Трагический узел, впоследствии едва не разрубленный с решительностью и суровою прямотою приговором суда, завязался, несомненно, при первой же встрече Хорохорина с Верой.

Не распутанный до конца ни судебным следствием, ни тысячеустой молвою нашего города, ни отголосками процесса во всей стране, не разъясненный нисколько ни диспутами, ни докладами, ни лекциями, ни статьями, — этот страшный узел оставался таким же запутанным и до сих пор. Может быть, главная причина этому и заключалась в том, что никому в голову не приходило начать распутывать его с первой петли: наоборот, все бравшиеся за расследование жуткой драмы, происшедшей у нас, начинали с нее, то есть с конца.

Так, в пьесе, поставленной московскими театрами, носившей претенциозное название «Рабы любви» и явившейся, в сущности говоря, инсценировкой подлинных событий, имевших место у нас, о первой встрече главных действующих лиц не говорится ни слова. Оставшись не осведомленным о начале знакомства героев, не догадываясь об их действительных взаимоотношениях, неизвестный автор увлекся драматизмом положений и использовал материал очень поверхностно. Правда, пьеса обошла все провинциальные сцены и даже была разыграна любителями в нашем клубе, но не внесла в дело ничего нового.

К тому же автор, никогда не бывавший в нашем городе, перепутал названия улиц, изобразил Бурова стариком, заставил Анну говорить с резким акцентом, что вызвало лишь смех и шутки. Наши артисты пробовали восстановить все так, как было в действительности, но не решились исправить текст, и пьеса у нас решительно провалилась.

Что касается фильма, обежавшего все кинематографы и показывавшегося будто бы даже за границею, то он был состряпан по обычному рецепту детектива, где все сосредоточены на движении, занимательности интриги и запутанности происшествий. Хотя факты были изложены верно, но отсутствие бытовых подробностей, полное пренебрежение к показу чисто психологических моментов, оправдываемое, впрочем, законами кино, — все это обесценило картину совершенно.

В самом конце зимы прошлого года Хорохорин возвращался из университета домой.

Вагон трамвая в этот час, как всегда, был забит до отказа В сутолоке сердитых шуб, шапок, полушубков трудно было кого-нибудь заметить, да и охоты не было приглядываться к лицам, еще не стряхнувшим с себя угрюмых теней трудового дня.

Он стоял в проходе, распластав руки на спинках скамей, сдерживая напирающих со всех сторон пассажиров и стараясь сохранить равновесие. Дряхлый вагон спотыкался на стыках изношенных рельс, шатался на поворотах из стороны в сторону и встряхивал запертую в нем толпу, как утрясают при упаковке ящикй с нехрупкими вещами.

Кто-то впереди читал газету. Хорохорин от скуки заглядывал в хронику происшествий. Тогда же он совершенно отчетливо почувствовал, как на его голую руку, лежавшую на спинке скамьи, легла чья-то чужая легкая и теплая рука, должно быть только что сбросившая гревшую ее перчатку. Он отодвинул свою, чтобы дать место той, продолжая читать о каком-то жульничестве с приезжим крестьянином на Пешем базаре, но чужая рука последовала за его рукой, а когда он снова вздумал было прибрать ее, то та настойчиво пожала ее. Он вздрогнул, покосившись на преследующую его руку. По рукаву синей шубки, отороченной белым как снег мехом, он прополз крадущимся взглядом и увидел спрятанное в снежной груде меха хорошенькое незнакомое женское личико. Оно было совершенно спокойно, и, может быть, только в зеленых глазах, с преувеличенным равнодушием застрявших на морозном узоре стекла, сверкала, как отражение электрических огней, улыбка. Но и глаза едва были видны ему из-за его нахлобученной на лоб шапки.

Хорохорин еще раз осторожно пытался высвободить руку, но лежавшая на ней чужая рука, как пригревшееся животное, еще плотнее примкнула к его пальцам.

— Я должна переодеться, — говорила Вера, гремя стульями, посудой, дверками шкафа. — У меня весь день состоит из двух половин: до девяти с утра я работаю, и только… Занятия, учеба, общественная работа… Но вечером, после девяти, — конец! Я живу для себя, личной своей жизнью! Как только я сниму это платье и надену другое — я сама делаюсь другой… Одну минутку…

— Поскорее только! — буркнул он.

— Вы торопитесь? Так идите, я вас не держу…

— Нет, я так… Я не спешу!

— Ну и отлично!

В пьесе, о которой шла речь, автор, никогда не видев ший нашего города, поместил студенческий клуб в здании университетской церкви. Ничего подобного, конечно, нет и не могло даже быть, потому что в нашем университете, строившемся незадолго до войны и революции, никакой церкви не было. Была часовенка, являвшаяся в то же время и моргом, но она существует и до сих пор почти в том же виде, как раньше. Никакого клуба в помещении, где с трудом можно уложить полдюжины трупов, сделать нельзя.

Студенческий клуб наш помещался в действительности возле университетских зданий, и им была занята бывшая строительная контора. Контора, ведавшая постройкой университета, в свою очередь заняла помещение бывшей чайной общества трезвости, очень удобное для того как по самому зданию, так и по его местоположению на Казарменной площади, как раз на границе участка земли, отведенного под университет

Здание это пришлось как нельзя более кстати для клуба Там оставался кой-какой инвентарь бывшей чайной, использованный студентами для буфета клуба. Огромная чайная пришлась под гимнастический и спортивный зал; остальные комнаты, как жилище заведующей чайной и соседние, отошли под читальную, под буфет, под комнаты для занятий разных наших студенческих кружков.

Молодежь наша свой клуб очень любила, и каждый день до позднего вечера там стояла деловая суета: сидели за шахматными досками; репетировали спектакли; оркестранты разучивали новый марш; разрисовывали стенную газету; звенели стаканами в буфете, а заведующий клубом неизменно торчал в дверях гимнастического зала и недоверчиво посматривал на дряхлые половицы деревянного пола, уступавшие тяжелым шагам спортсменов.

Тот, кто хотел бы присмотреться поближе к нашей молодежи, непременно должен был бы начать с клуба. Нельзя отказать поэтому в некоторой проницательности автору пьесы, развернувшему второе и четвертое действия в клубе, без нужды, однако, помещенном в университетскую церковь.

По вечерам ярко освещенные окна клуба сманивали к себе застрявших в университете студентов, рабфаковцев, всю нашу молодежь, даже фабричную и заводскую.

Вход был свободен для всех. Поводов же к тому, чтобы забежать туда, было на каждый вечер достаточно. Кто интересовался турниром, кто заходил посмотреть газеты, кто запастись билетами на спектакль, иные же и не придумывали себе причин, а заходили просто потолкаться, пошуметь.

Таков был этот клуб. Неудивительно, что каждый вечер все помещения его были переполнены.

Хорохорин явился сюда в десятом часу вечера, в самый разгар клубной суматохи. Наши спортсмены готовились к какому-то выступлению, и в гимнастическом зале, проветренном до уличного холода, шла сумасшедшая спешка. В читальной было тихо, но битком набито. В комнате кружковых занятий шел общестуденческий шахматный турнир, и в тот вечер разыгрывались ответственные партии за факультетское первенство, так что протиснуться к игрокам было невозможно.

Вся эта напряженная рабочая суета освежила Хорохорина. Он вспомнил о докладе, о зачете, но тут же, убедив себя, что без душевного равновесия за работу нечего браться, стал искать по комнатам Анну Рыжинскую, никогда ему во внимании не отказывавшую и считавшуюся его постоянной подругой.

На полверсты ниже города, на самом берегу Волги, как на сторожевом кургане, вздымается из вечной волжской туманной дали знаменитая наша фабрика, известная под именем Старогородской мануфактуры. Там, где при постройке ее, под легким покровом песчаной пыли, найдены были следы древнего становища Золотой Орды, расположился теперь багровый корпус многоэтажных фабричных зданий.

Летом внизу, под горою, у тонкой полоски песчаного берега — пристань и барки. Барки выгружают на берег тяжелые, точно еще сохранившие на себе пыль и зной Туркестана тюки хлопка. Заводские лошади, шатаясь в оглоблях от напряжения, вывозят крутою дорогою вверх тяжкие возы с тюками.

Пристань грузит обратно на запыхавшийся пароход тюк за тюком свежую пряжу. Пароход этот, огромный и важный, увозит пряжу еще на сто верст ниже в поселки Голого Карамыша, где сотни кустарей на простых деревянных станках в закопченных избах между делом работают знаменитую нашу, неподражаемую старогородскую сарпинку.

В конторе многочисленным экскурсантам показывают груду образцов этой неестественно прочной ткани. И в этой прочности, и в неисчерпаемом богатстве ярчайших цветов, и в самом вынужденном техникой работы однообразии рисунков, как здесь же рядом в грудах песчаной пыли, редкий из посетителей фабрики не чувствовал аромата тысячелетий, погребенных в степных курганах Нижней Волги.

— Теперь нет прежней аппретуры

[3]

,— поясняет обыкновенно директор фабрики, — так что исключительной нашей шелковистой сарпинки больше не работают… Да и у теперешней сарпинки нет настоящей отделки…

Для нашего шахматного турнира тот вечер был самым решительным, и клуб задолго еще до начала игры был переполнен. Хотя большинство следивших за турниром шахматистов не сомневалось, что первенство останется за Королевым, тем не менее интерес к партии Сени с Очкиным, имевшим тогда уже звание мастера, был совершенно исключительным, благодаря замечательным успехам Сени на этом турнире.

Королева, после того как он получил звание чемпиона нашего города, а затем и всего Поволжья, у нас мечтали послать на последний международный шахматный турнир в Москву, и надо пожалеть, что разыгравшиеся у нас события помешали этому. Мы же не сомневались, что юному мексиканцу, привлекшему внимание всего мира, пришлось бы сильно потускнеть, если бы на турнире появился наш чемпион!

Вечером Королев волновался, немножко нервничал, потирал руки, старался шутить и смеяться, но отвечал как-то невпопад большею частью и даже Зою, явившуюся в клуб, долго не замечал.

Он пожал ее руку, буркнул:

— Хорошо, что зашли! Только не убегайте, как вчера!

Весь материал, посвященный тому или иному отображению трагических событий в нашем городе, имеет одно неоспоримое достоинство: он освобождает нас от обязанности с такими же последовательностью и подробностями излагать повесть дальше, как это мы делали в первой ее части.

Имея таким образом огромное преимущество перед другими — не говорить того, что всем известно; имея возможность не рассказывать о давно рассказанном, мы можем теперь передать последовательность событий с такой же почти стремительностью, с какою они на самом деле происходили, останавливая внимание лишь на самом главном, да на том, что осталось в тени или вовсе было не замечено другими.

Однако нельзя отнести это упущение за счет одной только неосведомленности авторов.

Тут сыграло роль и желание — вольное или невольное — затушевать значительность событий, притупить остроту вопроса, преуменьшить размеры последствий, свести все к сложному уголовному происшествию, если и заслуживающему внимания, то только своей запутанностью.

Уже одно то, что наши же события послужили фабулой для повести в «Вечерней газете», подтверждает эти соображения

Уже и в это время тот, кто захотел бы приглядеться к Хорохорину, мог легко заметить, что он изменился: он худел, бледнел, двигался без прежней уверенности в себе, становился вспыльчивым, рассеянным и нетерпеливым

Даже и чрезмерная его возбужденность, с которой он вошел к Вере, не могла это скрыть.

Вера улыбнулась, насмешливо здороваясь с ним

— Кажется, к тебе не вернулось твое душевное равновесие? — заметила она.

Он сжал зубы и, не отвечая на ее вопрос, сказал ве село:

Бессонною ночью зреют решения, но кто же осуществляет их солнечным утром, ярким полднем или в сумерки загадочного вечера?

Хорохорин метался между фабрикой и Собачьим переулком, редко заглядывая в университет. Он чувствовал себя отрезанным от всего мира — даже волновавшее всех сообщение о растрате в кассе взаимопомощи не тронуло его. Душевное равновесие, которым он прежде так гордился, не возвращалось к нему. Наоборот, в черных впадинах его глаз вспыхивали искры сумасшедшей тоски.

Он чувствовал, что теряет физические силы, он иногда сдавливал до боли виски и с тупом страхом, запершись в своей комнате, наказывал хозяйке никого не пускать к нему.

Никто не приходил. Тогда, утомленный тоской и бездействием, он садился за работу. Фабричная машина, останавливавшаяся под окнами и увозившая его на фабрику, в клуб, к Варе, возвращала его назад физически сытым, но с опустошенным сознанием, в котором тогда зажигались с новою силою белые фонари Собачьего переулка.

Между тем в университете все шло своим чередом.

Если бы оправдались самые худшие опасения заведующего клубом и провалились не только полы в гимнастическом зале, но обрушились бы и самые стены, то и тогда не было бы такого волнения, подавленности, растерянности и суеты, какими был налит наш клуб в тот достопамятный вечер, когда разнеслась весть о происшедшем у Веры Волковой.

Все очередные занятия прекратились. Самые жгучие интересы потеряли остроту и притягательность. Самые постоянные привычки были нарушены. Спортсмены бродили с опущенными головами, с висевшими как плети мускулистыми руками. Шахматные доски не раскрывались. В буфете было тихо, как в покойницкой. В читальной газеты лежали неразвернутыми.

У окна, окруженная горсткой подруг, плакала тихо Зоя Она не могла уже связно рассказывать, но только всплескивала руками, давила тонкими пальцами на горячие виски и повторяла:

— Да зачем же я ушла! Не надо было мне уходить! Я бы осталась у нее, и ничего бы не было!

Бродившие по клубу, прибывавшие из университетских зданий останавливались возле нее, шли дальше, прислушиваясь и приглядываясь. В гимнастическом зале сам по себе возникал горячий митинг в возбужденном, взволнованном кольце, плотно обступавшем Королева.

Без всякого преувеличения можно сказать, что Осокин ворвался на место происшествия, когда еще в комнате не рассеялся дым и запах выстрелов.

Вопреки утверждениям многих авторов, как видно из фактов, он явился туда с такой поспешностью далеко не случайно. Живая жизнь связывает часто людей такими тончайшими нитями, с такой последовательностью, каких не выдумать и самому изощренному фантазеру. Самый занимательный романист никогда не выдумывает, но лишь комбинирует наблюденные в жизни факты и совпадения. Это, впрочем, не избавляет его от опасности быть заподозренным со стороны читателей в неправдоподобии его комбинаций…

Мы вне этих подозрений, так как не сочиняем роман, а лишь излагаем в подробностях живую хронику событий в нашем городе, к тому же известных уже из массы устного и печатного материала, обошедшего всю Россию еще так недавно.

Растолкав собравшихся любопытных, толпившихся уже во дворе, затем на лестнице, в коридоре, на кухне, Осокин остановился на пороге комнаты.

На него посмотрели с изумлением. Какая-то старушка шепнула вопросительно соседке:

Сеня провел субинспектора за собою в библиотеку и молча указал на стул. Прежде чем сесть и развернуть на столе бумаги, пришедший еще раз назвал себя:

— Субинспектор 2-го района Осокин. Позвольте приступить к делу…

Королев посмотрел на него не без любопытства, но ничего не сказал и уселся против него.

— В чем заключается ваше дело?

Осокин аккуратно снял шапку, положил ее на стул, ра ложил на столе портфель и всунул в него руку, но, еще нс достав бумаг, сказал:

Весть о происшедшем распространилась в городе с быстротой электрического тока. Сообщать такие потрясающие новости приходится не часто, и едва ли кого-нибудь могла остановить погода, дальность расстояния, позднее время от удовольствия быть первым вестником у своего приятеля, знакомого, а иногда просто случайного прохожего, шедшего рядом или остановившегося спросить: который час?

Кажется, во всем городе к одному только Бурову не успел никто забежать, да и то, вероятно, потому, что отъезд его был делом настолько решенным, что никому как-то в это время и на ум не приходил, тем более что жил он где-то уж слишком далеко, а в пивной на обычном месте он в тот вечер не показывался.

На Старогородской мануфактуре все, и не без подробностей даже, было известно.

Зоя явилась домой часу в одиннадцатом, с заплаканными глазами и, всячески прячась от встречавшихся знакомых, пробежала по темному коридору казармы чуть не бегом

С неделю, как она поселилась в отдельной комнате с Половцевой, и от присутствия этой нравившейся ей девушки маленькая, холодная и неуютная комнатка казалась ей чем-то вроде настоящего дома, куда с охотой теперь она побежала, чтобы одуматься и отдохнуть.

Как ни были мы потрясены разразившейся в Собачьем переулке драмой, но операция доктора Самсонова и последовавшее затем сообщение о химическом опыте, произведенном профессором Иглицким, заставили говорить о себе с неменьшим волнением и увлечением. Об этих чудесах науки, к сожалению, не было сказано ни слова в общей прессе, да и в «трудах» нашего университета появились лишь сухие научные заметки, не дошедшие до широкой публики.

Доктор Самсонов, теперь — и по заслугам — занявший в Москве должность главного хирурга, произвел операцию с присущим ему хладнокровием, блестящей ловкостью и научным остроумием. Рана в живот с повреждением в трех местах тонкой кишки без немедленной операции грозила самоубийце медленной, мучительной смертью.

Операция оказалась невероятной, она совершалась в операционной наших клиник при гробовой тишине и напряженном внимании многочисленных зрителей, среди которых были наши врачи-хирурги и почти вся профессура.

И все-таки большинство присутствовавших готово было верить в благополучный исход.

За доктором Самсоновым у нас установилась определенная репутация. Как раз незадолго до наших событий у нас был выстрелом в шею ранен ночной караульщик, которого успели с необычайной быстротою доставить в клинику