Все не как у известных, заслуженных писателей — вот, с эпилога начинаю…

Правду пишет герой и рецензент моего романа Иван Кириллович Загатный: первым финишную ленту рвет тот, кто бежит по прямой, начертанной судьями, а не мотается из стороны в сторону, ища окольных путей. На финишной прямой существует единственный путь для всех — финишная прямая. Так и в литературе. А я слишком поздно учел этот мудрый совет. Потому и не получилось из моей писанины романа, а из меня романиста. Что ж, хотя бы для моих детей и внуков будет наука, решил я; пусть эта стопка испорченной бумаги станет им предостережением: не бросайся в литературу опрометью, расходуй свои жизненные силы на дела более благодарные.

Впрочем, конкретнее. Значит, написал я кое-что о славном прошлом своей Тереховки, когда она еще районным центром была, название придумал («Прекрасные катастрофы», потом изменил — «Катастрофа Ивана Загатного», чтоб в плагиате не обвинили, — говорят, что за плагиат могут даже к суду привлечь), попросил сельсоветовскую машинистку перепечатать в трех экземплярах, переплатил ей пять рублей, чтоб не разболтала кому о моей писанине, да и отослал побыстрей: два экземпляра в редакции журналов, а один в издательство. Еще и письмо киевскому журналисту и литературному критику Ивану Загатному — возьми, мол, на рецензию…

Ну, думаю себе, сидя в Тереховке, скоро польется на меня золотой дождь. Мечтаю, как и писал в романе, о моторной лодке, только уже не такой, что и двоим негде сесть, а с палубой и салончиком, пусть крохотным, но чтоб две коечки стояли — семейно путешествовать. Мыслишка была — по Десне и ее притокам поплавать. Там бы и до Днепра… Жена плачется иногда: с твоим мотоциклом вконец выбилась из финансового ритма, до зарплаты не дотягиваем (ее зарплату мы каждый месяц на книжку кладем). Так и подмывает порадовать ее чудесными перспективами, но пусть, думаю, приятная неожиданность будет…

Что ж, теперь могу успокоиться — неожиданности не будет.

Что бы там ни сплетничали, а мне приятно: я знал об Иване Кирилловиче больше, чем вся Тереховка. Нисколько этим не горжусь, не обманываю себя — такова воля случая. Загатный нуждался в слушателях — и напал на меня.

В свое время в среде тереховской интеллигенции было модно болтать о любви Ивана к актерству. Но кому из нас не охота покрасоваться перед ближним? Время от времени эта одинокая душа тянулась к людям, а люди шарахались, не выдерживая его характера. Иван Кириллович требовал человека целиком, без остатка.

Как-то отдалились, утратили материальность химерные Ивановы исповеди, словно я враз постарел и вспоминаю собственную молодость. Действительно ведь шесть лет прошло, седьмой на исходе. Запах влажных газетных подшивок, застаревший табачный дух, желтый шарик электролампочки под потолком… Загатный в последний раз, — каждый день бросает курить, — просит сигарету: «Осенние вечера в Тереховке такие тоскливые… Но уж это последняя. Клянусь небом!..» Припадает к синему окну, как к кружке хмельного напитка. Тревожный отблеск сигареты на стекле, заново переживает события своей жизни.

Правда, иногда у меня закрадывается подозрение: можно ли безоглядно верить его исповеди. А что, если он  п р и д у м ы в а л  себя? Может такое быть? Вполне. Во всяком случае некоторые свои чувства, мысли, воспоминания Загатный сознательно гиперболизировал до абсурда. Поэтому и не настаиваю на полной достоверности своих заметок. Как говорится, почем купил, за то и продаю.

От Киева до шоссе он ехал в комфортабельном автобусе. Романтика началась в Кнутах. Восемь километров пришлось трястись по выбоинам, в кузове полуторки, среди бочек с килькой. Долго еще с саркастическим торжеством вспоминал Загатный соленую затхлость кильки и низкий бортик машины, через который он сплевывал вязкую, смешанную с песком слюну.

Случайность или перст судьбы, но в какую компанию ни попаду, сразу начинаются разговоры о смерти. Вот и не верь в приметы. Сегодня заведующая нашей читальней рассказывала случай с сыном. Вечерние сумерки. В гостиной собралась семья. Смотрят телевизор. Вдруг раскрываются двери, на пороге, в холодных голубых тенях, семилетний сын — и громкое, отчаянное:

— Мамуся, я тоже когда-нибудь умру?

Гостиная молчит. Чем утешить?.. Он понял это молчание. И в слезы, в крик. Собрались даже врача вызвать. Нервный срыв. С неделю один спать боялся. За материну руку держался. Понемногу отошло.

Я не помню, чтобы в детстве о смерти думал. Одно время был уверен, что у меня туберкулез. Но это после лекции районной врачихи про туберкулез. Тогда меня пугала даже не смерть, а сама болезнь: при всех плевать в платок, положат в больницу, будут колоть…

Говоря по правде, до сих пор я не могу реально представить себе свою смерть. Может, я такой толстокожий. Нервы крепкие. То есть теоретически ясно, что все смертны и я, к сожалению, тоже. Но смерть была сокрыта в туманной дали. И в голове не умещалось, что через десять, двадцать, пусть даже пятьдесят, лет свет для меня померкнет. Когда покупал мотоцикл, был убежден, что ездить мне на нем пока не придется. На месте старого тещиного дома в мыслях возводил новый и думал, что лет через тридцать, или даже раньше, придется еще один строить. Дольше он не выдержит. Вещи были смертными, но я бессмертен. Сейчас это больше всего допекает. Если бы вместе с нами гибли и вещи, легче бы умиралось. Но нет, тот дурацкий погреб, который клал собственноручно и так гордился им, будет стоять самое малое полстолетия, заглатывая в свое ненасытное нутро картошку, бурак, соленья, молоко, творог, всякую живность, а меня через полтора месяца начнут точить черви!..