На заснеженном подмосковном поле догорали немецкие танки. Вокруг похожих на лопнувшие прыщи воронок валялись иноземные трупы. Шумел ветер. Было холодно.

Мрачную картину оживляли советские солдаты, молча стоявшие на арене недавнего сражения. Некоторые из них курили, время от времени сплевывая пропитанную махоркой слюну в горячий декабрьский снег, другие глядели по сторонам, оценивая проделанную ратную работу. Что-то бормотали в шипящее радио танкисты. Артиллеристы замерли у орудий, позируя фотокорреспонденту «Красной Звезды». Со стороны освобожденной деревни — ни один дом не уцелел, только церковь тыкала в небо деревянным крестом — доносилось урчание грузовиков, подвозивших подкрепление.

Почему-то пахло сыростью, словно на дворе стоял не декабрь, а март, и непонятно откуда доносилась пугающая бесконечным оптимизмом электронная музыка. В общем, было ясно, что скоро новая атака, и переживут ее немногие.

Андрей нажал на паузу, допил кофе, потер уставшие глаза, встал с кресла и, прихватив чашку, пошел на кухню. Кроме него, дома никого не было. Включив чайник, он переставил отцовскую пепельницу с подоконника на покрытый бежевой клеенкой стол, сел на стул, прижатый к окну острым боком столешницы, вытащил из кармана спортивных штанов пачку сигарет и закурил. Сделав пару затяжек, он привстал и включил висевшее на стене радио. В окно упирался плотный ком сентябрьского тумана, чайник начал тихонько гудеть, лучшая часть пятницы была потеряна — в общем, сгущавшуюся тоскливую реальность следовало чем-нибудь разбавить.

Марина дочитала главу, заложила пальцем страницу и посмотрела на стоявший на столе электронный будильник. До конца астрономической пятницы оставалось чуть больше двух часов. В квартире было совсем тихо, только из родительской комнаты доплывал папин храп, да в открытую форточку просачивался неясный уличный шум.

Марина отложила книгу, встала с кровати, подошла к столу и включила компьютер. По темному экрану монитора побежали непонятные Марине сообщения, из системного блока донеслось тихое пение вентилятора, негромко пискнул жесткий диск. Марина пошла на кухню.

На кухне пахло борщом. Марина включила чайник, села на табуретку, придвинула к себе стоявшую на покрытом зеленой клеенкой столе вазочку с изюмом в шоколаде и, пока вода в чайнике нагревалась до трагических ста градусов, ела конфеты, иногда поглядывая в окно — из-за густого тумана не был виден даже соседний дом, и от этого становилось совсем одиноко.

Наконец вода закипела. Марина встала, подошла к шкафчику, достала жестяную банку с кофе, стеклянную сахарницу (папа подарил маме на пятнадцатилетие свадьбы) и большую чашку с нарисованным на боку островом Сахалин. Положив в дальневосточную емкость обычную порцию — три ложки сахара, полторы кофе, — Марина залила черно-белую горку кипятком, убрала сахарницу и банку с кофе на место, взяла чашку и, стараясь не обращать внимания не неприятно тревожный запах, пошла в комнату.

В электричку попадал солнечный свет двойной фильтрации. Сначала лучи разрезались ветвями деревьев, выстроившихся вдоль железнодорожного полотна, а потом цедились сквозь грязные оконные стекла. Оказавшись в вагоне, тощие желтые пятна принимались скакать по спинкам скамеек, отчего казалось, что и немногие пассажиры, и их нехитрый багаж, и сами скамейки дергаются, словно толпа на танцполе, поливаемом пулеметными очередями стробоскопа. Андрей нечасто ходил в клубы, но его заторможенный похмельем мозг родил только такое несложное сравнение.

Наступила суббота. Это был тот самый главный день, прожить который надо максимально бесцельно, чтобы в следующие шесть суток не было мучительно больно за неудавшуюся юность. Андрею такое удавалось далеко не всегда, но сегодня он, похоже, оказался на верном пути — пригородный электропоезд вез его в пугающую свежесть далекого подмосковного поля, на котором, если верить Внучку, росли грибы. Андрей, конечно, не раз слышал о них, но никогда не видел, не собирал и не ел. Он даже, по странному стечению обстоятельств, на двадцать втором году жизни не мог похвастаться конопляным опытом. Впрочем, у него все еще было впереди.

— Однако, — сказал Олег, по своей привычке без лишних предисловий продолжая оборванный давно разговор, — вряд ли такой поступок можно считать простым актом кражи с целью приобретения недоступного имущества.

Андрей улыбнулся. На скамейке напротив них сидела девушка. Она вошла в поезд не на вокзале, а на одной из небольших станций, там, куда еще можно добраться на метро. Как раз перед ее приходом Никита и Внучок ушли в тамбур. Никиту сильно тошнило, а Внучок ехал без билета, поэтому в вагоне они чувствовали себя неуютно. Сев на нагретую их задницами скамейку (Андрей еще подумал, что если девушка и заметила необычную теплоту сиденья, то, вероятно, списала ее на действие солнечных лучей), она достала из рюкзака книжку с изображением неприятного узкоглазого мужчины на обложке и стала читать. Андрей успел заметить, что автор книжки носит емкую японскую фамилию Мураками.

Воскресенье началось для Марины поздно. Она проснулась только в половине первого и, перевернувшись на спину, несколько секунд смотрела в потолок, пытаясь припомнить подробности только что виденного сна, но в реальность выходного дня ей удалось забрать только ощущение прохлады и странное жужжание. Как всегда после ночного сидения за компьютером, немного ныл затылок и болели глаза, в уголках которых к тому же скопилось изрядное количество того, что мама Марины сентиментально называла твердыми слезками. Но, несмотря на это, настроение было удивительно хорошим. Марина села, протерла глаза и пошла умываться.

В квартире было тихо, и могло показаться, что Марина дома одна. Впрочем, в некотором роде так и было. Мама сейчас разносила по купе вечерний чай где-то возле Хабаровска, а папа продолжал свой тяжелый поход, который он начинал каждую пятницу. Когда Марина зашла в большую комнату, он лежал на диване животом вниз, повернув голову к спинке и спустив правую руку на пол, вероятно, чтобы обозначить свою принадлежность к трем стоявшим рядом с диваном пивным бутылкам. Две из них были пустыми, а в третьей еще оставалось немного янтарного напитка. Папа дышал тяжело и ровно, и его дыхание немного напоминало работу асфальтового катка. В ногах у папы спал Монтень.

Марина улыбнулась и подошла к дивану. Она не любила пиво, но пришедшая в голову мысль показалась ей интересной. Она подняла с пола бутылку, секунду помедлила, а потом в несколько больших глотков допила остававшееся пиво. Трудно было сказать, как бы на это отреагировал папа, скорее всего, ничего плохого он бы не сказал, но в душе Марины все равно прошелестел легкий адреналиновый ветерок. Она осторожно поставила пустую бутылку на место, подмигнула проснувшемуся Монтеню и пошла на кухню готовить завтрак. Выходной день начинался весело.

Быстро позавтракав, Марина вернулась в свою комнату, закрыла дверь и включила компьютер. Конечно, надежда была совсем слабой и явно глупой, но, тем не менее, дождавшись, когда компьютер загрузится, Марина наколола на курсор иконку Интернета и зашла в чат. Алхимика там не было, но она почти не расстроилась. В конце концов, они провели вместе всю ночь. Неожиданная емкость последнего словосочетания взволновала Марину. Выпустив из стоявших рядом с монитором колонок голос молодой женщины с нерусским именем, певшей про СПИД, Марина перебрала в памяти второй сеанс связи (опять!) с Алхимиком, закончившийся обменом телефонными номерами. Улыбнувшись, она встала с кресла, зашла в узкое ущелье между стеной и столом и посмотрела в окно.

Всплеск антиобщественного поведения, произошедший на выходных, разрешился неожиданной компенсаторной реакцией — Андрей устроился на работу. Впрочем, это событие нельзя было однозначно увязать с пережитыми приключениями (которые, по правде говоря, были не особо впечатляющими, но явно обещали захватывающее продолжение). Желание добывать деньги живет даже в самой чистой душе, и Андрей, естественно, не был исключением. Однако оформлению этого желания во что-то конкретное мешали различные внутренние и внешние обстоятельства, преодолеть которые можно было только после легкого потрясения. Хотя, конечно, все могло объясняться гораздо проще и красивее — обычным совпадением.

В понедельник, выполняя обязанности дневального во время занятий на военной кафедре, Андрей обнаружил внутри тумбочки, служившей фундаментом его нелегкой вахты, толстый кирпич газетной бумаги, обшитый с трех сторон цветным картоном, на котором красовалось неброское, но удивительно емкое название «Работа&Зарплата».

Справочник был старым, июльским, и уже успел заметно похудеть. «На тумбочке» читать запрещалось — об этом майор Качурин, возглавлявший взвод, всегда сообщал заступавшим в наряд, — и «Работа&Зарплата», видимо, служила источником туалетной бумаги. В этом можно было отыскать известный символизм (в конце концов, для любого человека источником туалетной бумаги служит зарплата, являющаяся неотъемлемой частью работы). Можно было развлечься фантазией на тему пути, который привел кусок то ли финского, то ли канадского леса на военную кафедру российского института. Однако гнетущая обстановка не располагала к серьезным умственным упражнениям — по стенам коридора были развешаны плакаты, напоминавшие о тех днях, когда русским солдатам удавалось убить особенно много иностранцев (судьба их во многом повторяла судьбу финского леса). Мрачный оптимизм агитационного материала подавлял духовную активность.

В коридоре было пусто — шли занятия, а напарник Андрея, толстый Дима Волков, сидел в преподавательской, помогая дежурному офицеру писать электронные письма боевым товарищам. Андрей присел на стоявший рядом с тумбочкой стул и раскрыл справочник примерно посередине.

Под ногами хрустел декабрь. Звук этот, веселый, почти циничный, казался совсем неуместным в темном и безлюдном зимнем лесу, торжественной тишиной напоминавшем пустой школьный спортзал. Впрочем, это был не настоящий лес, а так называемый лесопарк, кусок подмосковной природы, со всех сторон окруженный многоэтажными микрорайонами, исполосованный асфальтовыми дорожками, напичканный деревянными лавками и похожими на шахматных слонов кормушками для белок. Таких кусков в городе было много, и этот факт нашел отражение в его названии. Причины бурной любви проектировщиков к природе остались загадкой, хотя недавно один еженедельник высказал предположение о том, что лесопарки должны были стать базами партизанской войны в случае захвата центра советской электроники неприятелем.

Вечер был морозным и ясным, обещая тревожную гоголевскую ночь и развеселое пушкинское утро. Кора окружавших асфальтовую дорожку елей потрескивала, словно разогреваемое на сковородке масло. В воздухе висела мелкая снежная муть. Через ветви деревьев сочился белый лунный свет. Полоска неба над дорожкой напоминала реку, в которой отражались звезды и фосфоресцирующий инверсионный след недавно пролетевшего самолета.

Андрей остановился, сбросил висевшую на локте руку Василисы, достал из кармана пуховика сигареты и, сняв перчатки, закурил. От вспышки зажигалки остались желтые пятна перед глазами, а пальцы неприятно укололи иглы мороза. Андрей вспомнил прочитанное недавно в какой-то книжке словосочетание «темная зима» и неожиданно отчетливо понял, что же имел в виду автор.

— А ничего я свитерок замутил, — сказал Андрей, сделав шаг назад.

«…видно очень плохо. Вообще, так всегда в клубе. Почему? Не знаю. Возможно, мы подсознательно не хотим толком видеть друг друга, чтобы не понять, насколько все вокруг безобразно.

Видно плохо. Но все же видно. Тайлер и Дейзи сидят напротив меня и Вики. Все мы сидим в чил-ауте, разбившись по парам, как твари на Ноевом ковчеге. Между нами низкий черный круглый стол, на котором стоят четыре кружки с пивом. Они похожи на сторожевые башни замка, охраняющие главную нашу сокровищницу — маленькое белое блюдце, которое Тайлер выпросил у бармена в обмен на косяк. На блюдце лежит спид. Причем не бесформенной и ненужной горкой, как было бы лет пять назад, когда мы с Тайлером были сопливыми школьниками. Нет. Сейчас все по-другому, стильно и по-взрослому. Спид нарезан на ровные дороги. Если каждую из них собрать и положить на аптекарские весы, разница едва ли превысит один-два миллиграмма. Я умею нарезать спид. Впрочем, и Тайлер тоже. Мы оба охуенные мастера нарезки. Может быть, поэтому с нами сидят две такие клюшки.

Я на секунду поворачиваюсь к Вики. Она молча курит сигарету — неужели она курит простую сигарету? — и тоже смотрит на Тайлера и Дейзи. Все девчонки, раз увидев Тайлера, потом думают только о нем. Готов поспорить на что угодно, что, когда я засовываю свой член — а он у меня немаленький, я уже вроде говорил, — в ее щель, она закрывает глаза и представляет, что ебется с Тайлером. Может, у меня просто паранойя. Даже наверняка. Моя паранойя не проходит уже три года. Я настоящий псих.

Короче, Вики смотрит на них, и я тоже поворачиваюсь к ним. Тайлер откинулся на спинку кресла. Видно плохо, но все же видно. Лицо его обращено к потолку, по которому носятся отблески светомузыки, похожие на южноафриканских бабочек. В прошлом году мы с Тайлером смотались в Йоханнесбург. Разжились деньгами и смотались прямо в Африку. Погнала нас туда не страсть к путешествиям, а нужда. Нужно было уносить яйца подальше от родной Британии, чтобы их не отрезали. Там-то я и повидал этих бабочек и еще всяких тварей. Мы с Тайлером регулярно выбирались из города на природу, хотя белым парням там находиться и опасно.

Этимология слова «притон» сложна. Четко определить направления всех лингвистических дорог, на пересечении которых возник этот емкий термин, едва ли возможно. Прослеживаются только некоторые связи. Например, сразу вспоминается социальное дно, приближение к которому неизменно должно сопровождаться посещением притонов. Жидкостное наполнение термина, несомненно, связано с употреблением горячительных напитков. Легкая мутность, присущая слову, соответственно, ассоциируется с состоянием алкогольного опьянения. Наверняка существуют и другие корни, глубоко уходящие в жирную почву русской культуры и совершенно невидимые рассудку. Однако употребление слов, происхождение которых не поддается полному рациональному объяснению, содержит в себе особую прелесть.

В общем, к заведению, интерьер которого стал на какое-то время окружающей средой, название «притон» подходило как нельзя лучше. Подобная трактовка программировалась уже архитектурой — кафе было сооружено из обычной квартиры на первом этаже панельного дома. В двух тесных залах стояли несколько грязных столиков, окруженных простыми железными стульями, подпиравшими в основном задницы мужчин в кожаных куртках. Мужчины негромко беседовали и неторопливо, но быстро пили водку. За угловым столиком расположилась молодая разнополая пара, излучавшая глубокое осознание общей безрадостности бытия. В воздухе было много табачного дыма и совсем мало электричества. Барная стойка выглядела здесь неуместно, но это отчасти компенсировалось надтреснутым мужественным голосом, который в сопровождении скупых гитарных аккордов несся из расположившихся на стойке колонок музыкального центра.

Андрей опрокинул в себя вторую рюмку, закусил лимонным колесиком, лежавшим на грязном блюдце. Лимоны здесь нарезали так, что в памяти всплывало то немногое, что осталось от посещений школьных советских столовых. Андрей не умел пить водку, после каждой рюмки сводило желудок. Клин тошноты приходилось выбивать клином табачного дыма. Закурив, Андрей откинулся на спинку стула и посмотрел на сидящего напротив Олега, который действовал почти синхронно с ним. На Олеге теперь был такой же свитер — красный, с черной полоской на груди.

— Хорошая водка, — сказал Олег сгустившимся от водки басом.

Возле выхода из метро, по древнему обычаю совмещенного с нырявшей под Ленинградский проспект кафельной норой, было многолюдно, однако в казавшемся хаосе многолюдия присутствовала закономерность — каждые полторы-две минуты поток людей уплотнялся, становился более стремительным и энергичным. Причиной тому служили поезда, прибывавшие к расположенной под землей платформе. Ритмичность смены режима движения напоминала работу огромного насоса. Вызывала она и другие, менее скромные ассоциации, но Марина гнала от себя влажные мысли, стараясь концентрироваться на работе и одновременно удивляясь тому, насколько нереальными кажутся на поверхности земли катакомбы метро.

Место нашла Светка. Работа была кстати — приближался Новый год, и возникла естественная необходимость в улучшении финансового состояния. Марина, конечно, понимала, что эффективность избранного ими способа заработка невелика, но других возможностей не было или, по крайней мере, она их не видела. Поэтому уже третий день, после очередной смены в институте, они со Светкой отправлялись на станцию метро «Войковская», заходили в расположенный неподалеку офис, представлявший собой нечто среднее между складом печатной продукции и раздевалкой спортзала, цепляли на себя красные жилетки и шапки — форменную одежду, призванную привлекать внимание окружающих, — брали по пачке посвященных ремонту и строительству каталогов и заступали на пост возле выхода из метро.

Район, видимо, был хлебным. Кроме Марины и Светки, здесь же трудилась команда от «Отдыха и туризма» и одинокий мастер раздачи рекламных листовок салона сотовых телефонов. Они располагались эшелонами. Марина и Светка, не обладавшие достаточным опытом, в первый день спокойно заняли позицию в тылу конкурентов и потом горько об этом пожалели. Оплата была почасовой, но за активную раздачу полагалась премия (женщина, нанимавшая на работу, сразу запугала сообщением о том, что будет контролировать их труд и поэтому класть пачку каталогов в урну не следует. Светка и Марина, в силу все той же неопытности, женщине поверили). Выходящие из перехода люди относились к раздаче рекламной продукции со странной настороженностью. Смельчаков — или просто сочувствующих проблемам работающей молодежи — находилось немного, и большая их часть становилась жертвами молодого человека с листовками, занимавшего передовую, кое-кто добирался до команды «Отдыха и туризма». На долю «Ремонта и строительства» не оставалось почти ничего.

На второй день Марина предложила Светке побороться за более хлебное место под солнцем. Предложение это родилось в той части Марининой психики, которая до сих пор, видимо, не функционировала. В последнее время Марина пребывала в состоянии вязкой апатии, единственным развлечением был механический отсчет секунд, минут, часов и суток, без серьезных проявлений общественной активности. Только иногда интенсивное внешнее вмешательство — вроде знакомства в метро — вызывало серьезный отклик.

Утром, за завтраком, Андрей пил чай без сахара. Завтракал он вместе с мамой — как обычно, когда шел в институт к первой паре. Отец уезжал на работу в Москву и вставал очень рано, чтобы успеть занять место в электричке. У него побаливала спина, и стоять сорок минут он не мог.

Андрей подумал о странной взаимосвязи, которая иногда возникает между предметами и явлениями, — а именно о том, что боль в спине может лишить человека тридцати минут столь необходимого перед работой сна. Впрочем, связь эта не была бы странной, если бы боль не давала спать непосредственно. Но тут было другое. Спать отцу не давала не сама боль, а возможность ее появления. Можно сказать, страх. И тогда получалось…

Андрей поморщился, чтобы отогнать ненужные мысли, и вернулся к чаю. Он не любил чай без сахара, но всю последнюю неделю пил только такой. Дело тут было, естественно, все в той же теории движения против, которая была столь убедительно раскритикована Олегом, но все же иногда казалась привлекательной. Конечно, питье чая без сахара не вызывало никакого приступа адреналина. Такая реакция уж точно была бы странной. Питье вызывало лишь некоторое омерзение. Но тем не менее помогало вырабатывать силу воли. Не очень, правда, понятно было, в какое место следовало потом эту силу втыкать, чтобы получить хоть что-то, неизвестно что и неизвестно зачем.

Андрей поморщился, чтобы отогнать ненужные мысли, и продолжил чай.