Страшный грохот сотряс стены. Видимо, столкнулись экипажи, и один из них, а может быть, и оба опрокинулись. Лошади жалобно заржали, наверное, упряжь увлекла их за собой на землю. А потом раздались оглушительные проклятия.

Лорд Фрэнсис Пауэрскорт не мог и предположить, что человеческий голос способен пробиться сквозь толстые стены Олд-Черч в Челси, однако это было именно так. И слова, которые он услышал, совершенно не вязались с утром, столь значительным для семьи Пауэрскорта. Дальше — хуже. Первому кучеру ответил другой, и словечки он употреблял еще ядреней. Пауэрскорт взглянул на своих детей. Только бы они не стали допытываться о значении услышанного. Он сомневался, что смог бы перевести этот диалог — некоторые выражения и ему были в новинку. Потом он обвел взглядом собравшихся: кое-кто из мужчин прятал ухмылку, а пожилые девицы возмущенно прикрыли уши ладонями.

Туман требовал новых жертв, и к их списку добавилось очередное столкновение экипажей. Густая мгла с самого раннего утра расползалась по Лондону, окутывая дома и прохожих, и аварии, подобные той, что произошла у церкви в Челси, случались повсюду. Омнибусы Вест-Энда отказались от неравной борьбы с туманом и в ожидании улучшения видимости стояли в депо. На Темзе и в порту капитаны вели суда самым малым ходом, длинными гудками оповещая о своем курсе встречных. Их гулкая тревожная перекличка звучала над городом, словно сигнальные горны, передающие команды частям сражающейся армии.

Зычная перебранка кучеров продолжалась. Священник, придя в себя от неожиданности, решился внести изменения в обряд.

— Псалом номер 365! — как можно громче возгласил он, многозначительно кивнув органисту: — Сотый псалом по Ветхому Завету: «Хвалит Господа вся земля».

— Отравлен, — объявил патологоанатом, печально глядя на лежащее на мраморном столе тело.

— Это точно? — спросил, почтительно теребя шляпу, полицейский инспектор.

— Точно, — подтвердил медик. — А вот чем его отравили и как быстро яд подействовал, я пока не знаю. Нужно отправить материал на анализ.

Эти двое мужчин с лицами, выбеленными ярким холодным освещением мертвецкой, представляли собой разительный контраст. Пожилому патологоанатому, лысому и сутулому Джеймсу Уилби оставалось всего два года до заслуженного отдыха, и он уже приобрел для этой цели уютный домик в Норфолке. А вот старший инспектор полиции Джек Бичем о пенсии и не помышлял. Высокий, худощавый, с пшеничными кудрями, он выглядел даже моложе своих тридцати двух лет. Тем не менее его считали одним из самых толковых следователей в Лондоне, и, поскольку показания доктора Чемберлена заставили полицию насторожиться, это непростое дело поручили именно ему.

Сорок минут спустя старшего инспектора Бичема провели в бельэтаж парадного корпуса Куинз-Инн. Там находилась просторная приемная казначея. Высокие окна смотрели на Темзу, а стены украшали старинные гравюры и акварели. Восхищенному взору посетителя представали древнейшее изображение церкви в Темпле и множество прелестных видов Куинза. Сам Бартон Сомервилл восседал за массивным письменным столом с тоненькой стопкой тезисов для предстоящих судебных процессов.

За последние два дня Пауэрскорт подробно изучил профессиональную сторону жизни Александра Донтси. Он беседовал со многими из коллег и помощников адвоката и уже примелькался привратникам Куинз-Инн. Наиболее выразительную характеристику Донтси дал его начальник, адвокат Максвелл Керк.

— Ваша военная выправка, лорд Пауэрскорт, говорит о том, что вы служили в армии. Вы наверняка замечали, что одни офицеры легко привыкают к армейской жизни, другие — с трудом, а некоторым это и вовсе не удается. Кстати, такие, по моим наблюдениям, погибают чаще, потому что никто из сослуживцев не готов ради них рисковать собой. Так вот, мистер Донтси вписался в наш круг мгновенно, словно был рожден для этого. Я пригласил его сюда семь лет назад и ни секунды не пожалел.

— А что он представлял собой как адвокат? — спросил Пауэрскорт, хотя сомневался, что услышит правду.

Керк помедлил, явно обдумывая ответ.

— Если позволите, я приведу довольно причудливую аналогию. В школе я увлекался крикетом. У нас был один замечательный игрок — старшеклассник Моррисон. Он мог ловить мячи, взлетавшие, казалось, прямо в небо, справлялся с любой крученой подачей, мастерски орудовал битой — одним словом, готовый кандидат в сборную Англии. Но бедняга играл очень неровно. Бывали матчи, когда он едва передвигался по полю, не мог попасть по мячу, не в состоянии был выиграть ни одной пробежки. Это было странно, очень странно. Донтси напоминал мне этого самого Моррисона. Сегодня он выступает на процессе блестяще, поверенные выстраиваются в очередь, чтобы работать с ним, и он триумфально выигрывает дело. Назавтра он является в суд вялый, что-то невнятно бормочет и выглядит совершенно беспомощным, так что поверенные просто рвут на себе волосы. Правда, такие провалы случались не слишком часто, может, один на десяток или даже дюжину побед. Однако они бывали, да еще какие!

Вернувшись с похорон Донтси, Пауэрскорт обнаружил еще одну записку от Джонни Фицджеральда.

В ней был отчет о выполненном задании. Джонни посетил опаснейшие кварталы Ист-Энда, известные как Уайтчепел, и навел справки насчет Уинстона Ховарда. Этот профессиональный грабитель был осужден в результате неудачного выступления в суде защищавшего его Донтси и недавно вышел на свободу. По сведениям полиции, все время пребывания в неуютных стенах Пентонвиля Ховард копил злобу на своих адвокатов.

Джонни хвастался, что получал в школе награды за свой почерк. Очень может быть. Но видимо, годы потребления мерсо и помероля, шабли и шардонне, бордо и божоле, муската, арманьяка и прочих излюбленных Джонни напитков не прошли для него бесследно. Некоторые буквы и слова было просто не разобрать. К тому же, вероятно, свою роль сыграли и многочасовые наблюдения за птицами — массивный немецкий бинокль, которым Джонни так гордился, не мог не повредить ему запястья. К концу страницы и на обороте листка послание стало еще невнятнее.

Джонни писал, что в Уайтчепеле нынче худо. Или не «худо», нет, конечно нет — «чудо». Как? Чудо в Уайтчепеле?

Пауэрскорт продолжал читать.

«Придет или не придет?» — гадал Эдвард. Взгляд его опять скользнул по циферблату. Она запаздывала на пять минут. А он все пытался представить себе, как поведет ее по залам Собрания Уоллес на Манчестер-сквер, знаменитого хранилища картин, мебели и старинного оружия. Днем раньше он послал Саре Хендерсон записку с приглашением вместе посетить этот музей в субботу, в три часа дня. Она заглянула к нему перед уходом и сказала, что это будет просто замечательно.

Пауэрскорт благословил Эдварда на это свидание и взял с него слово, что они с Сарой непременно зайдут к нему на чай в дом номер восемь на той же Манчестер-сквер. Он сказал, что недавно купил новую пишущую машинку и хотел бы показать ее настоящему специалисту.

Сара вовсе не собиралась опаздывать. Однако миссис Хендерсон, едва дочь оделась, объявила, что у нее кончились пилюли. Правда, она тут же добавила, что потерпит свои страшные боли до понедельника, но — если бы у Сары все же нашлось время сходить за нужным лекарством сейчас… Конечно, когда речь шла о здоровье матери, Сара могла нарушить любое обещание. Спеша, волнуясь, задыхаясь и поминая недобрым словом сестру и брата, которые взвалили на ее плечи заботы о больной матушке, она побежала к аптекарю, однако как ни торопилась, потратила пятнадцать минут на дорогу туда и столько же обратно. Мать тут же заметила, что Сара уже опоздала и, наверное, теперь нет никакого смысла ехать. Кто же станет ждать так долго? Не лучше ли остаться дома, отдохнуть, почитать вслух какой-нибудь воскресный еженедельник? Ласково улыбнувшись, Сара заверила мать, что время для этого у них еще найдется, и упорхнула.

Может возникнуть вопрос, почему же она нарушила свой принцип не общаться с коллегами вне службы и согласилась на свидание с молодым, хотя и очень молчаливым, юристом из Куинза? Это нетрудно объяснить. Сара решила, что в колледже ее предупреждали об опасностях, исходящих от мужчин в возрасте, женатых и с детьми, а Эдвард ни под одну из этих опасных категорий не попадал. Ну и вообще он же такой безобидный.

После пятнадцати минут ожидания Эдвард начал серьезно волноваться. «Еще пять минут, и я ухожу», — решил он. Но назначенный срок подошел и прошел, а юноша оставался на месте. В Куинзе ходили слухи (правда, ничем не подтвержденные, а значит, не давшие бы патронам Эдварда оснований использовать их как свидетельство в суде), что мать Сары тяжело больна и, как многие в ее положении, склонна к капризам.