Мутно–зеленая вода гавани была усеяна банановой кожурой, пачками из–под сигарет, использованными презервативами и прочим хламом, среди которого плавно

колыхались перламутровые нефтяные разводы. Плававший под греческим флагом лихтер «Калипсо», на котором я служил суперкарго, неуклюже маневрируя, входил в гавань Рангуна. Истошный рев сирены привлек наконец внимание портовой службы, и на борт доставили местного лоцмана, который и повел судно к причалу под разгрузку. Отдав необходимые распоряжения, я прошел в свою каюту, где облачился в парадный мундир, пересчитал выданные мне капитаном деньги и положил их во внутренний карман, а в другой карман после некоторого размышления сунул пистолет марки «люгер». Его я купил когда–то в Ресифе у спившегося австрийца, который хвалился тем, что является крупным военным преступником. Когда я вышел на причал, разгрузка уже началась: кран с пронзительным звонком поднял из трюма первую кипу мешков с селитрой, и она плавно проплыла в воздухе над моей головой. Команда лихтера была навербована по всем портам мира из отъявленных пропойц и мерзавцев; у большинства из них, как я подозревал, имелись серьезные нелады с законом. Однако знакомство с моим стеком из дерева кебрачо быстро отрезвило самых строптивых, а обильные вознаграждения, на которые я не скупился, и терпимость ко всем порокам, составлявшим времяпрепровождение команды в свободное от службы время, снискали мне уважение и любовь этих простых, хотя и грубоватых людей.

Несколько долларов быстро усыпили бдительность таможенников, вяло слонявшихся по причалу. «Мистер, ходи мало–мало, пожалста», — улыбаясь и кланяясь, забормотали бдительные стражи. Похлопав по плечу начальника поста, я двинулся в сторону города. В городе, в китайском квартале, я намеревался купить некоторое количество опиума для своего капитана. Бедняга где–то в Африке подцепил слоновую болезнь и теперь мог кое–как передвигаться, лишь опираясь на палку. Невзирая на то, что я относительно недавно стал членом команды, капитан дал это поручение именно мне, ибо только мне, как он справедливо полагал, можно было доверить деньги, а тем более опиум.

Петляя среди штабелей бочек и ящиков, я пытался вспомнить местоположение ближайшей опиекурильни, так как не посещал Рангун уже довольно давно. В этот момент и состоялась моя достопамятная встреча с Виктором Пеленягрэ. Обогнув контейнер с надписью «Artificial women», я наткнулся на по пояс голого небритого человека в грязных холщовых штанах, который сидел прислонясь спиной к контейнеру и надвинув на нос засаленное кепи того образца, который принят в армии Таиланда. Из–под козырька кепи виднелся только небритый подбородок и дымящийся окурок сигареты, прилипший к нижней губе. Одной рукой человек вяло отмахивался от мух, второй со скрежетом почесывал волосатую грудь. Заслышав мои шаги, он живо вскочил. «Э-э… Не желаете ли этот вот… девочку? — приветливо обратился он ко мне на испорченном английском. — Двенадцать лет, хорошенькая такая!» Не отвечая, я вглядывался в его лицо. Из–под козырька кепи на меня, часто мигая, доброжелательно смотрели зеленые глаза, похожие на две незрелые ягоды крыжовника. Их обладатель приятно улыбался. «Виктор, прекратите гримасничать и объясните, что все это значит, — сказал я сурово. — Давно ли вы не узнаете старых друзей и давно ли вы стали сутенером?» Виктор Пеленягрэ, а это был именно он, сфокусировал наконец свой взгляд на чертах моего лица. Поняв, кто стоит перед ним, он бросился мне на шею и многократно меня расцеловал. Затем он завопил: «Андрюха, ты что! Я не сутенер! Это всё временно!» — «Что значит — временно? Я оставил вас в преуспевающем состоянии, я выхлопотал вам прекрасную должность, и вот встречаю вас здесь форменным пролетарием. Объяснитесь, друг мой, только не называйте меня больше Андрюхой». «Хорошо», — согласился Виктор и начал свой рассказ. Однако этот рассказ требует предисловия.

Читатель, разумеется, помнит головокружительный взлет пяти поэтов, в начале 90‑х годов XX века составивших Орден куртуазных маньеристов. Долгое время в тиши и безвестности развивали они свои таланты, не смущаясь грубостью господствовавшего в то время в России политического режима. Когда же заря обманчивой свободы пролила свой свет на Россию, изрядно разоренную партийными царьками, куртуазные маньеристы вышли из небытия. Для всех тех, кто не утратил за годы варварства вкуса к утонченным чувствам и изысканным манерам, к изящной форме литературных произведений, сочетающейся с порой глубоким, порой легким, но всегда неожиданным содержанием, — для всех таких читателей творчество куртуазных маньеристов явилось подлинным откровением. Стихи членов Ордена читались взахлеб и были у всех на устах. Композиторы перекладывали их на музыку, чтецы под бурные аплодисменты исполняли с эстрады. Публика зачитывалась романами маньеристов, театры рвали друг у друга их пьесы, однако самый большой фурор, не считая, разумеется, стихов, производила критическая проза Ордена: его манифест, а также статьи, послания, эссе. Читатель, привыкший за годы геронтократии к пресной кашице официальной критики, которая становилась подчас тошнотворной, когда сопровождалась холуйскими ужимками в сторону власть имущих, — этот читатель, сначала с изумлением и некоторым протестом, а затем с жадностью и восторгом накинулся на писания Ордена, полные остроумия и беззлобного эпатажа, откровенности и пряных bon mots, глубоких обобщений и легкомысленной болтовни. Авторы Ордена купались в лучах славы, а слава очень скоро стала приносить материальные плоды. Переиздания произведений, постановки пьес, выступления и концерты шли непрерывной чередой, принося авторам деньги, почет и полезные связи. Маньеристы, привыкшие к терпению и бедности, упивались нежданно свалившимся на них богатством. Слухи и небылицы об их кутежах разносились по всей стране, их щедрость и хлебосольство вошли в поговорку. Особенно отличался этими качествами Константин Григорьев, у которого они граничили с безрассудством. За это его неоднократно журили старшие члены Ордена, хотя и не очень сурово, зная за собой тот же грех (или доблесть — в зависимости от взгляда на жизнь). Один из юных поэтов, приближенных к Ордену и опекаемых им, сложил в честь своих кумиров–маньеристов хвалебную оду, в которой, между прочим, сравнил Орден с магической пентаграммой — по числу членов, — вырезанной на священном камне, открывающем все преграды для человеческого духа.

Если принять во внимание описанные выше события, делается понятным мое удивление при встрече с Виктором Пеленягрэ в рангунском порту. Один из самых респектабельных постов в республике Тукуман он каким–то образом променял на жизнь международного люмпенпролетария. Кроме того, я испытывал при виде Виктора некоторую досаду из–за того, что понимал, откуда на Рио — Негро взялись плавучие мины, едва не погубившие Магистра: разумеется, то были плоды деятельности молдавских террористов, удиравших от правосудия за границу и разбросавших за собой самодельные мины, дабы затруднить преследование. Хотя Виктор и не являлся непосредственным виновником катастрофы, меня сердило само его долгое общение с такими преступными типами, как Петя Кока и Лентяй. Однако легкомысленный смех Виктора и его живая и яркая речь отбили у меня охоту заниматься проповедями. Долго сердиться на этого человека было невозможно. Поэтому рассказ о его злоключениях я слушал с интересом читателя, глотающего разом увлекательный роман о жизни каких–то незнакомых людей.

Начало деятельности Виктора в роли главы таможенной службы не внушало никаких опасений. Он справил себе красивую белую форму со множеством нашивок и аксельбантов, а также фуражку с высокой тульей и кокардой в виде герба республики Тукуман. Затем на выделенные правительством средства он вновь нанял отряд вооруженной стражи взамен прежнего, который разбрелся в смутные времена. С этим отрядом Виктор почувствовал себя уверенно и обложил налогом, помимо иностранных кораблей, также и всех контрабандистов, рыбаков и даже просто любителей покататься на лодках. Естественно, что поступавшие от этого средства Виктор не сдавал в казну — они издавна составляли как бы узаконенный доход таможенных властей.

Деньги разрушительно действовали на жизненный уклад Виктора, страдавшего склонностью к мотовству. Стоило ему почувствовать себя богатым, как он сразу обрастал массой дорогостоящих привычек и начинал столоваться в дорогих ресторанах, заказывать одежду у знаменитых портных и содержать одновременно множество любовниц. В такие времена Виктор переставал писать стихи и лишь впивал всем своим существом обманчивые услады этого мира. Щедрость и блеск нового начальника таможни поражали воображение обитателей Пуэрто — Кастильо. Их изумление достигло степени религиозного поклонения, когда Виктор купил слона и стал на нем выезжать по своим делам. Слона в городе оставил какой–то бродячий цирк, поскольку животное заболело, но затем Виктор посоветовал дать слону ведро касторки, и тот выздоровел. Виктора прельстило то, что слон умел разговаривать, — как, впрочем, и многие животные в тропических широтах. Слегка подвыпив, Виктор любил беседовать со слоном, который закидывал хобот на спину, как переговорную трубу, и произносил в него все слова, слегка гнусавя. От большинства людей слона отличало полное отсутствие навязчивости в характере: он говорил лишь тогда, когда его спрашивали, все остальное время посвящая неторопливым размышлениям. В течение дня Виктор успевал объехать на слоне, которого он назвал Фердинандом, большинство дам полусвета Пуэрто — Кастильо, распределяя между ними свои милости поровну, как справедливый бог. По вечерам он устраивал пышные приемы в лучшем городском ресторане «Сплендид», заказывая поварам настолько изысканные кушанья, что те сбивались с толку и ему приходилось самому писать для них рецепты. Шампанское и туалеты для своих многочисленных подруг Виктор выписывал из Парижа, костюмы для себя — из Лондона, а из Генуи — асти–спуманте, знаменитое вино, к которому он испытывал особое пристрастие. Понятно, что при таком образе жизни доходов, о которых говорилось выше, Виктору стало не хватать. К тому же он тяготел к игре и спускал немалые суммы в портовом казино, одинаково неудачно играя и в рулетку, и в макао, и в завезенное из России «очко». Поэтому мало–помалу Виктор привык запускать руку в те суммы, которые был обязан в конце каждого месяца переправлять в столицу. Вскоре он оказался не в состоянии покрывать недостачу. Перебрав в голове все возможные источники средств, он не нашел никакого выхода из своего затруднительного положения и, не в силах перенести позора, застрелился из служебного револьвера «смит и вессон». К счастью, попытка самоубийства оказалась неудачной, и тут как раз подоспел Лентяй с крупной суммой денег, причитавшейся Виктору за участие в нескольких налетах. Этих денег хватило ненадолго, всего лишь на несколько вечеров в «Сплендид». Тогда Виктор застрелился вторично — и вновь неудачно. После этого им овладело тупое безразличие к жизни и к собственной судьбе. Лицо его приобрело то выражение, какое бывает у страдающих болезнью Дауна. Часами он созерцал мутным взором столбцы баланса доходов и расходов, курил вонючие местные сигареты и почесывал у себя под мышками. День перечисления денег неотвратимо приближался, но Виктора это уже мало беспокоило. Он сказал себе «будь что будет» и безвылазно сидел дома, махнув рукой на дела и забывая даже кормить своего любимого слона. В один из таких пустых вечеров Виктор понял, что больше не может так жить. «Почему я такой несчастный?» — вздохнул он и полез в ящик стола за револьвером. В том же ящике россыпью катались патроны. Обнаружив, что в результате двух предыдущих попыток самоубийства барабан револьвера опустел, Виктор принялся его заряжать, напевая: «Прима варе, прима варе…» Потянувшись за чайником, он для верности налил воды в ствол оружия, пробормотал: «Бог троицу любит» и вставил ствол себе в рот.

«Остановитесь!» — вдруг раздался звучный голос у него за спиной. От неожиданности Виктор вздрогнул и едва не сломал зубы о сталь ствола. Обернувшись, он увидел того, кто так неслышно вошел в его комнату. Это был стройный молодой человек лет тридцати в темно–синей офицерской форме перуанского флота со знаками различия капитана 1‑го ранга. Фуражку с пышной кокардой гость учтиво снял и держал ее в руке. Виктор невольно залюбовался вошедшим. Пожалуй, доселе ему не приходилось встречать человека, вся внешность которого говорила бы так явственно об аристократизме и благородстве, — не только благоприобретенных, но и полученных по наследству от многих поколений знатных предков.

По общепринятым меркам гость Виктора не отличался красотой: его голова и все черты лица были слишком массивны, складки у рта были слишком резкими, нос имел неправильную форму, как у боксеров. Однако исходившее от капитана обаяние мужественности искупало все эти недостатки. Глаза его светились умом, доброжелательностью и приятной веселостью, очертания рта и подбородка свидетельствовали об упорстве и энергии

Не стану утомлять читателя подробностями нашего путешествия до города Керманшаха, а оттуда после суточного отдыха — до Ханакина, стоящего на реке Диала, впадающей в Тигр. У речной пристани нас встретили низариты, составлявшие команды двух фелюг, приготовленных для нашего плавания в страну зинджей. Без особых приключений мы спустились до точки слияния Тигра и Евфрата, от которой начинается река Шатт–аль–Араб. Миновав Басру с ее шумным портом, мы через некоторое время свернули в левый приток Шатт–аль–Араб — многоводную реку Карун, а из нее — в один из многочисленных протоков, ответвляющихся обычно в этой стране рек, озер и болот от основного речного русла. Уже смеркалось, но все же я видел, как напряжено лицо лоцмана, стоявшего на кормовом возвышении рядом с рулевым и время от времени бросавшего тому отрывистые команды. Фелюги на веслах скользили по извилистым протокам, вокруг которых шуршали и колыхались необозримые заросли тростника. Уже совсем стемнело, когда лоцман, руководствуясь известными лишь ему приметами, приказал пристать к берегу, и фелюги, с шумом раздвинув носами тростник, мягко врезались в илистую почву. План действий был таков: фелюги с частью экипажа, а также Дмитрий, Виктор и Вадим Цимбал остаются на месте, имитируя случайно заблудившуюся экспедицию. Мне с несколькими воинами–низаритами предстояло отправиться в глубь страны, чтобы собрать войска, способные разбить армию зинджей. Твердо рассчитывать я мог на отряды низаритов, которые намеревались с разных сторон проникнуть в болотное царство, а также на помощь волка Абу Сирхана. «Глядите!» — тронул вдруг меня за плечо один из моих воинов. Я посмотрел в указанном направлении — туда, где отражение луны широкой полосой дрожало и дробилось на водной глади, и увидел на сверкающей поверхности десятки каких–то темных предметов, быстро приближавшихся к берегу чуть ниже нашей стоянки. Когда передние достигли земли, я понял, что это плывут волки. Выходя из воды, они отряхивались, окутываясь искрящимся облаком брызг, и затем гуськом, один за другим, скрывались в камышах. Не успела исчезнуть в зарослях одна стая, как в полосе лунного отражения показались головы следующей. Все то время, пока мы навьючивали на себя мешки с продовольствием, прощались с остающимися и спускались на берег, переправа волков не прекращалась. Абу Сирхан крепко держал свое слово. Увязая по колено в иле и раздвигая густые заросли тростника, мы шли довольно долго, так что успели выбиться из сил. Затем почва стала суше, тростник поредел, и мы выбрались на дорогу, петлявшую между полями. С полей уже убрали сахарный тростник, дикий собрат которого заполонил всю окрестность. «Здесь должна быть заброшенная крепость», — шепнул один из низаритов. Действительно, впереди виднелась какая–то темная масса, и на ее фоне светился огонек. «Интересно, кто это?» — подумал я вслух. По руслу осушительного канала, вновь по колено в болотной жиже, мы подобрались к крепости, подползли к пролому в стене и увидели костер, разведенный на крепостном дворе. Оказалось, что в крепости располагался пост воинов–зинджей. Трудно было сказать, что они охраняли и можно ли назвать охраной простое сидение у костра, где жарились на вертеле несколько болотных курочек. Свои копья зинджи составили в козлы, но я заметил кривые мечи у них на поясах. Прислушавшись к их разговору, я определил, что они говорят по–арабски, но прекрасный язык Имрулькайса и Аль — Мутанабби в их устах превращался в грязный, тусклый и нелепый жаргон. Беседа их по–русски звучала бы примерно так: «Ужрались вчера в ломотину, все ковры обрыгали…» — «Еще бы, по два пузыря косорыловки буханули…» — «А я эту, которая с бельмом, в чулан заволок, как вдул ей там… Хрен с ним, думаю, что рожа овечья, зато бекма человечья…» — «А бабки где взяли?» — «Лабаз подломили, зерна стырили четыре мешка. Впарили деловым по три дирхема за мешок…» Затем они принялись в самых бесстыдных выражениях обсуждать какую–то шлюху–христианку, но в самый разгар обсуждения неожиданно заспорили о погоде, выясняя, лето какого года следует считать самым жарким. Во время спора они размахивали руками, жестоко оскорбляли друг друга и вообще проявляли такую горячность, словно от верного решения этого вопроса зависела вся их дальнейшая судьба.

Затем разговор вновь перекинулся на ту же шлюху: все начали спорить о том, где она живет и как к ней лучше пройти, причем из слов спорящих становилось ясно, что все они неоднократно оказывались гостями упомянутой особы. Прошло полчаса, а разбирательство оставалось далеко от завершения, напротив, страсти только разгорались, подогреваемые регулярно разливаемой бузой. Даже те, кто вставал помочиться, — а делалось это не дальше двух шагов от костра, — даже они выкрикивали через плечо свои замечания. Вопиющая нелепость всего происходившего на моих глазах стала не на шутку меня раздражать. «И это люди, Аллах, и это мусульмане!» — вздохнул я. Мне не хотелось проливать кровь, но люди выбились из сил, бродя по полям и тростниковым зарослям. К тому же существа, сидевшие у костра, явно не заслуживали того, чтобы и далее жить на белом свете. Я собрался уже дать своим воинам знак к нападению, но меня остановил раздавшийся где–то совсем близко громкий волчий вой, полный смертной тоски, надрывающей душу. Зинджи в испуге вскочили и начали всматриваться в темноту. Один из них, огромного роста негр, бросился было к составленным в козлы копьям, но сзади из мрака к нему внезапно метнулась какая–то тень, и он судорожно взмахнул руками, с булькающим хрипом заваливаясь на спину. Послышался хруст перегрызаемых шейных позвонков. Огромный волк, в котором я узнал Абу Сирхана, оставил обмякшее тело негра и поспешил в гущу схватки, где зинджи отмахивались мечами от множества волков, вдруг ринувшихся на них из темноты. Впрочем, сопротивление продолжалось недолго. Рыча и скаля зубы, волки подбирались все ближе к своим врагам, затем один из них делал вид, будто хочет броситься вперед, зиндж наносил удар мечом, но волк, увернувшись, вцеплялся клыками ему в руку, другой волк грудью сбивал противника с ног, остальные клыками и когтями вспарывали упавшему живот и глотку. Через несколько минут у костра остались лишь окровавленные трупы зинджей, головы которых были неестественно заломлены на сторону, а из животов ослизлым бугром выпирали выпущенные внутренности. Волки исчезли во мраке так же внезапно, как и появились. Последним уходил Абу Сирхан. Я окликнул его, он остановился и повернул ко мне забрызганную кровью морду. Взор его казался незрячим из–за радужной пленки, которой подернул его глаза отсвет костра. Постояв секунду неподвижно, он повернулся и беззвучно растворился во тьме. Мы оттащили трупы от костра, а утром побросали их в обнаруженный на территории крепости пересохший колодец и закидали землей.

С этого дня заброшенная крепость стала нашим пристанищем, откуда мы выходили под видом странствующих дервишей и бродили по дорогам страны, наблюдая за нравами и порядками зинджей и стараясь выяснить военную мощь их царства. В результате этих скитаний я сделал вывод, что за всю свою жизнь не встречал более гнусной породы людей, чем зинджи, хотя и побывал в большинстве стран мира. Зинджи чрезвычайно падки до всяких пороков и предаются им с животным безмыслием. Сколько я ни встречал их патрулей и разъездов, предложение выпить по чарке набиза или выкурить по трубочке банджа никогда не встречало отказа. Следовал только характерный вопрос: «А есть?», — после чего из этих вояк можно было вить веревки. Зинджи весьма находчивы в тех случаях, когда требуется раздобыть денег для удовлетворения своих порочных наклонностей, но утруждать свои мозги размышлениями о чем–либо другом они терпеть не могут и проявляют необычайную тупость во всех вопросах, не касающихся наживы, еды, выпивки, курения гашиша и обладания женщинами. Зато вышеперечисленные предметы способны вызывать в них отвратительное оживление, подобное оживлению личинок в выгребной яме, куда только что помочились. Зинджи обладают неискоренимой тягой к жульничеству и воровству. В их стране ничего нельзя оставить без присмотра, несмотря на закон, грозящий ворам суровыми карами. Воруют зинджи не раздумывая, порой даже не оттого, что украденная вещь может принести им какую–то пользу, а просто потому, что она плохо лежит. А плохо лежит, по мнению зинджей, все, что им пока не удалось присвоить. Официальная мораль страны зинджей мало отличается от морали всех человеческих обществ начиная с Моисея, но в жизни господствует так называемая готтентотская мораль: если украл я и меня не поймали, то я поступил хорошо, если украли у меня, то это дурной поступок. Власти на воровство смотрят обычно сквозь пальцы — не из гуманности, так как в других случаях они проявляют самую свирепую жестокость, а отчасти из–за того, что сами нечисты на руку, отчасти же и потому, что это зло имеет здесь всеобщий характер и вошло в плоть и кровь каждого зинджа. Время от времени какого–нибудь воришку подвергают мучительной казни, если он действовал слишком нагло, чаще же просто для острастки. Но тот, кто украл много и хорошо схоронил украденное, становится предметом всеобщего уважения и вскоре сам выходит во власть. Крупные воры для своей защиты держат целые гаремы сутяг–законников, поскольку зинджи очень любят чуть что ссылаться на закон, заводить тяжбы и судиться. При этом закон у них как дышло — решения судов всецело зависят от размера взяток и общественного положения тяжущихся. Зинджи агрессивны и очень любят заводить ссоры и свары, которые разрешаются обычно мордобоем и поножовщиной. Жестокость зинджей поразительна: проткнуть своего ближнего кинжалом, проломить ему голову дубиной или просто забить до смерти для них проще простого и не вызывает в них, похоже, никаких эмоций — напротив, это их лучшее развлечение и излюбленный предмет для хвастливых разговоров. Сдерживает зинджей только боязнь наказания со стороны властей (властей они опасаются) или ответной расправы со стороны сограждан. По последней причине свои подвиги они совершают либо над заведомо слабейшим противником, либо заранее обеспечив себе путь к бегству. Правда, порой их подводит страсть к вину и гашишу: одурев от выпитого и выкуренного, зинджи перестают печься о самосохранении и попадают либо в тюрьму, либо на расправу к своим обиженным собратьям. Нельзя перечислить, сколько потасовок пришлось мне повидать, скитаясь по этому странному царству. На моих глазах зинджи, налившись дрянным финиковым пойлом, били и калечили друг друга из–за того, что жили в разных деревнях, что одному не нравился облик другого, а иногда и вовсе без причины. Как–то, проходя мимо питейного заведения, я стал свидетелем следующей сцены: здоровенный детина, выйдя нетвердой походкой из дверей кабака, наткнулся тут же на улице на скромно одетого щуплого человека, судя по обличью — мелкого чиновника, который, видимо, кого–то ждал на этом месте. Верзила долго созерцал его бессмысленным взглядом, а потом задумчиво произнес: «Кажется мне, что у тебя морда мягкая», — и свалил несчастного чиновника наземь сокрушительным ударом в лицо. Случись такое в цивилизованной стране, наглецу тут же пришлось бы отведать моего тяжелого дорожного посоха, но здесь я лишь горько усмехнулся и прошел мимо. Удивительна нечистоплотность зинджей, которая проявляется не столько в том, что многие из них пренебрегают омовением, сколько в их склонности загаживать всю территорию, на которой они обитают. Зловонные кучи экскрементов в стране зинджей можно встретить в самых неожиданных местах, включая берега родников и проезжие дороги, не говоря уже обо всех уголках, мало–мальски укрытых от взоров. Ловкость зинджей в осквернении окружающего пространства граничит с чудом: достаточно оставить место без присмотра на час–другой, чтобы оно оказалось завалено экскрементами и сплошь исписано всякими дурацкими надписями, посредством которых зинджи, видимо, подсознательно стремятся увековечить свое никчемное существование. Однажды в своих скитаниях я натолкнулся на маленький священный грот, где, по преданию, когда–то отдыхал местный святой–вали. Вход в него был наглухо забран решеткой, на которую паломники вешали цветы и разноцветные ленты, а внутреннее пространство со всех сторон замыкалось лишенной всяких отверстий толщей гранита. Тем не менее я с удивлением разглядел сквозь решетку неведомо как туда попавшую кучу кала и выведенную калом же надпись на стене: «Здесь был Абдул». Видимо, доведенная до высших пределов глупость может творить чудеса в своей области не хуже, чем благочестие — в своей.

Зинджам присуще отвращение к умственной деятельности и вообще ко всякой духовности, вследствие чего они постоянно изнывают от скуки. Их развлечения столь низменны и грубы, что могут дать лишь видимость веселья, не затрагивая глубин души, в которых скука по–прежнему остается незатронутой. Зинджи упорно стараются превозмочь это гнетущее состояние и, как они выражаются, «отвязаться», «оттопыриться» и так далее, но все их попытки вращаются в одном и том же кругу и, в силу своего однообразия, не приносят результатов. Именно поэтому зинджей так легко подговорить на самые бессмысленные и безрассудные действия, лишь бы они обещали внести хоть что–нибудь новое в нудный процесс их бытия. Вино, гашиш, драки, воровство, грязные шлюхи и натужные шутки уличных скоморохов — такой перечень забав мог бы вызвать сострадание к зинджам, если бы он не избирался ими добровольно и не отражал их духовного убожества. По необходимости мне приходилось часто слушать их разговоры, и более мучительного занятия для разумного человека невозможно себе представить. Зинджи способны часами обсуждать предметы, подлежащие разве что очень краткому обсуждению: еду, питье, одежду, предметы обихода и прочее подобное, причем не слушая собеседника и не пытаясь хоть как–то обобщить явления и вникнуть в их суть. Как–то раз мне пришлось в течение битого часа выслушивать спор трех зинджей о том, что полезнее для здоровья — молоко или простокваша, причем все трое так горячились, словно в результате спора им могли запретить вкушать их излюбленный напиток. Все, что рассказывал мне о порядках зинджей Ага–хан, оказалось верным, но в жизни выглядело еще неприглядней, чем в его рассказе. Зинджи, когда–то восставшие, дабы избавиться от рабства, были теперь порабощены собственными вождями, и нынешнее их положение лишь тем отличалось от прежнего, что теперь–то они уж наверняка не могли попасть на волю, ибо считались самыми свободными людьми под луной. Зинджам постоянно вдалбливали в голову, как хорошо им живется, какую изобильную, праведную и богоугодную жизнь устроили им их правители, и оттого их рабская участь представлялась мне особенно тягостной. Зинджам вменяется в обязанность на каждом шагу восхвалять своих поработителей, что они и делают. Видимо, подсознательно зинджи все же чувствуют свое приниженное положение, так как страшно не любят работать. Не случайно они так стремятся к богатству: последнее прочно связывается в их умах с вожделенным бездельем. При этом ни в какой другой стране я не слыхал столь назойливых дифирамбов труду и столь пышных похвал в адрес тех, кто прилежно трудится. Производительность труда, эффективность и прочие подобные показатели для зинджей настоящие идолы, которым постоянно курят фимиам и перед которыми ничто нравственность, любовь и счастье. С другой стороны, фимиам труду воскуряют только власти и наемные писаки, простой же народ над их стараниями только посмеивается и предпочитает при малейшей возможности отлынивать от дела, валяясь в тени под деревом и перебрасываясь глупыми замечаниями.

Все эти и другие наблюдения над необычайными нравами и порядками страны зинджей я аккуратно заносил в тетрадь для путевых заметок, которая постоянно находилась в моем заплечном мешке. Вернувшись в крепость, по вечерам при свете костра я перечитывал свои записи и вносил в них необходимые исправления и дополнения. Много раз, отмечая характерные черты общества зинджей, я только качал головой и с удивлением бормотал: «Ни дать ни взять Совдепия. Ни дать ни взять Америка». С нашим прибытием безмятежный покой болотного царства заметно нарушился. Склонные от скуки к распространению слухов, зинджи повсюду собирались кучками и толковали о нашествии волков, нападающих не только на одиноких прохожих, но и на людей, работающих в полях, на обозы и военные патрули. Тех, кто отправлялся в дорогу по своим делам, частенько не могли дождаться родные и друзья, и лишь через некоторое время в придорожной канаве обнаруживали облепленный мухами и раздутый от жары труп с перегрызенной глоткой. В полях и в тростниковых зарослях многие видели таинственных всадников в белом и на белых конях, которые, видимо, также искали удобного случая для нападения и легко уходили от конницы зинджей, если та пыталась их преследовать. Во дворцах провинциальных правителей стали находить мертвых хозяев, причем убийц, казалось, не могли остановить никакие замки, никакая охрана: они приходили невидимо и бесшумно и уходили, не замеченные никем. Лишь надпись кровью на стене, восхваляющая халифа Низара, указывала на то, чьих рук это дело.