Никогда прежде Периклу

[1]

не доводилось бывать в тюремных пещерах под Пниксом. Другое дело — на Пниксе, на высеченной из скального выступа холма трибуне, которую афиняне называют Камнем. На Камень он поднимается много раз в год, а сюда, к подножию Пникса, к его пещерам, не спускался никогда. В давние времена эти пещеры служили загонами для скота. За холмом — выпасы, а здесь — загоны. Но с той поры, как на Акрополе

[2]

были возведены святилища, а на соседнем холме, на Пниксе, стали созываться народные собрания — экклесии, — пещеры, откуда постоянно доносилось ржание лошадей, блеяние овец и коз, сначала закрыли, а позже превратили в тюрьму. Теперь крики животных не мешают ни ораторам, говорящим с Камня, ни священным процессиям, поднимающимся к Парфенону и Эрехтейону, ни заседаниям верховного суда на Ареопаге

[3]

, что в одном стадии

[4]

от входа на Акрополь, от Пропилей

[5]

. Заключённые в пещерах под Пниксом если и кричат, то глубоко, в каменном чреве холма, откуда их голоса не прорываются наружу.

О люди, странные существа: не было, кажется, времени, когда бы благополучие одних не приводило к несчастью других. Закон ли это или досадное несовершенство общественного устройства, которое можно устранить усилиями разума и очищением помыслов? И что делать с человеческой завистью и неблагодарностью? Они как язва, как болячка: вечером ещё не было — и вот уже есть. Одного мгновения зависти довольно, чтобы навлечь беду на другого человека. Порой — смертельную. Орудие зависти и неблагодарности — правдоподобная ложь.

Фидий

[6]

оболган, как были оболганы Анаксагор и Аспазия.

Анаксагору

[7]

он помог бежать из Афин. Прощение для Аспазии вымолил у судей слезами и унижением. Хотя нынешним благополучием и величием Афины обязаны не только ему, бессменному стратегу Периклу, но и философу Анаксагору, и мудрейшей из всех женщин — Аспазии, и, конечно, Фидию, дивному мастеру, прославившему эллинов среди всех народов и на века. Своего великого скульптора Фидия афиняне бросили в тюрьму, в грязную пещеру под Пниксом, словно забыв, что бронзовая Афина Промахос, золочёный наконечник копья которой светит с Акрополя подобно маяку и виден не только всему городу, но и мореходам, проплывающим у мыса Сунион, создана Фидием; и хризоэлефантинная

Встретились и обнялись молча.

   — У вас мокрые лица, — заметил Фидий, когда Эвангел зажёг принесённый светильник. — Стало быть, идёт дождь.

   — Стало быть, — ответил Софокл. — Морось.

Перикл вытер платком лицо и, пока Эвангел раскладывал на каменном подобии стола принесённую еду, огляделся. Камера была просторная и сухая. И пахло здесь сеном, а не навозом — должно быть, и раньше здесь было не стойло для скота, а сенник. Пол устлан соломой. У дальней стены под потолком зияла чернотой глубокая ниша, из которой тянуло сырой свежестью — вероятно, через душник, пробитый в скальной толще.

Перикл обдумывал речь, которую ему предстояло произнести на Пниксе перед народным собранием, созываемым по случаю заявления мегарских послов

[24]

, прибывших в Афины несколько дней назад. Мегарцы, подстрекаемые Спартой, требовали отменить декрет Перикла, по которому их судам запрещалось входить в гавани афинской державы и торговать в Аттике. Декрет этот противоречил договору со Спартой, но и Спарта нарушала давний договор, препятствуя афинянам вести торговлю в своих городах, а сами мегарцы не раз восставали против Афин и наносили им ощутимый урон, опираясь на поддержку Спарты и союзных ей городов. Мегарцы заслуживали наказания, хотя дело было не в них: могущество Афин тяготило и пугало Спарту. Нынешнее требование мегарцев стояло в том же ряду, что и требование Спарты снять осаду Потидеи во Фракии, объявившей вдруг о своём выходе из Афинского морского союза

[25]

, и даровать независимость Эгине. А в отчёте афинского посольства, вернувшегося недавно из Спарты, написано много о том, что Спарта начала подготовку к войне с Афинами и что спартанский царь Архидам на тайном совете с эфорами

[26]

вёл речь об игре, которую следует затеять с Афинами: втянуть афинян в длительные переговоры, усыпить их бдительность, а тем временем готовиться к войне.

Приезд мегарского посольства, таким образом, был задуман Спартой как очередной шаг в этой коварной игре. А между тем царь Архидам лучше многих других знал, чем Спарта обязана Афинам: хотя спартанцы и участвовали в битве с персами, Эллада была спасена от персидского рабства благодаря главным образом Афинам — могучему афинскому флоту, великому полководцу Фемистоклу

[27]

и бесстрашию афинян, готовых всегда пожертвовать жизнью ради свободы. Справедливость требует того, чтобы Спарта с благодарностью и почтением помнила о том, кому она обязана своим спасением...

Впрочем, соображения справедливости никого ещё не заставили упустить малейшую возможность расширить своё могущество с помощью коварства и силы — об этом свидетельствует история. К тому же подвластные всегда недовольны своими правителями. Это же подтверждают и слова Архидама, произнесённые им перед эфорами: «Я советую лишь пока не браться за оружие. Давайте отправим послов в Афины с жалобами. Пусть они говорят, говорят, говорят... А тем временем мы будем готовиться к войне. Выносите решение о войне, как это и подобает Спарте. С помощью богов пойдём на обидчиков!»

Ах, Архидам, Архидам, в твоих словах звучит не сила, а страх. Страх перед тем, что могучим Афинам со временем будет принадлежать вся Эллада.

Они перебегали от навеса к навесу, от портика к портику, пользуясь малейшей заминкой дождя. Перепрыгивали через лужи, по которым порывистый ветер гонял водяные пузыри и рябь. Охрана Перикла, состоявшая из шести эфебов, весело кидалась под дождь, хохотала и дурачилась — ведь каждому из эфебов было не более двадцати. Сократ, кажется, только и был занят тем, что наблюдал за играми эфебов, коротко остриженных мальчиков, сопровождая их прыжки и беготню восклицаниями — так он восхищался ими и завидовал их молодости и дурачествам. Он был вдвое старше любого из них, а это что-нибудь да значило, хотя ни на силу, ни на ловкость свою Сократ пожаловаться ещё не мог. Но вот что несомненно отличало его от весёлых эфебов — у него уже не было их беззаботности, чтобы так прыгать, обдавая друг друга брызгами из дождевых луж, и звонко смеяться.

   — С твоей охраной не соскучишься, — сказал Сократ Периклу, когда они оказались под очередным навесом.

   — Вон тот — Алкивиад

[40]

, — указал на одного из эфебов Перикл. — Ты не узнал его. Он добровольно присоединился к охране. От скуки, должно быть.

   — Славный мальчик, — произнёс Сократ. — Жаль, что Клиний так рано погиб, не увидев сына в расцвете лет. Я помню, как храбро дрался Алкивиад в бою при Потидее.

На рассвете Афины ещё были окутаны туманом, но с восходом солнца он быстро рассеялся, рыжеватыми рваными облаками устремился ввысь, ветер подхватил облака, унёс к западу, небо очистилось, стало ослепительно синим и гулким. Подсвеченные солнцем чайки казались на синем фоне розовыми и золотыми огнями, а их крики соперничали с петушиными и криками ослов.

Перикл вышел во внутренний дворик виллы и долго стоял, запрокинув голову и глядя в небо. Воздух был прохладен, пахло мокрыми каплями и землёй, родниковая вода, подведённая к бассейну, падала с мраморной ступеньки, звеня и блестя, словно драгоценные камни. У дальней стены перистиля

[44]

в опавших листьях, посвистывая, копошились дрозды. Каменная скамья, с которой перед дождём было снято покрывало, играла радужными блестками дождевой влаги.

Прошло уже много лет с той поры, как был воздвигнут Парфенон, храм Афины Парфенос, но Перикл и теперь, едва взглянув в его сторону, ощущает лёгкое стеснение под сердцем — храм и доныне удивляет его своей необыкновенной красотой и величием. Заблудившееся облачко пронеслось над Акрополем, сверкнув в лучах солнца золотисто-мраморно, как сверкают колонны храма, вырубленные из скал Пентеликона. Вечные колонны, вечный храм бессмертной богини Афины. Но вот ошибка, допущенная им, Периклом, и Фидием. О ней Перикл подумал только теперь: следовало бы и статую Афины Парфенос изваять из мрамора, а не из дерева, слоновой кости, золота и драгоценных камней. Дерево истлеет, а слоновая кость, золото и самоцветы будут расхищены либо врагами Афин, если им удастся когда-либо захватить город, либо самими афинянами, если их покинет вера в разум. Но ни враги, ни безумцы не польстились бы на камень, из которого сложены Пентелийские горы, хотя в нём не меньше благородства, чем в слоновой кости и золоте. И Афину Промахос следовало бы изваять из мрамора, а не отливать из бронзы: всегда есть искушение расплавить бронзу и отлить из неё статую другого кумира... Люди переменчивы в своей любви к кумирам: всё, чем кумиры превосходят людей, становится со временем предметом зависти и недоверия, а отсюда лишь один шаг к ненависти. Герои совершают подвиги, но толпа ищет в них по-прежнему то, что свойственно ей, — слабости и пороки, ибо это если и не возносит толпу над героями, то делает её равной героям. А подвиги легко забываются или развенчиваются с помощью клеветы. Увы, прав Биант: худших — большинство. Но есть надежда, что усилия мудрых мужей когда-нибудь изменят эту истину и она будет звучать так, как и подобает: лучших — большинство. С этой надеждой Перикл взошёл однажды на Камень ораторов. Эта надежда не угасла в нём и до сей поры, но её подточила другая мысль, другое убеждение: его усилия если и изменили что-либо в истине Бианта, то не столь многое, чтобы этим можно было утешиться. И это всё, что он смог и успел. Теперь лишь одна забота занимает его: сохранить то, что смог и успел, — могучее государство, совершенное общественное устройство и великолепие Афин. Для этого необходимо избегать войн, предотвращать заговоры и бунты, возвышать в глазах народа создателей прекрасного. Но назревает война со Спартой, которая может стать чудовищной, потому что эллины станут воевать против эллинов; зреет заговор против демократии, чему подтверждение — наглая клевета и грязные слухи, распространяемые в народе о нём, Перикле, и его окружении; и наконец, подлое убийство Фидия, творца совершенных статуй и храмов, человека с божественным даром.

Он остановит Спарту, он не допустит, чтобы демагог Клеон