Я – Арсений Дежуров. Обычно я работаю в университете (в разных университетах, вернее) и преподаю историю искусства и литературы – зарубежной и особенно немецкой. У меня много научных званий, мой самый старый друг Муля Зинченко называет меня «семь великих в одном убогом». Сейчас мне 39 (тридцать девять) лет. Я атлетического телосложения, у меня большой нос, я лысоват, женщины находят меня симпатичным.

Кроме того, я писатель. Одно время, когда я был очень беден, я писал романы про маньяков, насильников, убийц и преступных директоров заводов. Я писал эти романы вместо одного известного писателя, который не умел писать романы про маньяков и убийц. Романы получались плохие, но я видел, что пассахиры в метро их читают. На полученные от известного писателя деньги я купил музыкальный центр и съездил в Египет. Еще я писал пьесы для детей и взрослых. Пьесы для детей часто ставят в Москве и в провинции. А пьесы для взрослых пока не ставят, может быть потому, что я их недавно опубликовал. Пьесы я пишу, потому что среди моих друзей полным полно актеров – время от времени я работал в театральных институтах, и мои ученики, взрослея, становились моими друзьями. Теперь я веду мастер-класс в Доме журналистов. Я учу молодых людей писать идеальные пьесы в самом высоком смысле слова. Как выглядит идеальная пьеса, я не знаю, но говорят, что я даю полезные советы.

Я не вовремя решил стать русским писателем. Сейчас любому амавротическому идиоту (если, конечно, он не является по совместительству учителем словесности) понятно, что мы вступили в век не читающей цивилизации. Вернее, появилось две литературы. Первая – литература, написанная людьми, которые умеют писать, для людей, которые умеют читать. Хотя этой литературы и этих читателей становится все меньше, вымрут они нескоро. Вторая литература пишется людьми, которые не умеют писать, для людей, которые не умеют читать. Здесь тоже было сделано немало прекрасного и достойного самой высокой оценки. Литературно одаренные люди встречаются и среди вовсе не читающих. Они создают временами нечто совершенно необычное (Дневник Анны Франк, Дневник Нины Костериной и пр.). Я филолог. Мне положено различать хорошую и плохую литературу. Но я не хочу писать «хорошо». Я пишу так, словно начисто позабыл, чему меня учили в трех университетах (последовательно) и чему теперь я учу студентов в трех университетах (параллельно).

О чем можно написать хорошую книгу, не умея писать? Каждый, даже вовсе не одаренный человек имеет право на одну хорошую книгу - о себе. Можно заинтересовать себя и подобных себе только правдой. Ты ревнив – пиши об этом. Ты завистлив – пиши об этом, только правду. Ты безумно любишь свою жену? Пиши. Она любит тебя? Пиши, только без позерства и самолюбования. Это очень трудно. Написать правду - наука похлеще, чем вымучивать роман про маньяков и убийц. Только тут, в правде, может проявиться талант «обычного» человека. Будь открытой личностью, тогда будет интересно читать всё, тобой написанное, как бы нескладно это ни было в отношении литературной техники. В ханжеском XIX веке писать всю правду о себе было запрещено, и великим писателям приходилось переплавлять себя в Анну Каренину («Анна Каренина - это я!» - Толстой) или мадам Бовари («Мадам Бовари – это я!» - Флобер). Сейчас все по-другому. Я – это я, вы знаете меня. Я хожу по улицам, пью кофе, разговариваю о Микеланджело, и время от времени заявляю, что Флобер – дурак, и это не он, а я – мадам Бовари. Зачем же мне создавать новую сущность, когда я еще и со своей-то не разобрался, что делать?

Мы живем в демократическом обществе закатной поры. Каждый одинок. Каждый носит в себе непроницаемый гигантский внутренний мир, и в этом мы все равны. Моя индивидуальность возвеличивает меня, потому что она неповторима. И в то же время растворяет меня в массе, потому что у каждого есть свой «внутренний человек», не меньше моего. Читать правдивый (и юмористический) рассказ о жизни журналистки, написанный журналисткой (Х.Филдинг, «Дневник Бриджит Джонс»), о жизни мальчика-калеки, написанный мальчиком-калекой («Crazy» Бенджамена Леберта), учительницы, написанный учительницей (Катя Метелица, «Дневник Луизы Ложкиной»), рассказ студента, написанный студентом (А. Дежуров, «Мне 20 лет, и я пишу письма») современному читателю интереснее, чем 24 тома Бальзака или 30 томов Диккенса. У меня есть мой внутренний мир. Я горд им и одинок в нем. Мне очень хочется знать, а как там с внутренними мирами у других? Только не у покойных гениев (в них ничего не поймешь), а у таких же, как я, - у студентов, учителей, мальчиков-калек, журналисток?

Экспозицией к истории явилась прогулка в парке «Коломенское» нас троих, т.е. меня, моего студента Коляна и доц. Скорнякова. Мы прогуливались в тени деревьев, растрачивая досуг на милую моему сердцу болтовню интеллектуально-богемного типа – сплетни, каламбуры, неоговоренные цитаты, неточные цитаты, выдуманные цитаты и, наконец, самоцитаты. Я был на коне – глумился над Скорняковым, скакал маралом, пел немецкие песни тоталитарного режима и собирал дикие сливы. За сливами Николенька обратился ко мне примерно так:

– Арсений Емельянович, я не знаю, как вы отнесетесь к моим словам, но я тем не менее, позволю себе сделать вам одно... предложение. Я… – тут Николенька замялся в видимом смятении, – я хочу…

«Ну не предложит же он мне ничего безнравственного, я надеюсь» , – подумал я.

– … поговорить с вами о Марине Чезалес.

Марина Чезалес, год назад моя студентка, теперь выпускница, существовала в космосе моих знакомств как «третья справа» . Она приходила на каждое занятие, говорила умно и тонко, относилась с симпатией ко мне и была мне небесприятна. Кроме того, что она всегда сидела третьей справа (после Лени и Ани), я о ней ничего не знал, и, правду сказать, не вспомнил бы, если бы не Николенька, смерть любящий передавать всем приветы от сомнительно знакомых знакомых. Суть Николенькиного предложения в парке «Коломенское» сводилась к тому, что завтра Марина Леонидовна, ее подруги Варвара Тимофеевна и Ирина Александровна (а также мой собеседник) хотели бы видеть меня на суарее, и – Николенька попросил – чтобы я всенепременно захватил мое «паппет-шоу» (а ведь у меня есть собственный рукодельный вертеп с куклами), ведь все о нем уже столько наслышаны. Я не знал причины отказать, т.к. во-первых, у меня было достаточно досуга, во-вторых, я – Ты это знаешь за мной – люблю оказаться в центре композиции из восторженных дам, врать им и хвастаться. И, в-третьих (последовательность причин произвольна), у меня давненько не водилось новых знакомых, а без новых людей я чахну, сокровищница моих шуток тускнеет, тронутая тленом неумеренного повторения, мне нужно было восхищение толпы, и эту толпу мне обеспечивал Колян, мой студент.

Я простился с Мариной и ее компанией, и, поскольку думал, что навсегда, простился навсегда. Правда, оставался Николенька, через которого осуществлялись коммуникации между мной и Мариной Чезалес.

Наверное, надо объяснить, почему я столь категорически противодействовал Марине. Во-первых, моя жизнь была совершенно устроена. Я ждал, когда из Германии приедет Чючя, отношения с которой имели стаж около восьми лет. Кроме нее у меня была еще одна девушка, медичка, обретенная мной по переписке. Таким образом, у меня не оказывалось валентности, которая могла быть заполнена Мариной.

– Видите ли, Николенька, – говорил я подобострастному студенту, запахнувшись в халат, – Марина – девушка интеллигентная, благородная, добродетельная, – я зевал. – Согласится ли она, если я скажу ей: «Марина, завтра я проведу день с Чючей, послезавтра у меня свидание еще с одной дамой, которую я не считаю должным называть, а через два дня мы можем сходить в музей?» Неужели вы, Николенька, думаете, что Марина согласится на такие условия?

Сейчас мне кажется, что я в руке держал золоченую лорнетку.

Колюшка добросовестно передал Марине содержание беседы. Марина размышляла.