О Тифлисе Федя Дадашев узнал в блокадном Ленинграде, на проспекте Красных Зорь, в квартире на Петроградской. Это слово отец повторял часто. С каждым днем становилось холоднее. Кольцо блокады сжималось, и их большая квартира пустела. Первыми покинули ее веселый дядя Миша Годлевский с женой тетей Ксюшей и дочкой Машенькой. Уехали они куда-то на юг… Ушла на фронт другая соседка, тетя Катя Гросс, военврач. Ее фронт был где-то недалеко, и она иногда заходила их проведать в полушубке и с пистолетом на поясе.

К концу ноября во всей квартире жилой осталась лишь одна их маленькая комнатка. Там пылала буржуйка — к этому времени мебели уже почти не осталось; буржуйку топили книгами. Окно забили досками, завесили одеялами и пледами. Когда погасла большая люстра, отец включил маленькие лампочки от елки. Они горели яркими точками, но свет их с каждым днем тускнел. Некоторое время ниточки внутри лампочек светились розовым светом; потом погасли и они. Мама принесла откуда-то лампадку, ее фитилек горел неверным светом, по стенам прыгали тени, а лица родных казались неживыми, слепленными из прозрачного воска.

…Война для Феди началась в Вырице, и, как для всех, началась внезапно. Он только закончил третий класс в своей школе, где его дразнили: «Ну как ты там, тилигент? Опять уроки не выучил?»

В Вырицу Федю увозили обычно в мае. Там было хорошо: неторопливая речка Оредеж в мягких берегах, прохладный лес, барский дом на косогоре. А в тот год что-то не сложилось, уехали на дачу поздно, в июне; отца задержали на работе: он работал в большом синем доме на Каменном острове. Федя там несколько раз бывал на елках. Недалеко от этого дома, за железным заборчиком стоял большой, очень старый дуб.

— Это дуб Петра Первого, — сказал Феде отец.

Зябким сентябрьским утром 1924 года Марк и Вета вышли из дверей Московского вокзала и по каменным ступенькам спустились на площадь Восстания. Одеты они были бедно и не по сезону. На Вете — легкий плащ и черный берет, на Марке — гимназическая куртка и фуражка. В руках — перетянутые ремнями баулы.

Они долго стояли на тротуаре, смотрели на столпотворение машин и извозчиков, на тяжелую статую Александра Третьего и на золотые буквы на черном на постаменте:

Движенье на мгновенье застопорилось, они перебежали площадь, встали на трамвайной остановке. Дождались, когда подошел «3-й» номер. Вагон был переполнен, они остались стоять на задней площадке. Поставили баулы на затоптанный пол, припали к заляпанным грязью окнам.

— Проспект 25-го октября! — громко закричал кондуктор, и за окном возник Невский — множество машин, ломовых и легковых извозчиков на мостовой, сложенной почерневшими, местами осевшими деревянными торцами. День был ветреный, по небу быстро пролетали тучи. Иногда между туч проглядывало солнце, в его лучах вспыхивали окна одинаковых серых зданий, витрины и покосившиеся вывески магазинов.

Осень 1915 года в Одессе выдалась теплой. Война громыхала далеко — в Галиции. А здесь все как обычно — ветер гоняет пыль по улицам, снуют пролетки, пароходы в порту гудят тревожно. Стало больше на улицах людей в серых шинелях: солдат в фуражках набекрень, офицеров, что из штатских, вольноопределяющихся. И гимназисты попадались чаще — совсем маленькие, фуражки на ушах, прыщавые подростки и усатые старшеклассники.

На Большом Фонтане тихо — дачники разъехались, дома стоят заколоченные. В садах пахнет сухой землей и гнилыми фруктами. А как стемнеет — жутковато: невидимое море бьется в известняк, степной ветер шелестит в тополях, стучит ставнями в пустые окна.

Как стемнеет, собираются на Большом Фонтане поэты. Идут ощупью знакомой улицей от последней остановки трамвая, мимо пустых дач, летят, как мотыльки, к дому у самого моря, где свеча в окошке. Ждет их там Эллочка Невзорова, поэтесса восемнадцати лет с длинной золотой косой, большие голубые глаза на светлом личике.

В доме Невзоровой пахнет старыми книгами, потрескивает камин, большая керосиновая лампа вздрагивает под потолком, свечи оплывают на столах и на окнах. Пляшут тени на стенах, летают в густом воздухе мелко исписанные листочки и звучат стихи, то торжественные, то насмешливые.

Эллочка Невзорова встречает всех на пороге, лобызает в лобик, воркует по-своему, по-эллочиному:

Михаил Исидорович Годлевский прожил долгую и богатую событиями жизнь. Умер он в возрасте 75 лет, пережив брата, сестру, да и большинство своих сверстников.

Родился он в Петербурге в очень далеком 1895 году. Тогда на мощенных деревянными торцами улицах еще не было машин; по Невскому тянулись конки. Счастливыми были ранние годы жизни Михаил Исидоровича. Отец его, Исидор (по паспорту — Ицхак Мейер) Годлевский, был генеральным представителем в России германской фирмы химических красителей и фармацевтических средств «Байер АГ». Владел он небольшим уютным домом на набережной Мойки, напротив арки Новой Голландии.

Сам Ицхак Мейер родился далеко от невских берегов, в дымной Лодзи. Был он самым младшим среди одиннадцати детей лодзинского раввина. Детство и ранняя юность Ицхака Мейера были тоскливы. В его памяти они слились в один бесконечный день в темном, пропахшем нафталином, доме.

Он убежал из этого дома, как только ему стукнуло восемнадцать. Вскочил в вагон третьего класса в поезде, шедшем в Берлин. У него был старенький саквояж, в кармане не по росту просторного сюртука лежали русский паспорт и сто рублей денег в потертом портмоне. А в подкладке сюртука было зашито письмо; его написал каллиграфическим почерком отец, и адресовано оно было раввину Цюриха.

Той осенью Сереже Островскому было тоскливей, чем обычно. Путь домой из Археологического присутствия выбирал он себе подлиннее. Шел он по Невскому, не обходя своим вниманием пахнущий лимоном и дешевым коньяком распивочный зал фирменного магазина «Арарат», что под аркой Главного штаба. Проходил гулкими лабиринтами Дома книги. Вливался в толпу и проплывал освещенными приглушенным светом залами «Пассажа».

Собственно, дома у Сережи никакого и не было. В просторной квартире на верхнем этаже запутанного сооружения, что высилось на углу Пестеля и Моховой, Сережиным был небольшой стол-бюро с задвигающейся ребристой крышкой. Стол этот ездил с Сережей повсюду, тянулся за ним из далекого и почти забытого Могилева, кочевал по съемным квартирам, пока не обрели они здесь пристанище. Задвинутый в дальний угол, Сережин стол настороженно скрипел, с испугом поглядывая на обступивших его и недобро поблескивавших позолотой темно-красных чудовищ.

Дома Сережу встречали теща, Ядвига Вацлавовна, и Яна, дочь Сережиной жены Магды от ее первого брака. Несмотря на значительную разницу в возрасте — Ядвиге Вацлавовне было за семьдесят, а Яне только что стукнуло двенадцать, — обе они были удивительно похожи настороженным и слегка испуганным выражением широко раскрытых голубых глаз.

— Что нового в лучшем из миров? — эту фразу Ядвига Вацлавовна повторяла каждый раз, когда видела Сережу, иногда по нескольку раз в день. И Сережа каждый раз отвечал без улыбки: