ОДНА ДОЛГАЯ НОЧЬ
ПРОЛОГ
Балашову было тошно. Он чинил над собой суд. В одном лице он являл собою и обвиняемого, и судью, и прокурора, и защитника.
Он и публику собою представлял — то благожелательную, то суровую и настороженную.
Получался вроде бы самосуд.
Вообще-то самосуд — это когда толпа, когда самостийно, без суда и следствия, — кулаками, палками, зонтами по чем ни попадя.
«Самосуд» — слово жуткое, зловещее, и этим оно нравилось Балашову, потому что давать себе пощады он не собирался. Он закрывал глаза и совсем ясно и близко видел потную разъяренную толпу, жаркие разинутые рты, и сердце его вдруг обморочно сжималось.
ГЛАВА I
В управлении было шумно. Пробегали по коридорам разновозрастные сосредоточенные женщины с картонными папками в руках, расхаживали самоуверенные мужчины — все с одинаково обветренными, загорелыми лицами людей, работающих на воздухе.
И все вскользь, незаметно оглядывали Саньку, присматривались.
И он присматривался к этим людям, с которыми ему, возможно, придется работать долгие годы.
Люди были как люди — красивые и не очень, белобрысые и чернявые, высокие и коротышки, но Саньке казалось, что всех их объединяет одна общая черта — независимость, уверенность в себе.
Он стоял, прислонившись к стене в коридоре, напротив двери с надписью «Главный инженер».
ГЛАВА II
В ту пору, когда появился Травкин, Балашов был совсем еще зеленый. И, откровенно говоря, всерьез никто его поначалу не принимал.
Сам же он был здорово подавлен авторитетом Филимонова, его властью над бригадой и собственной своей беспомощностью в самых малых практических делах.
Целыми днями Балашов сидел в прорабке тихий как мышь, разбирался в чертежах, подписывал бесконечные требования на материальный склад, заверял транспортные накладные шоферам и помалкивал.
Для того чтобы составить самую плевую бумажку, приходилось просить помощи у Филимонова.
Филимонов деловито подходил к болезненно краснеющему мастеру и вмиг разрешал все его мучительные проблемы. Так и сидел Санька, почти не выходя из своего закутка, затопленный бесконечными бумажками, а дело шло будто само собой, и становилось ясно — мастер тут совершенно ни при чем. Что он есть, что его нет — совершенно неважно.
ГЛАВА III
Работы в то лето на строительстве станции было невпроворот, но особенно замучил Балашова трубопровод, проложенный еще зимой по старому кладбищу. Получилась с ним нелепая, совсем дурацкая история. Получились головотяпство и позор.
Вот как было дело.
Трехсотметровую плеть, сваренную из шестиметровых, диаметром в тысячу пятьсот миллиметров стальных труб, уложили в траншею, но не засыпали полностью. Так, в четырех-пяти местах присыпали только чуток.
Завалить ее грунтом полностью мешали деревья — никак не подобраться ни бульдозеру, ни экскаватору, — об этом уже было говорено, там Божий Одуванчик боевое крещение принимал. Озеленители обещали деревья вырыть и увезти. А пока работать запретили, чтобы, не дай бог, не изуродовать липки и тополя. Так и осталась труба неукрытая, с одним свободным концом, намертво задраенным заглушкой.
Потом пришла зима, выпал снег, и просочившиеся в траншею грунтовые воды прихватило морозом — получился толстый лед.
