищными экспонатами внутри.

И всех этих заспиртованных уникальных и неповторимых редкостных существ объединяло только одно — гримаса ужаса, боли и безнадёжного отчаяния зримо застывшая на их искажённых и измученных мордах. Их слепые выпученные, рвущиеся из орбит остекленевшие глаза, были полны невероятной и одинаковой для всех невыносимой тоски, с которой они, казалось, смотрели наружу. Словно процесс их заключения в эти склянки сопровождался такими невероятными мучениями, что даже, казалось, они имели не столько физическую природу, так как было невозможно представить, что нечто физическое способно вынести, и тем более породить, такую боль, какая зримо читалась при взглядах на них. Источником этой боли было что-то лежавшее за материальной гранью этого мира, что-то потустороннее, метафизическое.

Даже совершенно глухой и равнодушный к страданиям других, и вообще не ничего не воспринимающий что бы выходило за рамки его эгоистических интересов, (вот такой вот редкий и полезный талант!) Рыжий Толик, почти физически ощущал исходящее от этих, заключённых в банки существ, страдание. Казалось, что эти организмы были сгустки невероятной боли, и быть может, именно эта невыносимая, нескончаемая боль взорвала и искорёжила, их плоть, переродив их в мерзких чудовищ.

Толик сидел в кресле, которое стояло за круглым столом, покрытым чёрной скатертью. Напротив него, по другую сторону стола, располагалось другое кресло, которое было пустым. В середине стола горела одинокая свеча. Она была единственным источником света в этой мрачной комнате. Свеча горела неровно. Пламя плясало, то, почти затухая, то, резко вспыхивая вновь, разбрасывая вокруг шипящие искры. Беспокойные блики тусклого света нервно плясали на стёклах чудовищных колб. В этом дрожащем нервном свете и игре матовых отсветов, казалось, что обитатели чудовищных склянок живые. Чудилось, что они стонут, тяжело кряхтят, ворочаются, корчатся в страшных судорогах. Упираются, своей изломанной плотью что есть силы в стены толстого стекла, пытаясь его проломить. Преодолеть отделяющую их от мира преграду. Страшные сосуды, казалось, были полны жизнью. Чудовищной потусторонней, ирреальной жизнью, жаждущей вырваться из этих маленьких, давящих и душащих её, мирков на свободу. Выплеснуть наружу своё уродливое содержимое. Заразить всё собой. Сделать всю вселенную такой же уродливой и страшной, какими теперь были они сами.

— Да, всё ж таки в этой глуши есть, где пережить ссылку — Подумал Николай, озирая внутренности старого сарая в конце двора. Он помнил его. В детстве он часто оставался на лето у дяди Толи и тёти Веры. И, конечно же, самым интересным для него местом тогда был именно этот гараж-сарай. Целая мастерская. Какое там было богатство! Как он любил лазить по полкам, с трудом до них дотягиваясь, подставляя, табуреты, лесенки, да всё что придётся, проникая до самых высоких и дальних уголков, бесконечно находя на них всё новые и новые чудесные предметы.

Дядя был когда-то генералом авиации. Как помнил Николай, уже тогда, когда он мальчуганом исследовал этот мир чудес, дядя Толя был уже на пенсии, но сарай пусть и бывшего начальника аэродрома, был полон необыкновенных для мальчишки богатств, особенно тех, которые были свалены на верхних полках, самых недоступных и манящих. Там были старые лётческие очки, какие-то приборы, замысловатые детали, выцветшие разноцветные с золотой тесьмой погоны, кокарды, значки, карты, чёрные от времени кожаные портупеи, шлемы, фуражки, и ... Николай там даже однажды нашёл настоящую ракетницу с комплектом выстрелов к ней. И потом он с друзьями всю светлую июньскую ночь, уйдя подальше от городка, стреляли и стреляли из неё.

Ох, и досталось же ему потом! Николай улыбнулся, его захлестнула тёплая волна воспоминаний. Да, тогда мир был добр, светел, полон чудес и казался таким большим, а главное, была полная уверенность, что он станет только лучше...

Увы, теперь Николай знал — мир стал хуже. И когда-то полная чудес пещера Алладина превратилась в обыкновенный пыльный сарай, а богатства — в старый хлам, словно каким-то неведомым колдовством всё рассыпалось в труху. Хотя ... возможно, в этом пространстве было нечто, всё ж таки, даже сейчас пытающиеся сопротивляются тлену разрушения. Непокорно вздыбившись, хоть и присыпанная толстым слоем серого праха, стояла посреди сарая мятая гора старого брезента, даруя надёжду, что всё ж таки, возможно, один раритет, ради и вокруг которого и было выстроено всё это покосившееся от времени сооружение, сумел пройти сквозь разрушительное время, не только устояв под её всё перемалывающими жерновами, но, как знать, может и приумножив свою ценность.

Николай подошёл к стоящему посреди сарая накрытому старым пологом дядиному авто. Да нет, конечно, же чепуха, не может быть... Уже тогда эта старая «победа» больше ремонтировалась чем ездила, а теперь... Николай обошёл вокруг, разглядывая длинные и покатые скрытые пыльной материей очертания, словно под пожухлой от времени тканью таился скелет давно уже умершего ящера.

Возраст скоро дал о себе знать, минуты лихорадочной активности не прошли даром — поднялось давление, многолетняя пыль вызвала приступ астмы, и тётя ушла в дом, строго наказав, уже сегодня же начать работу.

Николай остался один. Удивительно, как быстро летит время, когда открываешь что-то новое! Казалось, вот совсем недавно он снова и снова вставлял ключ в проржавевший замок, а тот никак не хотел поддаваться, и он опять и опять брызгал и брызгал в него «вэдэшкой», под беспокойное тёткино ворчание, как уже наступил вечер. Смеркалось. Николай сел на скамейку и погрузился в вечернюю тишину.

— Как тут тихо — только и думал он, глядя на пока ещё блеклые только-только разгоравшиеся краски заката.

Разлившаяся вокруг тишина буквально поглотила, растворила его в себе. Да, с городом было не сравнить. Шум города, даже если и кажется, что он не заметен, на самом деле ни на минуту не отпускает, а тут, казалось, всё замерло перед пришествием ночи, а если и возникал какой-то звук, то он лишь только подчёркивал глубину распростёршейся вокруг тишины. Хотелось сидеть и сидеть неподвижно, вдыхая нектар освеженного вечером воздуха и вбирая в себя через оглушающую тишину саму сущность, казалось, обнявшего его огромного мира.

Но сидеть ему не дали комары. Пришлось уйти внутрь сарая. Идти в дом совсем не хотелось. Что там интересного? Всё одно и то же — бесконечное тёткино нытьё по поводу здоровья и рассказы о своих собаках и котах, о собаках и котах её подруг, о собак и котах её знакомых, о собаках и котах знакомых её подруг и знакомых знакомых...

Давно уже Николай так не радовался. Он никак не мог насмотреться на обильные белые хлопья, выпавшие на дно сосуда. Наверное, такие же чувства обуревали алхимиков, когда после долгих лет бесчисленных опытов, перед ними вдруг из раскалённого тигля, как всегда неожиданно, показывалась сверкающая красноватая столь долго чаямая волшебная текстура.

Да это, похоже, был его философский камень. То сказочное вещество, которое единственное могло внести в его жизнь смысл, дав силу и энергию для его войны. Но радоваться было рано. Ещё предстояло всё это богатство отфильтровать, высушить и проверить.

А вдруг индигриенты были не достаточно чисты? А вдруг где-то закралась ошибка? Николая бил озноб от нетерпения, а может и от того, что вода, которой он долго промывал только что полученное субстанцию, была невероятно холодной, до ломоты суставов, до судорог.

Потянулись последние, томительные часы, в течение которых белый порошок должен был бы высохнуть. Николай в нетерпении бродил по сараю, иногда выглядывая наружу, но там делать, было нечего, погода, после той, разбудившей его в старой «победе» грозы, окончательно испортилась, похоже, на долго. Плотные, тяжёлые, отливающие зловещим свинцом, облака, уже который день скрывшие солнце, всё шли и шли без малейшего разрыва, периодически заливая и без того потонувшую в лужах землю всё новыми и новыми дождями.

Немного спасал в этот период вынужденного бездействия интернет, но в этой глуши это удовольствие было сравнительно дорого, так что Николай работал «в режиме без графики», скачивая лишь некоторые журналы интересных ему авторов и статьи об изготовление взрывчатки.

Постепенно отойдя от отупения вызванного шоком от взрыва, Николаю открылась вся безнадёжность и кошмарность положения, в котором он оказался. Слабость овладела им, сил, и желания что-либо делать уже не было совершенно. Единственно на что его хватило, это поискать что-нибудь, на что можно было бы присесть. Ничего не нашёл кроме упавшей лестницы. Прислонил её к стене и забрался на пару ступенек. С этого ракурса, немного сверху, его поразило, насколько страшно и фантастично выглядел, ещё недавно такой уютный подвал.

В облаке никак не хотевшей оседать пыли, перемешанной с чадом импровизированных светильников, на столе в круге света лежал труп старухи. В неверном мерцании нервно горящих коптилок вокруг забегали тревожные тени, и от того казалось, что, даже, умерев, старуха никак не может успокоиться, и она, и всё пространство вокруг наполнено каким-то едва заметным шевелением, словно мёртвое тело стало центром и источником какой-то странной, почти неуловимой, суетливой и беспокойной жизни. В какой-то момент Николай был настолько близок к безумию, что ему показалась, что трупп ещё дышит. Да, именно дышит! В испуге, и одновременно обнадёженный, Николай спрыгнул с лестницы и бросился к телу. Долго, пристально смотрел на неё. Нет, показалось, она была неподвижна. Он подобрал и поднёс к её губам осколок стекла, на нём не осталось следов от дыхания.

Ему было жаль тёти. Он подумал, что, гори оно всё, надо вызвать священника, пусть отпоёт, но тут он вспомнил попа из его прежней нац-тусовки. Как тот, толстый, рыжий, приходил к ним, именно к молодым, сначала долго пил, потом кричал зиг-хайли, горланил хорсвессели, затем, когда становилось жарко оголялся, снимая рясу, и показывал, то, что у него было вместо нательного креста — там висел железный крест. Но железный крест на голом распаренном пузе — был ещё не концом представления. Дальше шла подробная лекция об онанизме, при этом святой отец к тому времени уже весь мокрый, разогретый алкоголем, красный как рак, давно уже сидящий без рясы, начинал снимать последнее, что было ещё на него надето — свои семейные трусы. Именно начинал, так как широкие, всё разного цвета, и почему-то в аляповатых рисунках дешёвого ситца, трусы на него были одеты в несколько слоёв. Может такое множество трусов, закрывающих место являющиеся источником греховной сути, был последним рубежом защиты от соблазна? И всё это было как-то натужено, неискренне, без огонька, совсем не от души, одно слово — работа, служба.

На этой стадии Николаю становилось противно, и он уходил всегда раньше, чем ...

Желание отпеть тётю сразу пропало, и вместе с тем, он понял, что если он и дальше будет безучастно созерцать эту чудовищную картину, то точно сойдёт с ума.

Через некоторое время Николай немного отошёл от контузии. Поднялся на дрожащие нетвёрдые ноги, с трудом вырвав ослабевшее тело из липкого холода размокшей грязи, в которую превратили всё вокруг многодневные дожди, и оглянулся. На месте сарая дымилась груда обломков.

— Надо уходить — подумал он. — Сейчас схватятся и набегут.

Полёт на взрывной войне не прошёл для него даром, идти он мог с большим трудом, шатало, время от времени, от неловкого движения, его пронзала резкая боль. Кое-как собравшись, он подобрал палку, на которую опёрся. Стало немного легче. Николай поковылял прочь, под мелким, пронзающим до костей дождём, из тех мерзких видов осадков, которые могут идти бесконечно. Николай накинул на голову капюшон, запахнул длинные полы старого дедовского дождевика и, когда он застёгивал пуговицы, в его грудь упёрлось что-то твёрдое. Это были две притаившиеся во внутренних карманах бомбы.

— Как же я мог о них забыть? — с удивлением, и отчего-то страшно радуясь, ощупывал он, это вновь обретённое богатство.

Куда пойти сомнений не было, он вспомнил, что когда, сразу после гибели тёти, в прострации, механически листал страницы в Интернете, то основная муссируемая там тема была о грандиозном майдане-балагане, раскинувшим свои многочисленные шатры и аттракционы в районе парка Горького. Именно в районе, так как размеров самого парка, где первоначально предполагалось устроить сиё действо, не хватило, и майдан-балаган триумфально вывалился за его приделы, захлестнув своим сумасшедшим и разнузданным весельем изрядный кусок столицы.