С Мизией Мистрани я познакомился 12 февраля 1978 года. Утром я защищал диплом по истории — темой его был Четвертый крестовый поход — и чуть не поругался с комиссией, недовольной полемическим характером моей работы и горячностью, с которой я отстаивал свою точку зрения, но все-таки мне поставили сто десять баллов, правда, без отличия, хотя я трудился целый год и, перерыв кучу источников, написал двести пятьдесят довольно вдохновенных страниц. Председатель сказал мне своим бесцветным голосом: «Историю надо воспринимать в

перспективе.

О событиях семисотлетней давности нельзя говорить так, будто они имели место вчера и вы были их непосредственным участником. Вы совершенно лишены умения сдерживать эмоции, абстрагироваться и беспристрастно оценивать факты». В этом он был прав: с моими несдержанностью, злостью, страхами, необъективностью нелегко возвращаться в прошлое, а тем более относиться к нему объективно.

Нечто похожее произошло несколькими неделями ранее с моим лучшим другом Марко Траверси: его дипломная работа о Христофоре Колумбе и уничтожении коренного населения Америки вызвала жаркую дискуссию, но, не желая, в отличие от меня, отступать под яростным напором комиссии, он послал ее в полном составе ко всем чертям и отказался от диплома об окончании университета. Я жалел, что в трудную минуту не проявил такой же стойкости, а предпочел порадовать маму с бабушкой, как пай-мальчик, пусть немного наивный и импульсивный, и вернулся домой с дипломом в кармане вместо того, чтобы отстаивать до последнего свою точку зрения. Поэтому вечером после защиты я не стал звонить Марко, как собирался, но и сидеть дома с таким настроением тоже не хотелось, так что я отправился один в бар в латиноамериканском стиле, теперь на его месте открыли псевдоанглийский паб, а тогда там было полно дыма и гремела музыка, влага от разгоряченных тел конденсировалась на низком потолке и капала на головы людей, что не мешало им разговаривать, пить и танцевать на голом бетонном полу. Я сидел рядом с молчаливыми, не особо общительными парнями, с которыми был едва знаком, пил пиво, прислонясь спиной к стене, паршивые динамики чуть не лопались от однообразного ритма сальсы, и тут я увидел ее — удивительную блондинку, — девушка пришла с друзьями, и теперь они, объясняясь взглядами и знаками, направлялись к столику, где еще оставались свободные места.

Не заметить ее было трудно, какой бы густой дым ни стоял в воздухе, как бы ни мешал бьющий по барабанным перепонкам вибрирующий грохот: она словно светилась изнутри, двигалась легко и непринужденно, я смотрел на ее живое, внимательное лицо, которое она поворачивала то к одному из приятелей, то к другому, слушала, отвечала и улыбалась так искренне, что у меня замирало сердце. Эта девушка излучала какой-то особенный свет, казалось, он передавался, подобно электричеству, ее спутникам и через заполненное людьми пространство доходил до меня, который поглядывал на нее, сидя у противоположной стены. В битком набитом подвальчике она привлекала не только мое внимание, и тем острее я ощущал необходимость в ней, потребность в ее присутствии и с горечью осознавал ограниченность своих возможностей.

Но за весь вечер я так и не сумел придумать благовидный предлог, чтобы подойти к ней и заговорить, даже просто приблизиться хоть на несколько шагов; я несколько раз прокрутил в уме, как кадры на монтажном столе, десятки жестов и фраз и перемотал пленку обратно, к отправной точке, холодея от ужаса при одной мысли, что такое вообще могло прийти мне в голову. Единственное, что мне удалось сделать, это выпить еще пива и продолжить наблюдать за ней издалека, подмечая все нюансы ее общения с друзьями и пытаясь понять, нет ли у нее с кем-нибудь из них особых отношений. Я решил, что нет, хотя она явно была в центре внимания мужской части компании, а парень с густой шевелюрой при каждом удобном случае порывался взять ее за руку или сказать что-то на ухо; девушка выглядела чересчур свободной и веселой, а значит вряд ли была связана узами брака или серьезными отношениями с кем бы то ни было.

Около часа ночи вся компания встала из-за стола, она пошла к выходу все той же легкой походкой; подвал, набитый битком, кричащий, громыхающий, потерял для меня всякую привлекательность. Я остался сидеть у стены, продолжая держать в руке кружку пива и ясно осознавая, что, несмотря на окончание университета, в моей жизни ничего не изменилось. Во рту пересохло, какие-то избитые фразы вертелись у меня на языке, сердце окаменело; взрывы смеха, гул голосов, одинаковые выражения лиц, все вокруг стало мне отвратительно, оставаться здесь я больше не мог.

Я вскочил ни свет ни заря, на удивление бодрый после бессонной ночи, которую провел, ворочаясь в постели и думая о Мизии, чей образ то и дело всплывал перед глазами: бар, она в десяти метрах от меня, окруженная друзьями, она в моей машине, на расстоянии нескольких сантиметров, она исчезает за дверью подъезда, она говорит, она улыбается.

Несмотря на непривычно ранний час, я умылся холодной водой, побрился, оделся с особой тщательностью, но воспоминания не давали покоя: вот она поворачивает голову, чуть наклоняя ее, говорит, и я слежу за движением ее губ, сидит рядом, и я смотрю в ее ясные глаза; а еще звучание ее голоса, необыкновенная естественность, магнетизм, умное и решительное лицо. Казалось, что мир вокруг меняется прямо у меня на глазах: повсюду, куда ни кинешь взгляд, новые виды животных, цветов и растений, в воздухе новые запахи, даже ветер дует по-другому, становится теплее, и тело наливается новыми силами.

Я выждал два часа, прежде чем набрать заветный номер, я все боялся, что еще рано, не хотел выглядеть слишком назойливым; подходил к телефону, клал руку на трубку, представлял, как начну разговор, но все варианты казались пресными, надуманными, слишком детскими и совершенно неостроумными.

Я брался за книгу, пытался читать, но не мог сосредоточиться, садился за стол, принимался рисовать, но мне удавалось сконцентрироваться лишь на несколько секунд, не более; я возвращался к телефону, снова тянулся к трубке, прокручивал в голове очередные реплики, сердце сразу начинало бешено колотиться, и я опять отступал, шел за вишневой настойкой — подарком бабушки — и отпивал глоток, заглядывал в холодильник, где стоял один-единственный йогурт, срок годности которого истек месяц назад. Внезапно мне приходило в голову, что Мизия чересчур красива и мне незачем ей звонить, я просто не сумею ничего ей сказать, а потом вдруг начинал сомневаться, видел ли ее наяву или же придумал от усталости и пережитых волнений. Я смотрел на себя в зеркало в ванной, пытаясь понять, не выгляжу ли я психом, внушаю ли хоть какое-то доверие по крайней мере самому себе, не показался ли я ей смешным, или она все же могла воспринять меня всерьез, и вообще — могу ли я представлять интерес для кого-нибудь помимо близких родственников.

В конце концов я глотнул еще настойки, решительно направился к телефону и набрал номер, записанный Мизией на обрывке штрафной квитанции; пока я слушал длинные гудки, сердце колотилось так, словно вот-вот выпрыгнет из груди. Я представлял, как Мизия идет по квартире, залитой солнечным светом, идет той же легкой походкой, которая поразила меня вчера вечером; представлял себе, как она берет трубку, заправляет волосы за ухо, прикладывает к нему трубку. Правдами и неправдами я убеждал себя не сдаваться и дождаться ответа: шантажировал сам себя, подначивал, чтобы продержаться как можно дольше. Я надеялся, что мой голос будет звучать уверенно и не сорвется от волнения посреди первой же фразы, что я не сморожу тут же какую-нибудь глупость; я все твердил себе: «Спокойно, спокойно, спокойно…» — и старался дышать как можно ровнее.

Это было странное время, то летаргическое, то кипучее, напряженное и беззаботное, замедленное, неопределенное, оно казалось мне переломным, хотя я не смог бы определить, какой период в моей жизни закончился и какой начинается. Я никогда не был ни практичным, ни рассудительным по отношению к себе, а сейчас еще меньше, чем когда-либо; я не видел никакой связи между дипломом историка и тем, какое место я могу занять во взрослой жизни, не мог найти ни одной колеи, дороги, тропки, по которой мог бы двинуться вперед без опаски. Мне казалось, что лет в двенадцать-тринадцать я гораздо лучше представлял себе, чем хочу заниматься, а за время учебы в старших классах и университете углубился в дебри отвлеченных идей и понятий, далеких от реальности и практической пользы.

Я жил в квартире-пенале площадью в сорок два квадратных метра — ее мне подарил отец на восемнадцатилетие, так они с матерью договорились при разводе. Вся квартира была в полочках и этажерках, заполненных пластинками Rolling Stones, Боба Дилана, Doors, Джона Майалла,

[4]

Эрика Клэптона,

[5]

Майка Блумфилда,

[6]

историко-географическими атласами, фотографиями из моего путешествия в Индию через Афганистан, там же стояли два толстых тома Стивена Рансимена

[7]

о крестовых походах, биографии Готфрида Бульонского,

[8]

Боэмунда,

[9]

князя Антиохии, Ричарда Львиное Сердце,

[10]

Саладина

[11]

Балдуина, графа Фландрии

[12]

и всех остальных, кто побывал на Ближнем Востоке между 1096 и 1291 годами и за свои дела вошел в историю. Я читал английскую поэзию девятнадцатого века и американские романы двадцатого, кружил по городу на старом голландском велосипеде, питался, в основном, швейцарским шоколадом с начинкой, который мне дарила бабушка; поздно ложился спать и поздно вставал. Каждый день несколько часов кряду я рисовал тушью абстрактные фигурки, напоминающие людей и животных; я не очень-то задумывался над тем, что делаю, просто выплескивал на бумагу не смолкающую ни на минуту, звучащую внутри меня навязчивую мелодию. Свое увлечение я не воспринимал всерьез и считал его причудой, безобидной прихотью.

Благодаря моей сверхобщительности у меня была уйма друзей и знакомых, я без устали всех смешил и развлекал, легко находил общий язык с соседями, продавцами, прохожими на улице — возможно, тем самым я пытался компенсировать свое одинокое и безотрадное детство. В Милане, особенно в те годы, такое поведение было редкостью и потому мало кого оставляло равнодушным: люди считали меня или очень славным, или полным психом, а иногда просто чудаком, и непременно пытались навесить на меня один из этих ярлыков.

Моим единственным настоящим другом был Марко Траверси. Наша дружба началась давно, еще в старших классах, когда я приходил к нему на переменах и мы, стоя в коридоре, говорили о жизни, мире, истории — обо всем подряд до тех пор, пока голова не начинала пухнуть от всех этих мыслей. На тот момент у нас не было ничего, кроме неограниченного, как казалось, запаса времени и непреодолимого отвращения ко всему вокруг; мы чувствовали себя одинаково неуютно в роли сыновей, студентов, жителей Милана, граждан нашей страны. Это нас и сблизило: свойственная обоим отчужденность, ощущение, что ты чужак в собственном доме.

Я считал, что Марко серьезнее меня, и в каком-то смысле так оно и было, если говорить о том, как он смотрел на мир и судил о нем; и внешне он, конечно, был куда привлекательнее: длинные волосы, одет как рок-музыкант, в отношениях со взрослыми он проявлял жесткость. С самого начала я как бы признавал за ним некоторое превосходство и скромно держался в его тени, довольный положением ведомого. Он, как и я, опасливо сторонился реальности, и любое вмешательство извне могло привести его на край бездны. Марко до сих пор жил с родителями, что с его характером было нелегко, но снять квартиру в Милане стоило недешево, а у Марко за душой не было ни гроша. Я не раз предлагал ему переехать в мою квартиру-пенал, но он отказывался, говоря, что у меня слишком шумно и что он не хочет стеснять меня; по-моему, ему даже нравилось чувствовать себя в подвешенном и дискомфортном состоянии, зачем-то ему это было необходимо. Казалось, что Марко лучше, чем мне, удается оставаться самим собой, по крайней мере, он умело контролировал свои чувства и порывы. И постоянно тормошил меня, не давал закиснуть: только благодаря ему я в двадцать три года закончил университет, ведь именно он повторял мне, как заведенный: «Мы

Я позвонил Марко: хотел поговорить с кем-то о Мизии, а он был единственный, кому я мог все это рассказать, но когда мы, наконец, встретились на полпути между нашими домами, я уже и не знал, как это сделать.

Встреча с Мизией была слишком призрачной, она слишком отличалась от всех моих соприкосновений с внешним миром; я попытался представить, какое впечатление мой рассказ может произвести на Марко, и решил, что скорее всего совсем никакое.

Зато Марко переполняли идеи и планы, накопившиеся за те двенадцать дней, что мы не виделись; он жаждал поделиться ими со мной. Еще со времен лицея мы привыкли часами гулять вместе: встречались где-нибудь и тут же начинали говорить, отмеривая километр за километром, хотя гулять по Милану — то еще удовольствие. Мы бесцельно бродили, почти не глядя по сторонам, разве что какие-нибудь лица вдруг привлекали наше внимание; мы напоминали арестантов, которые ходят круг за кругом по тюремному двору, единообразно и исступленно, и все строят планы бегства.

Пару месяцев назад Марко в голову пришла новая идея — снять фильм. Как-то вечером он позвонил мне и сказал: «Я тут кое-что придумал, нам срочно надо встретиться».

Тогда мы тоже отправились гулять по улицам, запруженным автомобилями, и Марко рассказал, как он представляет себе этот фильм. Поначалу я решил, что это одна из тех абстрактных идей, которые то и дело посещали нас обоих, очередная попытка взяться хоть за какое-то дело, и, как все подобные идеи, она забудется через несколько часов, через день, после первого же столкновения с реальностью, энтузиазм поутихнет, и сама идея наскучит. Но с фильмом все получилось иначе, Марко продолжал говорить о нем и через день, и неделю спустя, и чем больше он о нем говорил, тем реальней он становился, наполнялся звучанием, образами, внутренним ритмом, игрой света. Казалось, что Марко рассказывает об уже снятой картине, которую видит собственными глазами и описывает кадр за кадром, иногда останавливаясь и перематывая пленку назад, чтобы обратить мое внимание на какие-то детали, промелькнувшие слишком быстро и оставшиеся незамеченными. Все это звучало в высшей степени высокопарно, что было типично для него, когда он давал себе волю: он делал ударение на отдельные слова, жестикулировал, останавливался и пристально смотрел на меня лихорадочно горящими темными глазами, словно опасаясь, что его замысел вот-вот канет в лету, исказится, просто разочарует его — стоит лишь отвлечься на мгновение.

В субботу днем я лежал поперек дивана, курил гашиш бурого цвета, который приятель привез мне из Ливана, читал рассказ Стивенсона о южных морях, как вдруг зазвонил телефон; я подошел не сразу, пропустил гудков семь-восемь. Когда, наконец, я взял трубку, оказалось, что это Мизия. «Как дела?» — спросила она самым естественным и дружелюбным тоном на свете.

Я сразу узнал ее голос, но не поверил сам себе и растерялся, как никогда в жизни. Мне казалось, я уже свыкся с мыслью, что никогда больше не увижу ее, но когда вдруг снова услышал, меня как молнией ударило. «Хо-хорош-шо», — мой голос больше всего напоминал блеяние овцы; трубка выскользнула из руки и упала на стол.

Я в ужасе схватил ее, испугавшись, что она разбилась, но услышал смех Мизии:

— Я что, помешала тебе?

— Нет-нет-нет, что ты, — я чувствовал, как путаются мысли в голове, наталкиваются друг на друга и разлетаются в разные стороны. — Я тебе звонил на прошлой неделе, но мне сказали, что ты уехала.

В сентябре я сошелся с девушкой по имени Рамина, которая бросила меня в октябре, потому что, по ее словам, в голове у меня сплошной туман и неразбериха, я ору, а не разговариваю, размахиваю руками, слишком много пью и вообще испортил ей жизнь. В ноябре я участвовал в выставке молодых художников-неформалов, продал четыре картины и на два месяца уехал в Бразилию. В марте я сошелся с девушкой по имени Сара, которая поселилась в маленькой квартирке на первом этаже моего дома. В сентябре прошла моя первая персональная выставка в настоящей галерее, в Комо. Ни Мизия, ни Марко не пришли, хоть я и отправил им приглашения, но на самом деле я и не ждал, что они появятся.

Марко позвонил мне пару дней спустя и сказал, что очень жалеет, что пропустил мою выставку: они с Сеттимио были в Риме, он обговаривал последние детали с продюсером своего нового фильма.

Через неделю мы встретились в одном из миланских баров. Он, как всегда, опоздал минут на пятнадцать; как всегда, сказал, что ненавидит заставлять кого-то ждать, а меня в особенности. На этом этапе своей жизни он стал еще стремительнее, категоричнее и нетерпеливее, чем прежде; успех первого фильма, последовавшие за ним непрерывные предложения и назойливое внимание привели его в состояние постоянной боевой готовности, которое сказывалось во всех его мыслях, жестах и даже во взгляде, толкало вперед и делало нетерпимым к любым колебаниям или простоям. Его фильм получил приглашение на половину европейских фестивалей, и в Канаду, и в Буэнос-Айрес, ему давали премии, о нем писали восторженные статьи, у него брали интервью, и потому его внутренние ритмы ускорились и обострило его восприятие: теперь он мгновенно обегал взглядом битком набитый бар, выхватывая интересные детали и с ходу отбрасывая все ненужное.

Но наша привычная, доведенная до автоматизма близость никуда не делась, мы обнялись, и я подумал, что никакой быстротечной славе не под силу отдалить нас друг от друга и никакие солнечные очки нам не помеха. Марко снял свои очки, которые носил даже в помещении и в сумерках, словно скрывался от папарацци, и рассказал, как встречался в Риме с продюсерами, заинтересовавшимися им после выхода первого фильма. Будто побывал в зоопарке, где собрали самых мерзких тварей, говорил он: «Полный набор: и свиньи, и шакалы, и лисицы, ехидны, муравьеды, гиены, стервятники, ищейки — гаже некуда. Все, кто только могут рыться в грязи, сосать, царапать, кусать; и у всех взгляды назойливые, вкрадчивые, липкие, косые, быстрые, прищуренные. Уходишь от них весь с ног до головы покрытый слизью притворного уважения, притворной дружбы, притворных улыбок, притворной непосредственности, притворного простодушия, притворной искренности, притворной рассеянности. Ты бы их

Казалось, его это даже забавляет, по крайней мере отчасти; он чувствовал себя достаточно быстрым, проницательным и уверенным в своих силах, чтобы пройти через любое сборище и не дать себя растерзать, покалечить, заразить, увлечь, сбить с толку. К тому же, когда подавить омерзение было слишком трудно, роль фильтра и амортизатора брал на себя Сеттимио Арки. Марко назначил его исполнительным продюсером своего нового фильма, хотя Арки и был ему не слишком приятен, и он вообще ни во что его не ставил, но это давало ему ощущение, что он идет на войну со своей, пусть и маленькой, армией, и что будущее у него под контролем. Я слушал, как он говорит, наблюдал за его жестами и думал, что хотел бы так же стремительно мчаться по жизни и что не раздумывая поменялся бы с ним судьбой. Впрочем, сейчас моя жизнь сильно улучшилась: если раньше в ней были одни слова, несбыточные мечты и неудачи во всем, но с появлением Мизии Мистрани все изменилось и очень быстро.

В общем, мы отправились в Цюрих на древней подержанной «альфа-ромео», которую Марко купил несколько недель назад и которая теперь рывками двигалась в размеренном течении швейцарской автострады, потому что он так и не научился соблюдать дистанцию и скоростные ограничения.

Впервые за последние годы мы опять путешествовали вместе; весело было опять ехать куда-то с ним, погружаясь в музыку группы

Bluesbreakers,

[26]

потоком льющуюся из ветхих динамиков и затоплявшую салон. Я рассказал о своих последних достижениях на личном и рабочем фронте: набросал портрет Сары, с которой он еще не был знаком, попытался описать несколько только что законченных картин и изобретенную мной технику грунтовки. Немного, конечно, но все же лучше, чем пустые побрякушки слов, которыми нам приходилось довольствоваться еще пару лет назад после того, как мы некоторое время не виделись. У Марко, естественно, впечатлений было больше, благодаря работе он знакомился с новыми людьми, местами, ситуациями; я смеялся до слез, когда он изображал римского продюсера, с которым на днях подписал контракт; я пришел в восторг, когда он изложил свои новые идеи относительно фильма. Вопреки моим опасениям, он не гордился своим даром воссоздавать образы и атмосферу; не пытался укрыться за маской независимого молодого гения, которую ему навязывал окружающий мир. Каждый раз, вспомнив, куда и зачем мы едем, он резко замолкал, снимал ногу с педали газа, не слишком заботясь о соблюдении дистанции, хватал меня за рукав и говорил: «Как ты думаешь, как Мизия нас встретит? Запрет все двери и окна? Или оставит хоть щелочку? Или будет прямо-таки на седьмом небе, что можно сбежать от постылой семейной жизни?» Говорил: «Как ты думаешь, у нее есть

ребенок?

А может, она уже ждет второго? А может, уже

и родила

второго?» Говорил: «Как по-твоему? Эй! Ливио?»

Я не знал, что сказать, когда речь шла о Мизии, нельзя было исключать никакую возможность. По мере того как мы приближались к Цюриху, во мне поднималась волна беспокойства; мне казалось, что во время последнего нашего телефонного разговора я заметил тревожные признаки в ее голосе и интонациях, я представлял ее в роли матери семейства и жены нейрохирурга и не мог узнать в этом образе прежнюю Мизию. Меня уже загодя переполняли замешательство и грусть; я снова чувствовал, что должен рассказать Марко о словах Мизии, которые она просила передать ему той ночью на озере, но не знал, как это сделать. Мы проезжали километр за километром, и чем яснее я понимал, как важно дать ему полное представление о ситуации, тем меньше находил в себе сил заговорить.

А потом мы оказались на безликой окраине города, где решила поселиться Мизия, и последняя возможность объясниться растворилась в неожиданном препятствии: мы не могли найти дорогу. Двинулись было к центру, не имея ни малейшего представления, где находится улица, указанная в обратном адресе ее единственного письма, дважды объехали вокзал, спрашивали дорогу у прохожих, подозрительно косившихся на наши физиономии и видавшую виды машину. Движение здесь было неумолимо правильным, так что мы при всем желании не могли выбиться из потока автомобилей, и Марко бранился: «Черт побери, как в

В конце концов какая-то толстая дама показала нам, куда ехать; пару раз мы свернули не туда на подъеме, пару раз проскочили на красный на спуске и наконец увидели табличку с названием улицы, где жила Мизия. Теперь Марко ехал со скоростью пешехода; мы с одинаковым замиранием сердца озирались по сторонам, вглядывались в каждый дом, в каждый сад, ловили малейшие признаки движения на тротуаре или среди припаркованных машин. Я ждал, что с минуты на минуту увижу Мизию: вот она вылезает из минивэна, увешанная пакетами с продуктами; или катит высокую голубую коляску; или ведет за ручку малыша во взрослом костюмчике, с надутой мордашкой; или сделала себе прическу, изменившую ее до неузнаваемости; или у нее теперь другой, совсем незнакомый взгляд. Марко нервничал еще больше, чем я, вел машину рывками и все повторял: «Боже мой, Ливио, боже мой»; когда мы оказались у дома Мизии, он так резко затормозил, что я чуть не врезался головой в лобовое стекло.

В середине февраля я поехал к Марко и Мизии в Лукку: здесь, недалеко от города, в парке старинной виллы восемнадцатого века они только что начали снимать новый фильм.

Я оставил машину под большим безлистым дубом и пошел по аллее из гравия к лужайке, где расположилась съемочная группа с ее трейлерами, грузовиками, генераторами, отражателями, тележками, кабелями и всем, что полагается на настоящих съемках. Странно было видеть всю эту гору техники и толпы людей вместо горстки дилетантов, снимавших первый фильм почти без ничего, видеть Марко у огромной кинокамеры на подъемнике, а рядом целое войско механиков, электриков, помощников, техников с глазами наемников; странно было видеть разодетого Сеттимио Арки в роли исполнительного продюсера и как он расхаживает по съемочной площадке, утверждая свои только что обретенные полномочия.

Странно было видеть Мизию, бледную, худую, коротко стриженную, в лучах искусственного света, придававшего теплоту краскам лужайки, согревающего воздух в радиусе метров десяти и создававшего там кусочек весны. Я остановился и стал смотреть, как она идет рядом с актером с лицом сентиментального осла, которого я уже видел в каком-то фильме; их разговор становился все более резким, они бурно жестикулировали, а потом она пускалась бежать к огромной вилле. Сентиментальный осел на миг замирал в нерешительности и бежал за ней; следом двигались камера на подъемнике, Марко, оператор, помощник оператора, механики и электрики; затем камера поднималась, чтобы снять сцену сверху.

Казалось, что фильм немой: тишина стояла в тысячу раз более глубокая и профессиональная, чем в Милане, на первых съемках, парк, словно гигантская губка, впитывал голоса, звуки, шаги. Я смотрел на Марко, следившего в этой тишине за каждым движением Мизии: они делали друг другу знаки, их взгляды постоянно встречались, они мгновенно ловили движения, мимику друг друга и, как прежде, держались чуть отдельно от остальных, даже у всех на виду. Это казалось мне настоящим чудом; вспомнилось, как они сидели в обнимку на заднем сиденье старой «альфа-ромео», было пять утра, мы только что вернулись из Цюриха в Милан, и я тогда подумал, что им самой судьбой суждено быть вместе, что им не убежать друг от друга, как бы они ни пытались.

В первый же перерыв между сценами они подошли ко мне с приветствиями, объятиями, похлопываниями по плечу, широкими улыбками и массой приятных слов.

В Милане я безвылазно засел дома за серией иллюстраций для сборника сказок в обработке современных писателей, до срока сдачи оставалось всего две недели. Задача была не из легких, из-за моей манеры рисунки получались чересчур абстрактные или слишком мрачные для детской книжки; пришлось делать целую серию набросков, пока я наконец не нашел верное решение.

С Марко и Мизией я разговаривал всего один раз: я пытался звонить, но их вечно не было, а будить их среди ночи не хотелось. Время от времени мне вспоминались их сосредоточенные лица на съемочной площадке в парке или их близость, и споры, и ласки в бывшей людской, под высокими сводами. Я спрашивал себя, какой у них в итоге выйдет фильм и как будут развиваться их отношения, но мысль о том, что они вместе, успокаивала меня, придавала моей картине мира относительную устойчивость, в которой я так нуждался.

А потом, в начале марта, под вечер, я сидел за столом в своей жарко натопленной и темной квартире-пенале, работал, и тут в домофон позвонил Сеттимио Арки.

Сколько я здесь жил, столько тянулась история с домофоном, он звонил в любое время дня и ночи; я так и не понял, в чем тут дело — то ли в том, что квартира моя находилась на первом этаже, а дом стоял на людной улице, то ли во мне самом. К моей радости или ярости, смотря по настроению, почти никому не приходило в голову общаться со мной более опосредованно: мне мало кто писал или звонил, обычно все подходили к дому и звонили в домофон.

Яне виделся с Марко невероятно долго. Он звонил мне один раз из Лукки, сказал, что фильм продвигается, что о Мизии он ничего не знает и что, в сущности, так даже лучше, он только надеется, что у нее все хорошо, — и не мог понять, откуда у меня такой враждебный тон. После этого начался очередной наш перерыв в общении, когда мы оба переставали искать друг друга, и непонятно было, кто виноват изначально и кто виноват в том, что молчание затягивается. За долгие годы нашего знакомства я так и не смог к этому привыкнуть: каждый раз меня одолевали мучительные сомнения относительно дружбы как таковой и относительно способности чувств устоять перед обстоятельствами, а обстоятельств — перед искажающей силой памяти.

Я прочел о нем в газетах: его второй фильм стал участником Каннского фестиваля. Впечатления почти у всех авторов совпадали: в каждой статье я находил все ту же смесь недоверчивого восхищения, зависти и досады, ведь теперь Марко уже нельзя было счесть новым, никому не известным режиссером, или гением, не сознающим своего дара, ни тем более энтузиастом, снимающим фильм без гроша. К тому же Марко, безусловно, никогда не стремился снискать расположение людей своего круга и не упускал случая высказать все, что думает о продюсерах, критиках, коллегах и об итальянском кино в целом; все, что он говорил, было правдой, но в его словах, записанных журналистами, чувствовалась скрытая горечь, сознание собственной неприкаянности, и я видел, что он уже заранее разочарован в работе. Когда его первый фильм стал сенсацией, перед ним открылись двери всех клубов, задающих тон в культурной жизни нашей страны: и клуба любимчиков прессы, и клуба, удостоверяющего политическую благонадежность, и клуба, гарантирующего похвалу критиков, и многих других. Марко не пожелал войти в эти двери, и теперь ему это припомнили, а он становился еще более резким, язвительным и безразличным к чужому мнению, еще более одиноким и ни на кого не похожим, чем был с самого начала. Почти все французские журналисты, напротив, сочли фильм Марко просто прекрасным, но позиция итальянцев повлияла на решение жюри, и ему присудили только специальный приз, а не приз за лучшую режиссуру.

Когда в октябре фильм вышел в итальянский прокат, я не пошел на премьеру, потому что в газетных анонсах значилось: «На показе будет присутствовать режиссер», а режиссер не подавал признаков жизни и меня пригласить не потрудился. Я знал, что с ним происходит в подобных случаях: чем дольше мы не виделись, тем сильнее он замыкался в себе и словно цепенел, не в силах преодолеть чувство вины за разлад в отношениях и сделать хотя бы крохотный шажок к примирению. В рецензиях, появившихся на следующий день после премьеры, писали примерно то же, что и после показа на Каннском фестивале: что творческие притязания Марко граничат с наглостью, что язык его образов великолепен, но излишне прихотлив и отдает самолюбованием, что французская актриса хороша, но в ней нет и тени энергии и темперамента Мизии Мистрани из первого фильма. С последним утверждением я полностью согласился, когда все-таки посмотрел фильм; мне настолько не хватало Мизии в каждом кадре, что я вообще потерял интерес к действию и сидел, рассеянно следя за тонкой игрой диалогов, освещения и ракурсов, не в силах разобраться в абстрактном хитросплетении сюжетных линий.

Однажды вечером, в конце октября, я встретился с Сеттимио, он пригласил меня в дорогой ресторан в центре города. Он окончательно вжился в образ кинопродюсера: разодетый, напомаженный, завравшийся, притворно бескорыстный, притворно преданный благим целям. Рассказывал, сколько организационных и дипломатических усилий он приложил, чтобы спасти фильм Марко и избежать конфликта с продюсерами, съемочной группой и актерами после того, как с Марко стало вообще невозможно иметь дело. Рассказывал, что Марко был по-прежнему одержим Мизией, хоть и утверждал, что ему на нее наплевать, рассказывал, как сделал все возможное, чтобы не дать Марко поехать на ее поиски и снова загубить фильм, на сей раз навсегда.