Люди двигались по Лондонскому мосту, словно армия на марше: полк мужчин и несколько взводов женщин. Это было угрюмое войско, войско, которому, возможно, предстояло держать оборону или вступить в бой, отнюдь не сулящий победу. За их спинами состав за составом выгружали пассажиров на платформу, рев паровозов и свистки поездов возвещали о прибытии подкрепления.

По обе стороны от марширующей армии была река, в этом месте она достигала в ширину двухсот пятидесяти ярдов и кишела кораблями со всех концов света. Крики матросов и рабочих на лихтере прибавляли шума. Люди направлялись в Сити — деловой центр Лондона, который ежедневно во имя своих нужд поглощал почти триста тысяч служащих. Низшие клерки в засаленных черных пиджаках и протертых воротничках лелеяли надежду на приход лучших дней. Биржевые брокеры в отлично сидящих сюртуках мечтали о новых сделках и расточительных клиентах. Торговцы всеми возможными диковинками, доставлявшимися в Сити, — пробкой и ванилью, свинцом и салом, льняным маслом и щетиной, — молились о том, чтобы установились твердые цены на их товары.

Вся эта молчаливая армия направлялась служить двум богам Сити: Деньгам и Рынку. Деньги были бесстрастны. Деньги — это желтые слитки золота в подвалах Английского банка, располагавшегося в паре сотен ярдов по пути движения толпы; ценные бумаги, которые банкиры и торговцы рассылали по всем пяти континентам и которые служили отличной упаковочной бумагой, призванной оберегать английское господство в мировой торговле. Деньгам вели счет в банковских залах, в страховых компаниях и в учетных домах

[4]

, где ежедневно строка за строкой, цифра за цифрой в огромных бухгалтерских книгах отмечали их перемещение.

Рынок — совсем иное. Если деньги безучастны, то Рынок пребывает в вечном волнении. Он подобен духу, парящему над Лиденхолл-стрит и Крукт-Фрэйрз, над Бишопегейт и Бенгал-Корт. Духу, который, мчась над Сити, мог развернуться прямо в воздухе и на лету изменить направление движения. Некоторые старожилы величественных банковских зданий утверждали, что он — вулкан, извергающийся с неудержимой силой, способной потрясти основы финансовой системы. Были и те, кто заявляли, что разбираются в настроениях Рынка и способны предугадать, когда он закапризничает или надуется, а когда радостно пустится в пляс прямо посередь биржи и принесет неожиданное богатство и поток выгодных сделок, потому что где-то на краю света открыты месторождения золота или бриллиантов. Оптимисты верили, что Рынок всегда будет им улыбаться. И напрасно. Осторожные и предусмотрительные считали, что Рынок — это непостоянная любовница, которой никогда нельзя доверять. И пусть их состояния росли чуть медленнее, чем у оптимистов, зато им не грозило быть смытыми необузданным потоком.

Внезапный крик прорезал молчаливую задумчивость армии на марше. Молодой человек кричал с противоположенного берега и указывал на что-то в воде, лицо юноши казалось неестественно бледным по контрасту с черным костюмом.

Лорд Фрэнсис Пауэрскорт превратился в лошадь. Он медленно двигался трусцой по коридору своего дома на Маркем-сквер в Челси и прицокивал на ходу языком. Это цоканье он специально тренировал в ванной, а потом с гордостью продемонстрировал жене — леди Люси.

— Цок-цок, цок-цок, — приговаривал Пауэрскорт, двигаясь мимо столика в стиле эпохи Регентства, который стоял у двери в столовую. Пора принять стратегическое решение, рассуждал он: свернуть ли сейчас в столовую и сделать круг вокруг стульев, чуть помедлив у окна, чтобы полюбоваться травой на лужайке, или выбрать более опасный, но и более увлекательный путь и устремиться вверх по лестнице — на второй, а то и на третий или даже на четвертый этаж?

Лорд Фрэнсис Пауэрскорт слыл одним из самых знаменитых детективов Англии. Он освоил это искусство, еще когда служил в армейской разведке в Индии, и вот теперь с успехом применял свое мастерство для расследования убийств и тайн у себя на родине. Ему было уже за сорок, но его черные вьющиеся волосы еще не тронула седина, а голубые глаза взирали на мир с прежней беспристрастностью и иронией.

— Ну-ка, держись покрепче! Крепко-крепко! — скомандовал Пауэрскорт, начав подъем по ступеням. Он почувствовал, как крошечные ручки обхватили его шею: Томасу Пауэрскорту было четыре года, он родился в 1892-м — спустя год после свадьбы родителей. С верхней площадки за ними наблюдала сестренка Томаса Оливия, которая уже могла сама поведать миру, что ей два года.

На широкой площадке второго этажа Пауэрскорт перешел на рысцу.

— Ну разве это не замечательно, Ричард, разве не замечательно! — Софи Уильямс слегка приплясывала, не обращая внимания на чопорных местных жителей, которые в лучших своих костюмах направлялись на воскресную службу.

— Верно, — согласился Ричард, немного смущенный несдержанностью своей спутницы. — Если мы поторопимся, то скоро выйдем к реке.

Видимо, юноше не терпелось подальше скрыться от глаз горожан Твикенхэма.

Молодые люди доехали до Твикенхэма на поезде и намеревались берегом реки дойти до Хэмптон-Корта. Они думали поначалу взять с собой велосипеды, но Ричард засомневался, подойдут ли для двухколесного транспорта местные дороги и тропы, где так легко проколоть шину.

Софи Уильямс двадцать один год. Днем она работала учительницей в начальной школе, а вечерами посвящала себя служению идеям суфражисток.

— Кларендон-парк построил один набоб на деньги Ист-Индской компании, — объяснял Уильям Берк Пауэрскорту, указывая на свой дом в стиле Палладио недалеко от Марлоу.

Мужчины поджидали свои семейства, пока дамы в последний раз приводили в порядок шляпки и детей перед тем, как совершить небольшую прогулку до церкви, где предстояло ввести в должность нового викария.

— Его построил некто по имени Фрэнсис Ходж. Он сколотил состояние в Индии и вернулся домой, чтобы на старости лет пожить в мире и покое на берегу Темзы. Увы, его мечтам не суждено было сбыться.

— А что стряслось? — спросил Пауэрскорт. Всякий раз, когда ему предстояло читать отрывок из Библии, он немного волновался.

— Беднягу — в конце концов он и впрямь стал бедняком — обвинили в алчности и коррупции. Это было связано с его делами на Востоке, почти как в случае с Уорреном Гастингсом. Куча денег ушла на адвокатов. Ходжу пришлось несколько месяцев кряду таскаться в Вестминстер, чтобы отвечать на вопросы парламентских ханжей и все это время наблюдать, как обесцениваются его акции в Ист-Индской компании. Кажется, в какой-то момент они стали падать на пятьдесят тысяч в неделю.

Пятеро мужчин неуверенно вошли в меленький кабинет в больнице Святого Варфоломея. В обычные дни доктора сообщали здесь родственникам пациентов плохие новости: о скоропостижной смерти одних и неизлечимых заболеваниях у других. Печальное предназначение комнаты определяло всю ее атмосферу. На одной стене висел портрет королевы Виктории, на котором та была изображена во время своего первого юбилея — небольшой, но очевидный знак монархической преемственности, на другой — каноническое изображение Флоренс Найтингейл, больше похожей на святую, чем на сестру милосердия. Но даже она не в силах была спасти тех, о ком говорилось в этих стенах.

В то утро комната была отдана в распоряжение столичной полиции, два представителя которой смущенно переминались с ноги на ногу у длинного стола в середине комнаты. Инспектор Барроуз чувствовал, что часть порученного ему задания выполнена; он смущенно подтянул галстук, проверяя, не съехал ли он на сторону. Сержант Корк вытянулся по стойке «смирно» и, как не без ехидства подумал Барроуз, был похож на призывника на плакате. Доктор Джеймс Комптон на один день приехал в Лондон из Оксфордшира. Он на протяжении многих лет лечил старого мистера Харрисона. Мистеру Фредерику Харрисону, старшему сыну старого мистера Харрисона, пришлось оставить свою контору и нанести визит в более беспокойные места — больницу и больничный морг. Последним в этой компании был врач больницы Святого Варфоломея Питер Макайвор, ему было поручено сохранять тело, пока оно находилось в морге.

Обычно доклад о возможном исчезновении человека шел из оксфордширской глубинки до столичной полиции не менее десяти дней. Но на этот раз все произошло гораздо быстрее: столичная полиция, извещенная Пауэрскортом о том, что рассказал ему Джонни Фицджеральд, сама запросила у пожилого и почти оглохшего констебля из деревни Вэллингфорд заявление Самуэля Паркера, в котором тот излагал свои опасения.

Опознание тела не заняло много времени. Макайвор привез труп в крошечную приемную, где покойник сразу приобрел большее достоинство, чем в своем прежнем обиталище в окружении трупов, предназначенных для анатомических исследований студентов-медиков. Два врача внимательно осмотрели тело: повертели его с боку на бок и даже перевернули на живот. При этом они переговаривались вполголоса о процессах разложения и о воздействии на кожные покровы долгого пребывания в грязных водах Темзы. Фредерик Харрисон взглянул лишь на два участка тела: плечи и низ левой ноги. Увиденное заставило его вздрогнуть.

— Джентльмены, — неуверенно начал мистер Барроуз, — прошу вас, садитесь.