Темнокожие Мансарты вели свой род от Тома Мансарта, трагически погибшего в 1876 году в Чарлстоне, в штате Южная Каролина, — его линчевали, обвинив в преступлении, которого он не совершал. Сын Тома, Мануэл, появившийся на свет в день гибели своего отца, окончил колледж для цветных в Атлантском университете штата Джорджия и стал учителем. У него было четверо детей: три сына и дочь. Всем им, кроме младшего сына, сопутствовал жизненный успех. Первенец стал состоятельным дельцом в Чикаго, второй сын — судьей в Нью-Йорке. Дочь вышла замуж за молодого честолюбивого проповедника. Младший же сын, втянутый роковым стечением обстоятельств в преступные дела, был приговорен к смерти.

После нескольких лет преподавания в негритянских школах Джорджии Мануэл Мансарт был назначен ректором государственного колледжа для цветных и постепенно превратил его в солидное, преуспевающее учебное заведение. Надежной опорой ему в этой деятельности была его секретарь и помощница Джин Дю Биньон, «белая негритянка» из Нью-Орлеана, хорошо образованная белая женщина, считавшаяся цветной только потому, что один из ее предков был негр.

В 1936 году Мануэлу Мансарту исполнилось шестьдесят лет, и он начал уже ощущать бремя возраста. Правда, ощущение это было скорее психологического, чем физического порядка. Возможно, он и не заметил бы, что лишился какой-то доли восприимчивости и стал быстрее утомляться, если бы издавна не смотрел на шестидесятилетний возраст как на грань, за которой наступает старость. Сейчас Мансарту казалось, что жизнь дает ему знать о приближении неизбежного конца, напоминая вместе с тем о делах и планах, настоятельно требующих своего завершения.

Первая мировая война, а впоследствии экономический кризис и Новый курс заставили Мансарта по-иному взглянуть на мир. Исчезли все старые незыблемые истины — исчез привычный обжитой мир с его добрым богом, злыми людьми и витающими в небе ангелами. Стали неустойчивыми даже такие понятия, как труд и заработная плата, богатство и нищета, деньги и долг. Как же обстоит теперь дело с «негритянской проблемой», над разрешением которой Мансарт трудился всю свою жизнь? Он хорошо знал ее социальную сторону; теперь ему хотелось увидеть ее целиком и как можно глубже вникнуть в нее. Взять хотя бы государственные колледжи для цветных. Он был ректором одного из таких колледжей. Всего их насчитывалось до двадцати — по одному, а иногда и больше, в каждом из южных штатов. Их называли «колледжами на дарственной земле», потому что они строились на земельных участках, безвозмездно отведенных для них федеральным правительством с целью стимулировать развитие народного образования.

Однако, как и во всех других мероприятиях на Юге, здесь на первых же порах были ущемлены интересы негров. С помощью различных ухищрений и незаконных махинаций расисты стремились передать федеральные земельные фонды преимущественно белым. Но «глупые» негры возражали, как будто имели бесспорное право на федеральное достояние. Затем последовал период прямого жульничества: начали строить жалкие, непрочные, наскоро сколоченные школы для цветных; штаты в таких школах заполнялись лишь наполовину; возглавляли их продажные карьеристы, находившиеся на содержании у белых мошенников. Честные белые преподаватели-южане и федеральные чиновники, а также, разумеется, сами негры пытались протестовать. Давала себя знать и конкуренция со стороны таких известных частных колледжей для цветных, как колледжи в Фиске, Атланте и Талладеге. В Вашингтоне не жалели усилий, чтобы свести на нет деятельность школьных инспекторов и даже правительственных чиновников, добивавшихся от белого Юга справедливого отношения к государственным негритянским школам. Под прикрытием лозунга об «автономии штатов» в деле народного образования, как и во всех иных областях жизни, процветал неслыханный обман негров.

Сэр Джон Риверс, владелец прекрасного имения в Эссексе, был крайне заинтригован предстоящим приездом черного гостя из Америки. Что касается леди Риверс, то она испытывала некоторую тревогу: ей не раз приходилось слышать довольно неприятные истории об этих цветных. В самом деле, от первобытной дикости этих бедняг отделяет всего лишь одно поколение, и, разумеется, от них нельзя ждать большой культуры; а раз так, то, хотя теоретически и похвально оказать гостеприимство заслуженному черному педагогу, все-таки было бы лучше, если бы сэр Джон, прежде чем связать себя приглашением, предварительно посоветовался бы на этот счет с ней. Три недели! Боже милостивый! Она тщательно обсудила создавшееся положение с дворецким Ривсом и его женой, экономкой. Дочь леди Риверс, Сильвия, преподававшая в женском колледже св. Хильды, должна на время пребывания Мансарта уехать на каникулы во Францию; а бабушка Сильвии, вдовствующая леди Риверс, будет, как всегда, большую часть времени проводить в своих уединенных апартаментах.

Но Мануэл обезоружил всех своей тактичностью и привлек к себе общие симпатии. Он не был шумлив, как большинство американцев, носил приличный костюм и чистое белье, а его манера держать себя за столом, хотя зачастую и несколько странная, не вызывала особых возражений. Сэр Джон — истый британец, почти такого же возраста, что и Мануэл, — был от него просто в восторге. Этому крупному рыжему здоровяку не приходилось трудом добывать себе средства к существованию, но его влекло к людям, которым посчастливилось найти по-настоящему интересную цель в жизни, побуждающую их к деятельности. Сэр Джои любил спорт, но не впадал в азарт, политики же не выносил, так как она вынуждала к тесному общению с такими людьми, которые были ему решительно не по душе. По тон же причине он никогда не брался ни за какую профессию, если не считать его попыток управлять своим поместьем или заниматься садоводством.

Сэр Джон был настроен к людям в общем благожелательно, а к некоторым из них испытывал неподдельный интерес. В первую очередь это относилось к неграм, особенно к «растущим», то есть к тем из них, кто поднимался «от состояния рабства» к полной свободе и гражданской зрелости. В 1900 году он ездил в Лондон, чтобы познакомиться с Букером Вашингтоном, гостившим у его друга, герцога Сазерлендского. Сэр Джон остался доволен скромностью и солидностью Вашингтона, хоть и был несколько разочарован его замкнутостью, — Мануэл впервые почувствовал, какой приятной и комфортабельной может быть жизнь. Завтракал он в девять часов, тогда как в течение всей своей жизни начинал трудовой день не позже семи. Завтрак протекал неторопливо, все завтракали порознь — каждый выходил к столу, когда ему заблагорассудится. Подавали еду обычно на свежем воздухе, на террасе, из окон которой виднелся цветник и широкая лужайка с шелковистой травой, окруженная деревьями-великанами. Отовсюду слышался птичий гомон; завтракающие предавались безмолвному созерцанию или беззаботной беседе. Обслуживали здесь образцово и бесшумно.

Вообще вся жизнь в этом доме протекала неторопливо, оставляя время для размышлений и мечтаний; тут не было места мрачным опасениям или горестным думам о нужде. Без всякого видимого плана и без чьих-либо стараний время всегда было чем-то заполнено — то прогулкой по цветнику или по чудесному тенистому парку с ручейками и озером, то осмотром собак и лошадей; можно было также любоваться окрестностями с вершины холма или с башни, сооруженной еще до открытия Америки. Взору открывался прекрасный и, казалось, безмятежный мир с коттеджами, извилистыми дорогами, со стадами овец на пастбищах; кое-где сдали виднелись огромные роскошные имения.

В течение дня наведывались случайные гости — холеные, безупречно одетые даже тогда, когда заезжали запросто. Никогда не иссякал разговор, веселый и занимательный, с колкими, но вежливыми выпадами и ответными репликами, насыщенный интересными воспоминаниями, последними новостями и комментариями. В доме имелась вечно пустующая, отдающая плесенью библиотека с удобными креслами и диванчиками, с настольными лампами и приставными лесенками, с книгами на всех языках в изящных переплетах. Здесь было множество картин — на стенах и в папках, а также периодические издания со всех концов мира.