Лето 1914 года выдалось изумительно погожим. Над всей Европой светило яркое солнце – изо дня в день, с безоблачного неба. Отпускники беспечно разъезжали по всему континенту, наслаждаясь зеленью лесов, купаясь в ласковых морских волнах. Они беспрепятственно пересекали границы. Почти никто не замечал грозовых туч, сгустившихся на политическом горизонте. Даже газеты – и те не уделяли этому внимания. Война обрушилась внезапно, как горная лавина, и унесла все прочь.

Второго такого лета уже никогда не будет.

Ближе к концу июня на борт греческого парохода «Гермес», готового к отплытию из Порт-Саида, поднялся джентльмен, которого звали – если верить записи в судовом журнале – Джулиус Крейтон, полковник Джулиус Крейтон. Он был вежлив, непроницаем и таинственен. За все время, что пароход шел через Средиземное море, он никому ничего не рассказал ни о себе, ни о своих занятиях. Несомненно, это был английский аристократ, но дальше этого заключения ни судовые офицеры, ни пассажиры так и не продвинулись. Всех изрядно заинтриговало то, что он сошел с корабля в Черногории, в Каттаро – городке, стоявшем в стороне от дорог. Странный народ эти англичане, решили все. Если бы они могли проследить дальнейший маршрут Джулиуса Крейтона, то удивились бы еще больше.

Джулиус ступил на европейскую землю двадцать восьмого июня. По чистой случайности именно в этот день в Сараево убили эрцгерцога Франца Фердинанда. Это стало началом всемирной катастрофы. От границ Черногории до Сараева не больше пятидесяти миль. Впрочем, я еще раз обращаю внимание читателя на то, что полковник Крейтон не имел абсолютно никакого отношения к этому событию.

Эдвард Экзетер прибыл из Лондона в Грейфрайерз в четыре часа пятнадцать минут пополудни. В субботу, в самый разгар лета маленькая станция была почти пуста. В Париже царила паника, да и в Лондоне поезда, следующие из столицы на море, брались чуть ли не штурмом. В Грейфрайерз стояла обыкновенная сельская тишь.

С чемоданом в руке он вышел из станционного здания. На дороге его ждал боджлевский «роллс», за рулем которого восседал Волынка собственной персоной.

– Чертовски славно с твоей стороны подхватить меня тут, Боджли, – сказал Эдвард, забираясь в машину.

– Рад видеть тебя, старина, – ответил Волынка. – Не против прокатиться немного? – Он только что не сиял от гордости: ну как же, разрешили вести «роллс»!

Вот так Тимоти Боджли отвез Эдварда Экзетера к себе в Грейфрайерз-Грейндж – отвез несколько кружным путем, но все же постаравшись не опоздать к обеду. Эдвард поблагодарил миссис Боджли за то, что та согласилась приютить его, прибывшего так внезапно. Собственно, он сам напросился в гости, но воспоминание об этом было для него слишком болезненным. Миссис Боджли убеждала его, что в этом доме ему рады всегда.

До рассвета оставался час, не больше. Ветер – пережиток недавней зимы – гнал по небу облака, то открывая, то закрывая луны, отчего узкие улочки то становились черными, как угольный погреб, то вновь делались такими светлыми, что можно было читать вывески, со скрипом раскачивающиеся на ветру. Над крышами из пластин сланца, над дымовыми трубами белыми зубами сверкали ледяные вершины Наршволла, на которых тут и там темнели черные языки теней.

Скрежет драконьих когтей по булыжной мостовой означал, что ночной страж завершает очередной круг по спящему городу. Страж верхом на драконе медленно ехал по Торной Дороге. Работу стража нельзя было назвать ни слишком прибыльной, ни слишком престижной. В эту ночь ее можно было назвать чертовски холодной, и мысли стража касались главным образом теплой кровати с теплой женой, ждущих его с рассветом. На нем были шлем из железа и кожи и стальная кираса, надетая поверх одного слоя меховой одежды и двух слоев шерстяной. Он поочередно грел руки, перекладывая фонарь из одной в другую. Этой ночью в Нарше он рисковал скорее отморозить пальцы, чем столкнуться с какой-то другой опасностью.

Нарш – тихое место, но когда-то в незапамятные времена отцы города ввели комендантский час, так что кому-то приходилось поддерживать его. Иногда комендантский час нарушали любовные парочки, воровато крадущиеся в ночи. Но чаще всего за всю ночь стражу не встречалось ни души. Все злоумышленники наверняка попрятались еще задолго до его приближения, заслышав шаги дракона и завидев свет фонаря. Разумеется, комендантский час распространялся только на пешеходов. Тех, кто ездил верхом на драконах или в каретах, это не касалось, и уж тем более это не касалось отцов города или их друзей.

Царап, царап – скрежетали когти. Ветер хлопал ставнями и завывал в дымоходах. Непроглядная тьма в очередной раз окутала Торную Дорогу, только неверный свет фонаря падал на двери и проваливался в зияющие отверстия проулков. В просвете облаков мелькнула и снова пропала четвертая луна, Эльтиана, кроваво-красная звезда на востоке. Страж пробормотал про себя молитву – обычную молитву Владычице. Он просил Владычицу больше не давать прибавление в его и без того немалое семейство. Они и так с трудом существовали на его мизерное жалованье.

Затем из-за туч вышел Трумб – точнее, не вышел, а словно выпрыгнул из засады, – и его полумесяц осветил город, заиграв на шпилях храма Владычицы. Он выхватил из темноты двойную цепочку людей, бредущих по улице прямо перед стражем. На мгновение страж лишился дара речи, потом бросил своему дракону короткое «Варч!».

Убийство!

Нельзя сказать, чтобы убийства шли сплошной чередой, но и на отсутствие их жаловаться не приходилось.

Кэррутерс с семьей отдыхал в Харрогите, Робинсон отправился в поход по Шотландии, у Харди был перелом шейки бедра, а Ньюлендз угодил в больницу с острым приступом аппендицита. Из этого следовало, что мистеру Маггинзу Лизердейлу придется управляться в лавочке одному. Из этого следовало, что инспектор Лизердейл – за шесть месяцев до выхода на пенсию, вот бедолага! – будет вкалывать за начальника отдела, заместителя начальника отдела и группу инспекторов, не получая за это ни на полпенни больше.

К этому можно было бы добавить угрозу гражданской войны в Ирландии и настоящую войну, готовую уже разразиться в Европе. Боши и русские вцепились друг другу в глотку, а лягушатники объявили мобилизацию, результатом чего явились официальные распоряжения немедленно сообщать о любой подозрительной активности, будь то беспорядки или демонстрации. Половина личного состава находилась в отпуске.

И вот вам убийство – первое в графстве за двадцать лет. Не какая-нибудь там пьяная драка в кабаке, переросшая в поножовщину. Не какая-то уличная ссора из-за женщины, куда там! Для бедняги Маггинза Лизердейла это было бы слишком примитивно. Нет, собственный сын старшего констебля убит в собственном доме старшего констебля, отчего Старик, разумеется, на две трети выведен из строя.

Небо уже начинало светлеть, когда труппа Тронга добралась наконец до храма. Они так и шли вереницей по росту. Процессию возглавляла монументальная фигура Тронга Импресарио, рядом с ним шествовала не менее живописная Амбрия. Последней плелась маленькая Элиэль Певица. Ветер все не стихал, швыряя по узкому ущелью улицы пригоршни снега.

Согнувшись под тяжестью мешка, Элиэль тащилась за Клипом и Олиммиар. Она терпеть не могла Наршвейл. Из всех стран, которые труппа обходила из года в год, эта была самая противная. В Наршвейле было холодно, и свинцовое небо, казалось, в любой момент готово разродиться снегопадом. В самом же Нарше на улицах постоянно воняло гарью. Нарсиане обогревали углем свои уродливые каменные дома с крышами из пластин черного сланца. От жителей города тоже воняло, наверное, потому, что они никогда не стирали свою одежду. Одежду из шерсти ламы не постираешь, она не просохнет до следующей зимы.

В особенности же она не любила храм и его богиню Оис, хотя таких вещей не произносят вслух. Возможно, и Амбрия чувствовала что-то похожее, поскольку всегда говорила Элиэль, чтобы та подождала снаружи. Если старая грымза считала, будто Элиэль не знает, что творится внутри, она глубоко заблуждалась. В деревеньках, где выступала труппа, всем иногда приходилось спать в одной комнате. Элиэль прекрасно знала, что бывает в темноте и под одеялом. Утиам и Гольфрен часто занимались этим, ведь они поженились меньше чем год назад. К’линпор Актер и Эльма тоже делали это, и Дольм Актер с Амой тоже, пусть и не так часто. Даже Тронг и Амбрия занимались этим иногда. Все притворялись, будто ничего не слышат, но стоило одной паре заняться этим, как она тут же распаляла остальных.

Все они были женаты и занимались этим, потому что им хотелось и, должно быть, нравилось заниматься этим. То, что происходило в храме Оис, – совсем другое дело. Тут были замешаны деньги, и хотя считалось, что это посвящается богине, никто из других известных Элиэль богов и богинь не требовал таких жертв. Ее часто интересовало, что думают по этому поводу сами жрицы. Она даже спросила Утиам как-то раз, не за этим ли их мужчины каждый год ходят в храм. Утиам возмутилась и ответила, что нет, разумеется. Тронг Импресарио никогда не позволит им этого, даже холостякам.

– Ты хочешь сказать, это нехорошо? – с самым невинным видом спросила Элиэль.

Большая машина, мягко урча, въехала в ворота Фэллоу. Лизердейл без особого энтузиазма окинул взглядом заросшие плющом фасады зданий в готическом стиле, тенистые вязы, залитый солнцем центральный газон. Готика, конечно, смахивала на пышные особняки железнодорожных магнатов. Однако время уже наложило на фасады свой отпечаток. Очень скоро все это будет считаться настоящей стариной, даже по английским меркам. «Интересно, – подумал он, – во что обойдется послать сына учиться в место вроде этого – даже без круглогодичного содержания. Впрочем, раз ты задаешься таким вопросом, значит, уже не можешь себе этого позволить».

Если бы Элси подарила ему сына, мальчик пошел бы по стопам отца – прямиком в приходскую школу Грейфрайерз. Обучился бы читать, писать и считать и в четырнадцать покончил бы с учебой. Все это классическое образование с перспективой поступления в университет – не про нашего брата. Отсюда выходят офицеры, министры – люди, правящие империей. Высший свет начинается здесь, на фабрике снобов.

Машина плавно остановилась перед огромным парадным входом. Ни портика, ни высокого крыльца здесь не было, хотя архитектура здания и намекала на такую возможность. Утро стояло волшебно мирное: где-то ворковали голуби, да тихо пощелкивал и шипел, остывая, мотор.

– Тюдор-Хауз, сэр, – объявил шофер, открывая дверцу. Ну да, ему положено знать, ведь он довольно часто отвозил сюда молодого господина.

Лизердейл выбрался из «роллса».

Продолжая про себя возмущаться – вот дурацкий старикашка! – Элиэль Певица, хромая, вышла из городских ворот. Как, с чего это ей должна грозить опасность? Почему ее должна искать Смерть?

Здесь, на открытом месте, ветер достигал прямо-таки сокрушительной силы. Лавина, а не ветер. Она посильнее нахлобучила шапку и постаралась не думать о лавинах. Низкое солнце освещало людскую суету. Торговцы ставили свои палатки, спустившиеся с Наршслоупа пастухи гнали на продажу стада лам. Вдалеке виднелись снежные вершины Наршволла. Чуть ближе горы переходили в голые холмы, а совсем рядом зеленые склоны спускались к долине Наршфлэта. Вода в Наршуотере была цвета грязного молока, по которому плыли последние льдины.

От города реку отделял широкий грязный, почти полностью вытоптанный луг. Летом и осенью – пока открыты перевалы – здесь держали мамонтов. Сюда съезжались торговать пастухи и крестьяне. Почти все города проводят празднества или игры на таких лугах. Правда, Элиэль сильно сомневалась, что угрюмые жители Нарша увлекаются тем и другим сильнее, чем они увлекаются театром.

Вскоре она миновала рынок и увидела мамонтов, дюжину серо-бурых гор с бивнями. Их окружал низенький забор, который они с легкостью могли бы перешагнуть. Скорее всего забор предназначался для того, чтобы удерживать людей снаружи, а не мамонтов внутри. Мамонты больше и сильнее всех, и в их маленьких глазках светится ум. Когда она ковыляла между длинными цепочками людей, один из самцов задрал хобот и затрубил. Она решила счесть это приветствием.

Но толпа! Нет, толпы! Она никогда еще не видела, чтобы здесь собиралось столько народа. Все норовили протиснуться к шаткой лесенке, у подножия которой путешественники вносили плату, вслед за чем поднимались в паланкины. Она взволнованно окинула взглядом всю картину. Если все, кого она видит здесь, надеются уехать сегодня, им просто не хватит мест! Дюжина мамонтов, по десять… ну, двенадцать пассажиров на паланкин – это будет… будет… ну, все равно на всех, кто толпится на лугу, не хватит. И где труппа? Посадка еще не началась, значит, они еще не могли уехать, но где же они тогда?

С дюжину городских ребятишек ошивалось вокруг драконов, и двоим мужчинам приходилось то и дело отгонять их гортанными окриками уроженцев Фиона. Сам Т’лин стоял у палаток, беседуя с двумя другими помощниками.

Драконоторговец был крупным мужчиной с огромной рыжей бородой и обветренным лицом. К поясу его крепился меч. Одевался Т’лин по обыкновению ярко. В Наршвейле он, как и все, носил шубу из меха ламы, но башмаки его были синие, чулки – желтые, а торчавшие из-под красной куртки ножны – зеленые. Голову Т’лин обвязывал черным тюрбаном. Ясное дело, под всем этим он наверняка носил что-то белое. Никто из богов Пентатеона не мог обидеться на Т’лина за неуважение к своему цвету. Он казался таким же огромным, как его драконы.

Когда Элиэль приблизилась, глаза торговца равнодушно скользнули по ней. Он ничем не выдал, что узнал ее, однако почти сразу же прекратил разговор, повернулся и зашагал в табун, на ходу доставая из кармана платок. Довольная, что застала его свободным от работы, Элиэль обошла табун с другой стороны.

Только несколько огромных блестящих рептилий стояли, пощипывая сено и довольно похлопывая складками жабо. Большинство драконов лежали, флегматично пережевывая жвачку. Длинные чешуйчатые шеи вздымались к небу, как пальмы. Элиэль заметила мелькнувший за драконьими спинами черный тюрбан и поспешила в том направлении.

Она любила драконов. Собственно, так она и познакомилась с Т’лином – когда прогуливалась у его табуна. Иногда у него было всего пять или шесть зверей, иногда – сорок, а то и больше. Сегодня ей показалось, что драконов пятнадцать – двадцать, значит, он может и продавать, и покупать. Когда Элиэль была помладше, она тешила себя мечтами о том, как выйдет замуж за Т’лина и все свое время будет проводить с драконами. Они такие страшные на вид и такие нежные на самом деле! От них хорошо пахнет, и они переговариваются такими забавными урчащими звуками. Проходя между драконами, она касалась кончиками пальцев сверкающей чешуи. Из-под низких бровей на девочку смотрели зеленые, как изумруды в пещерах, глаза. В темноте драконьи глаза и впрямь светятся.

Инцидент имел место 16 августа 1917 года на участке фронта южнее Ипра. На следующий же день бригадный генерал Стрингер созвал неофициальную комиссию по расследованию в составе: капитан К.Дж. Пурвис, офицер медслужбы 26-го батальона хайлендеров, и капитан Дж.Дж. О’Брайен, полковой капеллан. Присутствие в ней отца О’Брайена означало – слухи о чуде уже начали хождение среди солдат.

Об аресте любого подозреваемого в шпионаже немедленно докладывалось в штаб дивизии, откуда передавалось соответственно в корпус и армию и – рано или поздно – в Генеральный штаб. Однако в данном случае сомнительно, чтобы о ней узнал кто-то выше дивизионного уровня. В опубликованных приказах и официальных документах не содержится даже упоминания об этом странном случае. Если не считать нескольких загадочных строчек в дневниках и письмах того времени, единственные документальные свидетельства сохранились лишь в семейных архивах Стрингера.

Четверо непосредственных свидетелей допрашивались порознь. Все четверо являлись рядовыми роты «Си» Королевских бирмингемских стрелков, официально выведенной из боя шестнадцатого. Всем четверым было около девятнадцати, все из Мидленда. Вынос раненых с поля боя, чем занимались эти четверо, был почти так же опасен, как и сами боевые действия. Это была их четвертая ходка за день, и они все время находились под огнем противника. Несомненно, все они были истощены физически. Поэтому, давая оценку их показаниям, поневоле приходилось учитывать их психическое и эмоциональное состояние.

Из четырех показаний является наиболее детальным и представляется наиболее убедительным рассказ Чизхольма. Он был старше остальных на несколько месяцев, он учился на печатника, и он проучился на два года дольше остальных – рядовые У.Дж. Кларк, П.Т. Уайт и Дж. Госс бросили школу в четырнадцать.

Учитывая крайнюю усталость свидетелей, те нечеловеческие условия, в которых им приходилось выполнять свои обязанности, их показания замечательным образом совпадают. Они расходятся лишь в нескольких незначительных деталях, однако – как особо отметила в своем докладе комиссия – совершенно идентичные свидетельства сами по себе были бы уже подозрительными.

Двое сидели в саду и говорили об аде. Один из них там побывал.

Стоял субботний вечер сентября семнадцатого года. Солнечный уголок поместья Стаффлз – классической загородной усадьбы XVII столетия – служил сейчас госпиталем для вернувшихся с Великой Войны.

Двое сидели бок о бок на верхней ступеньке невысокого крыльца, ведущего к застекленным дверям. Ряд коек за дверьми не позволял ни войти с крыльца, ни выйти на него изнутри, так что говорившим никто не мешал. Во всем госпитале, наверное, не было лучшего места, чтобы уединиться. Это место открыл младший из них. Ему всегда везло. Он никогда не был ни жадиной, ни эгоистом, и все же даже в младших классах лучшая кровать в спальне всегда оказывалась его. Вытащи бумажку из шляпы – и на ней почти наверняка окажется его имя.

Ступеньки вели к плохо выложенной замшелой каменной балюстраде. За ней парк спускался к березовой роще. Газоны изрядно нуждались в стрижке, розовые кусты были запущены, а на клумбах росло больше травы, чем цветов. Далекие холмы были покрыты аккуратным геометрическим узором плантаций хмеля, напоминавшим огромный зеленый ковер. В воздухе витала осень, хотя листва пока еще не пожелтела.

Время от времени за лесом стучал колесами поезд, оставлявший за собой дымный след. Когда он проходил, тишина нарушалась только далеким слабым, но непрерывным рокотом – это били орудия за Ла-Маншем. Во Фландрии опять началось черт-те что. Об этом знали все в Стаффлз. Об этом знали все в Южной Англии.

Стоило сестре повернуться спиной, как Смедли тут же выплюнул снотворную таблетку. Когда свет погасили, он аккуратно спрятал ее под подушку. Позже она еще пригодится. Он перевернулся на спину и приготовился ждать.

Правая рука болела. Пальцы плотно сжаты, ногти впились в ладонь. Все это осталось где-то в Бельгии, и все же он отчетливо ощущал, что они делают… временами боль была просто отчаянная. Наверное, это только часть тех «удовольствий», которые испытываешь, лишаясь рассудка.

Стаффлз проектировали не под больницу. В палате с ним лежали еще двое, и в ней едва хватало места, чтобы пройти между койками. Справа от него ворочался Реттрей, слева вздыхал и что-то бормотал Вилкинсон, легкие которого были разрушены газом. Очень скоро оба захрапели – эти чертовы таблетки валили с ног не хуже двенадцатидюймовых гаубиц.

Свет из коридора просачивался в палату. Больничные шумы стихли. Время от времени слегка дребезжали стекла – это за лесом проходил поезд. Из Лондона в Дувр или из Дувра в Лондон… какая разница. Сейчас везде одинаково. Канонада за проливом все не стихала.

Ему отчаянно хотелось затянуться, но перед сном сиделки отобрали все до единой сигареты. В случае пожара Стаффлз оказался бы одним огромным погребальным костром.

В эти каникулы Фэллоу напоминал морг. Через неделю начнут возвращаться ученики, и начнется новый учебный год. А пока в школе оставались только полдюжины учителей и три-четыре жены. До войны ученики, родители которых находились за границей, проживали в школе круглый год. Теперь же проблемы со штатами – как преподавательскими, так и с прислугой – вынудили совет попечителей отказаться от этой практики – на неопределенное время. В это «неопределенное время» Англию могла захлестнуть революция, и только отдаленное будущее покажет, какие из этих мер действительно были временными.

Рано утром во вторник Дэвид Джонс отправился на велосипеде в Вассел, где сел на местный поезд до Грейфрайерз. Поезда ходили на этой линии из рук вон плохо, но местные автобусы были еще хуже – собственно, в Англии 1917 года они были почти так же редки, как, к примеру, дронты. Подождав на конечной станции минут двадцать, он еще раз вверил свою бессмертную душу теперь уже Западной железнодорожной компании и направился на восток, в сторону Лондона. Поезд был битком набит людьми, половину из которых составляли военные. Он решил уже, что придется простоять всю дорогу в коридоре, но молодой пехотинец встал и уступил место пожилому джентльмену, за что тот был ему весьма благодарен. А если учесть, что Джонс направлялся исполнить свой долг по отношению именно к военным, эта любезность казалась почти иронией судьбы.

Через два часа он был уже на Пэддингтоне. Оттуда он добрался на метро до Кэннон-стрит и вынырнул на поверхность в серое сырое утро, провонявшее углем и бензином. Неторопливо, не обращая внимания на толпы спешащих куда-то людей, он пересек Лондонский мост и наконец оказался около больницы Гая.

Оставшуюся часть утра он провел в беседе с Уильямом Дерби, еще одним старым выпускником Фэллоу – ну, собственно, не таким уж и старым. Вряд ли ему было больше двадцати пяти. Он ослеп и был весь переломан при Сомме, но его душевное состояние казалось еще более душераздирающим. С теми, кого достаточно просто подбодрить, в общем-то легче. Подобно Джулиану Смедли, большинство из них были счастливы уже самой возможности вырваться из боев и относились к своим увечьям почти с благодарностью. Со временем они вернутся к реальности.

К началу ленча Джонс покончил со своими делами. Он не любил Лондон. До войны он бывал здесь только проездом. Слишком уж он был большой, суетный и грязный. Война добавила городу какого-то лихорадочного, нездорового блеска, что не улучшило мнения Джонса о нем. Его новое занятие – добровольное посещение раненых – уже несколько раз за последние два месяца приводило его сюда. Первое, чему он здесь научился на собственном горьком опыте, – это привозить ленч с собой, так что он съел свои сандвичи, присев на сырую скамейку на набережной Виктории. Десять лет назад все кэбы в Лондоне приводились в движение лошадьми. Теперь поблизости не было видно ни одной лошади. Город сменил свой запах, но бензиновую вонь вряд ли можно считать приятным новшеством.

Среда принесла Смедли несчастье. И не одно, а целых три.

Что бы ни творилось на войне, это не особенно сказалось на работе Королевской почты, которая исправно доставляла корреспонденцию. Первые две беды пришли с утренней почтой. Мисс Алиса Прескотт по адресу в Челси «не значилась». Проживает ли Джонатан Олдкастл, эсквайр, в Дубах, Друидз-Клоуз, Кент, почтовая служба не сообщила, поскольку вообще не знала такого адреса.

Одной рукой, помогая себе ногой, Смедли изорвал оба письма на мелкие клочки, а потом расплакался.

Третье несчастье оказалась еще страшнее. Ему было приказано собирать вещи.

Он просил. Он умолял. Он рычал. Чертовы слезы как назло не шли – как раз тогда, когда были бы кстати. Одна мысль о Чичестере приводила в отчаяние. Это все равно что похоронить себя заживо. После смерти матери дом превратился в гробницу. Слуг сейчас днем с огнем не сыщешь – значит, он останется наедине с отцом. Хуже того, в следующую субботу ему исполнится двадцать один год, так что все его тетки, дядья и кузены соберутся поздравить вернувшегося с войны героя. Он будет дергаться и реветь в три ручья, и они все с ума сойдут, глядя на это.

Спроси у Смедли раньше, сможет ли он просидеть в этом тесном кабинете целых полчаса, – он бы ответил, что верит в это не больше, чем в то, что его батарея способна обстреливать из Фландрии Берлин. Тем не менее он не двинулся с места. Стены не обрушились на него. Приступы больше не повторялись, хотя прошел почти час, прежде чем его снова потревожили.

Ему было чем занять голову. Он просто должен был придумать способ, как вытащить Экзетера из Стаффлз. Немного подумав, он решил, что это возможно. Хорошо, ну а что потом?

Он подумал про Чичестер, и его чуть не стошнило. Ну, вообще-то пустой дом без любопытных слуг мог бы стать неплохим убежищем, но куда деться от орды сердобольных теток? Еще неизвестно, как к этому отнесется отец. Он обвинял Экзетера-старшего в ньягатской резне и утверждал, что это вышло из-за того, что тот сам сделался туземцем. Он поверил в то, что младший Экзетер убил Боджли. Нет, Чичестер придется вычеркнуть.

Еще оставался Фэллоу. До начала семестра – десять дней. Джинджер что-нибудь придумает.

Значит, решено. Теперь ему надо каким-то образом передать эту информацию Экзетеру, когда того приведут, причем прямо перед носом у Стрингера, – вторая ночная экспедиция в западное крыло была бы слишком явным искушением судьбы. Чистый лист бумаги он нашел на полке. Писать левой рукой было уже сложнее. Только не начинай словами «Дорогой Экзетер!»

Роулинсон говорил: «Все дело в измерениях. Мы живем в трехмерном мире. Можете ли вы представить себе двухмерный мир?» Разумеется, я ответил ему, что с математикой у меня всегда было неважно. Тогда он взял колоду карт…

Правда, все это было не совсем так. Карты лежали на другом столе в дальнем конце веранды, и Роулинсон сам за ними не пошел. Он позвал Морковку, и Морковка пришел и принес ему карты. Вот как поступали Тайки в Олимпе. Но как объяснить, что такое Олимп, этим двоим – хирургу, хитрому, как свернувшийся в кресле персидский кот, и чуть ли не мурлычущему от самодовольства… и бедолаге Смедли, кожа на лице которого так натянута, что того и гляди лопнет. Старине Смедли – с адским огнем в глазах и чуть заметным нервным тиком, каждые несколько секунд искажающим ему рот, пока он слушает, как выживший из ума старина Экзетер сам себя обрекает на пожизненное заключение в психушку.

– Он вытащил короля и валета. Он назвал их парой двухмерных людей – с высотой и шириной, но без толщины. Он сложил их лицом к лицу и спросил меня, могут ли они видеть друг друга? Я ответил, что нет.

«Правильно, – сказал он. – Они не могут, поскольку расположены не в одной плоскости. Они отделены друг от друга крошечной, но толщиной, а в их мире толщина отсутствует».

Эдвард вспомнил, как торжествующе улыбался Роулинсон. Профессор был худощавым мужчиной с волосами песочного цвета и педантичными манерами оксфордского мэтра, но на вид ему трудно было дать больше двадцати лет. Его английский имел странный оттенок – несколько архаичный. Он много знал, и ум его отличался живостью, но при этом было в нем что-то такое, что заставляло думать: «Не от мира сего». Если вам требовалось детальное объяснение с графиками и диаграммами – не было человека более подходящего. Во всем остальном он годился только вести спортивные программы.

Бегство! Бегство!

Эдвард Экзетер бежал из Суссвейла.

Счастливый, шагал он по дороге, покрытой толстым слоем красной пыли. Башмаки натирали ноги, но эта боль была ему почти приятна. Руатпасс был одним из самых легких перевалов в Вейлах, и дорога вела теперь вниз. Да и шел он не один, а с Гоатофом Коробейником, который тоже направлялся в Нагвейл и был рад спутнику. Перед ними по дороге трусил вьючной зверь коробейника, который не был официально представлен Эдварду, но внешностью напоминал ишака, каким его представляла бы себе компания игуан. Гоатоф разъяснял проблемы с воспроизводством, возникшие у его невестки. Говорил он с суссианским выговором, напоминавшим скрежет ножа по жестяному подносу, причем нимало не заботясь о том, что из всего этого понимает его молодой спутник. Впрочем, подобные мелочи мало заботили обоих в столь чудесное утро.

– … – говорил коробейник, – еще один выкидыш. – Значит, всего выходит три. Так они, значит, пошли недавно в… и принесли… в жертву…

– Очень мудрое решение, – заметил Эдвард.

И снова Джулиан Смедли избавился от таблетки снотворного. Снова ему пришлось барахтаться, натягивая на ноги зашнурованные ботинки. На этот раз он накинул поверх штатской одежды свою шинель – найдите-ка хоть одного старого солдата, забывшего свою шинель. Он с вечера запомнил, куда Реттрей положил свою форму. Реттрей был примерно одного роста с Экзетером, хотя заметно плечистее. Со свертком краденой одежды под мышкой Смедли выскользнул в полутемный коридор.

Рычаг пожарной сигнализации находился сразу за дверью в ванную – очень кстати, поскольку реакция на его замысел последует почти мгновенно, а ему не хотелось быть пойманным на месте преступления. Он с минуту подождал, стоя с бешено колотящимся сердцем и в тысячный раз прикидывая, все ли он предусмотрел в своем плане. А вдруг вообще ничего не произойдет?

«В атаку!» – подумал он и рванул рычаг. В спящем здании сигнал загрохотал громче, чем артподготовка перед генеральным наступлением. Он повернул дверную ручку не в ту сторону и запаниковал, потом дверь подалась, и он чуть не упал в ванную – вот идиот, надо было сначала открыть дверь, а потом уже поднимать тревогу, – досчитал до десяти и выскочил обратно. В коридор уже выбегали люди, ночными мотыльками метались сестры, ярко горели огни.

Он ожидал, что окажется на лестнице первым, но перед ним уже спускались, пошатываясь спросонья, несколько человек. Возможно, они чертыхались, но грохот колоколов заглушал все остальные звуки. Все новые люди вываливались в холодную ночь – кто на костылях, кто на своих двоих: эти помогали нести лежачих. Подобно ему, многие догадались накинуть шинели. Потом он оказался на лужайке перед домом.

Черт, его первая ошибка! Он ожидал, что на улице будет темно, но из всех окон струился свет – вот вам и светомаскировка! На небе – ни облачка, и почти полная луна освещала парк, превращая его в серебряную литографию. Его спутники остановились перевести дух и сердито переговаривались. Он, напротив, прибавил хода, спеша обогнуть западное крыло, большую оранжерею, мимо кладовок, через розарий, через низенькую калитку во двор…

Жрецы все разогревали толпу.

Почти незаметно, бесшумно, как падающий снег, молодые воины Соналби сомкнулись кольцом вокруг чужака. Точно так же бесшумно женщины, дети и старики отошли подальше, оставив Эдварда в окружении юношей. С виду их интересовал только дом, догорающий погребальным костром, но Эдвард-то знал, что ему не стоит и пробовать бежать.

Большинство воинов опирались на копья, а у некоторых были и щиты. У каждого на поясе болталась палица; одежда их ограничивалась кожаными набедренными повязками. Волосы и бороды были коротко острижены, чтобы враг не мог схватиться за них в бою, а лица – раскрашены. Шрамы на ребрах располагались слишком правильным рисунком, чтобы быть случайными – одни старые и почти зажившие, другие свежие и воспаленные.

Дом Калмака рухнул, оставив только груду головешек, да и еретиков на сожжение больше не было. Жрецы ушли, и толпа начала рассасываться.

Молодежь переключилась на новый объект – чужака. Теперь они повернулись к нему и принялись обсуждать его, словно какую-то мебель. Он шатался от усталости, жажды и жары. Обсуждение грозило затянуться на весь остаток дня. Все могло запросто кончиться тем, что его решат предать смерти или сделать что-нибудь не столь фатальное, но более неприятное.

– Вон поилка для лошадей и колонка! – Джинджер притормозил. – Там он может напиться.

Смедли согласился, что ощущает жажду. Еще больше он ощущал себя дураком; все хлопотали вокруг него и только обостряли это чувство. Порез на ноге выглядел не слишком-то серьезным. Он вряд ли потерял слишком много крови, просто он потерял ее слишком быстро. Ногу наскоро перевязали обрывками одеяла, зато теперь он пришел в себя, вытянув ее на подушках. Он был в порядке, просто ему хотелось пить.

Машина остановилась у поилки. А где еще можно напиться в два часа ночи? На поилку выходили какие-то окна. Джонс выключил мотор – наступила тишина, нарушаемая только раздражающим потрескиванием остывающего металла.

– Черт! – сказала Алиса. – Нам не в чем принести ему воду.

– Я сам дойду! – возмутился Смедли. – Право же, вы поднимаете шум из-за пустяка.

Смедли вздрогнул и проснулся. На этот раз он действительно уснул. Машина снова чихала и дергалась. Выглянув в окошко, он увидел дома и темные витрины магазинов. Затемненные фонари отбрасывали маленькие лужицы света; время от времени мелькали другие машины или окна с неплотно задвинутыми шторами.

– Где мы?

– Гринвич, – ответила Алиса.

Лондон! Значит, они уже в безопасности!

Мотор захлебнулся, машина сбавила ход, потом снова поехала быстрее.

Ее разбудил дневной свет, пробивающийся сквозь шторы. Она посмотрела на часы. Десять часов! Теперь она услышала и уличный шум – город жил обычной жизнью. Она выпрыгнула из кровати, застегнула халат, наскоро привела в порядок волосы и вышла в гостиную.

Человек в темно-зеленом халате читал вчерашний номер «Таймс». Сердце ее подпрыгнуло, но, разумеется, это был только Эдвард. Когда она вошла, он встал. Он улыбнулся – голубые глаза, ослепительно белые зубы.

И никого рядом – вот черт! Она еще недостаточно проснулась для душераздирающих сердечных сцен.

– Не могут же они оба быть в ванной. Хоть на чашку воды в чайнике осталось?

– Да. Мы вскипятили. Джинджер отправился за покупками.

Злабориб хлопнул дверью спальни, и ехидный смех Иммы стих. Возмущенно топая, отправился он навстречу испытанию. Впрочем, топать он перестал очень скоро, поскольку шагал босиком.

Его почетный эскорт ждал в прихожей. Он ожидал, что они будут одеты примерно так же, как он, но они все облачились в джоалийские доспехи из блестящей бронзы. Разноцветные символы их преданности Ольфаан и остальным богам были нанесены на доспехи, а не на лица. Старший отдал честь. Пуйш Прислужник поклонился и подал знак двум слугам. Один протянул Злаборибу копье, второй – круглый щит. На нем было столько золотых украшений, что принц чуть не уронил его. Менее полезных в бою предметов еще не изобретали.

Он смерил гвардейцев свирепым взглядом, ища на лицах под шлемами хоть слабый намек на улыбку, но они хранили подобающее случаю непроницаемое выражение. Не произнеся ни слова, он сердито повернулся и зашагал дальше, предоставив им следовать за собой в любом удобном им порядке.

В первый – и, как он страстно надеялся, в последний раз в жизни он облачился в традиционное одеяние нагианского воина. Собственно, одеяния-то было всего ничего – узкая кожаная набедренная повязка. Он чувствовал себя обнаженным. Его лицо было нелепо изукрашено разноцветными иероглифами. Его волосы и бороду коротко подстригли, ибо так полагалось воину, но он понимал, что это лишь подчеркивает, какая маленькая у него голова. Он чувствовал себя уродом. Он знал, что и выглядит уродом. Возможно, в этом и было что-то смешное, и когда-нибудь, на каком-нибудь изысканном званом обеде он посмеется с друзьями, вспоминая, как его заставили нарядиться варваром. Возможно. Но если его джоалийские друзья увидели бы его сейчас, они… они бы смеялись над ним так же, как смеялась эта шлюха в постели.

Его тело было неправильной формы. Его торс сужался не книзу, а кверху, хотя он все равно опасался, что в такой жуткой жаре этот идиотский наряд запросто соскользнет с его потного тела. Поскольку обе руки его заняты оружием, он никак не сможет помешать этому. На его груди нет волос – как нет и ритуальных шрамов. Если мать считает, что такой вид воодушевит воинов его отсталого королевства на боевые подвиги, она будет сильно разочарована.

Двумя ужасными часами позже Злабориб стоял у алтаря, на две ступени выше пола; голова его находилась почти на одном уровне со стопами богини. Жар, исходивший от стены за его спиной, причинял ему боль.

Астина – Дева – была одной из Пяти, Пентатеона. Ее храм в Джоале считался одним из чудес Вейлов.

В ипостаси Ольфаан, покровительницы воинов и верховного божества Нагвейла, ей приходилось обходиться значительно более скромной обителью. Джоалийское влияние, преобразившее столицу вассального вейла, встретило сопротивление, пытаясь заменить старое святилище чем-то более красивым и величественным. Дед Злабориба заложил на городской окраине фундамент большого храмового комплекса. Жрицы категорически отказались освящать его, в то время как строители не брали в руки инструмент, поклявшись лучше умереть, чем нанести святой Ольфаан подобное оскорбление. Поэтому старый храм остался почти без изменений. Царица Эмшенн пристроила к нему грандиозный портик, но этим все и ограничилось.

Посетители, особенно важные джоалийские гости, всегда приходили в изумление при виде его. Они заявляли, что дыра в земле – это не настоящий храм, и, разумеется, были правы. К тому же это была даже не дыра – так, полукруглое углубление в утесе. Полом служила галечная насыпь, которую часто заливало в дождливый сезон. Образ богини был высечен на вертикальной каменной стене в незапамятную эпоху. В пасмурные дни его трудно было разглядеть, однако, когда светило солнце – то есть почти всегда, – ее силуэт вырисовывался на стене довольно четко. Нагианцы любили хвастаться тем, что их богиня – самая большая в мире, а акустика в храме – идеальная. Но на деле это все равно оставалось дырой в земле, а в такие жаркие дни превращалось в грандиозных размеров духовку.

Перед Злаборибом в относительном порядке стояли юные воины Нагленда, собранные со всего вейла, с тем чтобы по заведенному с древности обычаю принести присягу. Между ними стояло довольно много джоалийских солдат, разбивших лагерь на север от столицы. Официально их собрали здесь, чтобы засвидетельствовать почтение богине и союзникам. Неофициально – приглядеть за тем, чтобы все шло как положено, и то, как они разделили нагианцев на небольшие группы, лишний раз доказывало это.

– И на кого она оказалась похожа, эта богиня? – спросила Алиса.

– Да я ее и разглядеть-то толком не успел, – ответил Эдвард. – Она только появилась и сразу исчезла. Наверное, такая же, как и все остальные богини.

Они не спеша шли через Сент-Джеймс-парк. Эдвард небрежно помахивал ее сумкой. Стоял замечательный осенний день. У них оставалась уйма времени, и прямая, соединяющая Ламбет с Пэддингтоном, вела их через самые красивые места Лондона – через Вестминстерский мост, мимо Парламента, через Сент-Джеймс-парк, Грин-парк и Гайд-парк. А там они почти на месте.

Замечательно снова оказаться рядом с Эдвардом после трех лет почти безнадежного ожидания. Он был ей больше чем просто кузеном. Он был ее молочным братом, последним оставшимся родственником. Правда, она еще не привыкла ко всем произошедшим в нем переменам – силе, целеустремленности.

Это был сказочный день – один из тех, что запоминаются надолго, и все же она не могла отделаться от неприятного ощущения, что за ней следят. Время от времени она оглядывалась, хотя рассудок говорил, что тот, кто идет за ней, запросто может затеряться в городской толпе.

– Два друга лучше, чем один, – произнес Дош Прислужник, массируя икру Тариона, – особенно если они враждуют.

– Звучит как один из афоризмов моего любимого братца. Достаточно, чтобы целый зал подхалимов зашелся в истерике.

– Это из Зеленого Писания, Стих 1576. – Дош занялся другой ногой.

Тарион растянулся, обнаженный, на шкуре зубра. В шатре было темно и душно. В нем пахло кожей, потом и ароматным маслом, которым пользовался Дош. После долгих часов стояния в храме массаж оказался очень даже кстати. Массаж, который делал Дош, всегда помогал – Прислужник был искусен, и руки его были куда сильнее, чем казалось. Тысячи людей, присутствовавших на этой изнурительной церемонии, возможно, тоже не отказались бы от такого ухода, но никто из них его не получит.

– Каких двух друзей ты имеешь в виду? – сонно спросил он.

Школьник лет тринадцати вышел в коридор и предложил Алисе место в купе.

Она очаровательно улыбнулась ему:

– Вы очень добры, но я с удовольствием постою здесь. Все равно, большое спасибо.

Покраснев, он вернулся в купе и задвинул за собой дверь.

После Суиндона народу в поезде заметно поубавилось. Можно было поговорить и в коридоре.

Через четыре дня после того, как войско спустилось в Лемодфлэт, Злабориб приобрел свой первый боевой опыт. Впрочем, сам бой оказался не так страшен, как его ожидание.

Он ненавидел Лемодвейл. Все нагианцы ненавидели Лемодвейл. Их земля была плоской, сухой, и редок был тот день, когда, глянув в любую сторону, ты не мог разглядеть вдалеке Нагволл. По ночам звезды и луны сияли над головой бесчисленным множеством светлячков в бездонном небе.

В Лемодвейле все было по-другому. Небо и горы исчезли; от всего мира остались только деревья, такие частые, что между ними с трудом находилось место для шатра, и ни единого ровного клочка земли. Лемодфлэт нельзя было назвать и настоящими джунглями, ибо деревья были высажены рядами, изгибавшимися вдоль склонов. Обыкновенно подлесок отсутствовал, но нижние ветви росли на уровне плеч, и люди, то и дело наклоняясь, превращались в горбунов. Открытых полей здесь не было вовсе, да и полян, на которые бы падало солнце, тоже немного. Изо дня в день видимость не превышала двадцати ярдов, да и то лишь в одном направлении. Он мог идти часами, и ничего не менялось. Это было все равно что оказаться взаперти, в лабиринте колонн, с постоянно протекающей крышей. Некоторые нагианцы едва не сошли с ума.

Дождь шел каждый день – иногда брызгал ненадолго, иногда моросил с утра до вечера. Краска на лицах размывалась и окрашивала бороды в цвета радуги.

Следы помета на земле показывали, что какие-то дикие или домашние животные паслись в этих садах, но самих их не видели ни разу. Да и лемодианцы тоже как сквозь землю провалились. Все строения, что им удалось найти, были брошены, многие сожжены. Войско продвигалось, не встречая сопротивления, если не считать холодной, непрерывной сырости и расстройств желудка от непривычной пищи.

До Лемода добралось чуть больше половины войска. Там они основательно застряли. Лемодуотер, крупнейшая река вейла, извивалась бешеной змеей на дне глубокого каньона. Город стоял в излучине, практически на острове, и его стены возвышались на пятьдесят футов выше отвесных утесов и на сотню футов над водным потоком. В город можно было попасть только с севера, по узкой полоске земли, едва возвышавшейся над уровнем воды, так что нападающим пришлось бы подниматься к воротам снизу. Надо ли говорить, что ворота оказались закрыты. Уже не раз за всю историю Лемода город принуждали к сдаче длительной осадой, но никто, даже таргианцы не могли взять его штурмом.

Лемод был идеальным с точки зрения обороны городом, ибо бурную реку нельзя было ни переплыть, не перейти вброд. Джоалийцы перевели дух. Обрадованные уже тем, что выбрались наконец из-под кошмарных деревьев, они расчистили себе площадку для лагеря и выжгли вокруг нее зону безопасности. Они возвели баррикады против атак любого рода, они выкопали рвы и в конце концов устроили укрепленный по всем правилам лагерь. После этого они принялись ждать – голодать, слабеть и болеть.

Поначалу все шло не так уж и плохо. Сады снабжали их едой, но пять тысяч мужчин поедали в день не одну тонну фруктов. По мере того как дни осады растягивались на недели, фуражирам приходилось забираться в поисках фруктов все дальше. И чем дальше они забирались, тем больше у них был шанс нарваться на засаду.

Попытки штурмовать ворота провалились под градом стрел и прочих метательных снарядов со стороны осажденных. Потери были велики. Нападавшие начали рыть траншеи, укреплять брустверы, строить осадные машины – одним словом, делать все, что Лемод видел уже десяток раз. Периодически осажденные устраивали вылазки, чтобы сжечь или разбить то, что удалось соорудить осаждавшим. Земляные работы понемногу перемещались вверх по склону холма, однако процесс этот шел отчаянно медленно.

Слишком много всего случилось в эту ночь. Мысленно Дош не раз возвращался к ней, но не мог припомнить ни паники, ни страха. Он не сомневался, что на протяжении всего сохранял трезвую голову. Он делал то, что от него требовалось, со смелостью, какой он за собой никогда раньше не замечал.

Память его подвела. Страх громоздился на страх, а ужас на ужас до тех пор, пока рассудок не отказался их воспринимать. Реальность меркла, как в страшном сне, так что впоследствии ему вспоминались только обрывки, по большей части ключевые моменты, хотя всплывало и несколько незначительных деталей, как бы случайно попавших в этот сон. Словно поворотная точка его жизни была записана в какую-то драгоценную книгу, а потом он ее потерял, так и не успев прочесть, и осталось только несколько клочков страниц. Слишком много пробелов.

Это была ночь сближения всех четырех лун – чуда, которое мало кто видел из смертных; такое случается раз на несколько поколений. Но многие просто не заметили этого, ибо подобное чудо никогда не длится долго. Позже ни Ниол, ни Тарг не признали, что это великое событие вообще имело место. Ниолийцы настаивали на том, что Иш прошла в ту ночь близко от Трумба, но не за ним, в то время как таргианцы утверждали, что это Кирб’л так и не прошел перед Трумбом. А в Джоале стояла непогода, так что никто вообще ничего не видел.

Зато Дош все знал точно. Он своими глазами видел собрание богов, обещанное пророчеством, и мир для него изменился навсегда.

Все же остальное… так, рисунки на стене.

Исиан Яблочница плохо знала город. Она впервые попала в него всего за месяц до начала войны. Наверное, ей стоило вернуться, пока еще была возможность, – родители писали ей, умоляя ее вернуться, – но о свадьбе уже договорились, и уехать из города выглядело бы теперь ужасной трусостью. Все убеждали ее в том, что Лемод неприступен. А потом висячие мосты через Лемодуотер обрушили, чтобы по ним не могли переправиться захватчики, и было уже поздно. Поэтому она осталась жить в доме у своего дяди, терпеливо ожидая того дня, когда осаду снимут или прорвут и назначат день свадьбы.

Она уже собиралась ложиться спать, когда в ее комнату вошла взволнованная тетя Огфут и объявила, что наступает великое событие – соединение четырех лун и что Исиан непременно должна пойти и посмотреть на это. Такое случается раз в жизни, этого никак нельзя пропустить; она оделась в лучшие меха и вышла в ночь вместе с дядей и тетей и с двоюродным братом Драбмером, вооруженным мечом.

Лучше всего смотреть со стен, объяснил дядя Тимбиц, но об этом не могло быть и речи во время осады. Поэтому они отправились на большую площадь, которая на самом-то деле была и не такой уж большой – даже на взгляд деревенской девчонки-садовницы, – но она оставалась самым большим открытым пространством в городе. На нее выходил дворец – и храм тоже. Похоже, эта же мысль пришла в голову и всем остальным горожанам, так что давка там царила ужасная.

Честно говоря – хотя Исиан уже знала, что честность не всегда уместна, – слияние лун не произвело на нее особого впечатления. Уже раза два или три она видела соединение трех лун, и это мало от них отличалось. Возбуждение же, которое она ощущала, передалось ей подобно заразе от самой толпы. Люди плакали, распевали гимны и возносили хвалу богам, обещавшим этим знамением защитить своих верных и преданных почитателей из Лемода. Исиан подумала еще, а видят ли этот знак осаждающие, и как истолковывают его они. Время, несомненно, покажет, кто из них прав.