Мария Каллас скончалась 16 сентября 1977 года в своей парижской квартире на улице Жорж Мандел не от сердечного приступа, если только он не послужил алиби тем, кто совершил преступление… Идеальное убийство, после которого не остается ни улик, ни отпечатков пальцев, а его исполнители никогда не понесут заслуженного наказания… Убийство, совершенное невольно и по недомыслию тех, кто превратил Марию в божество, было похоже на святотатство, когда толпы верующих своими руками низвергают с пьедестала того, на кого они раньше молились… И наконец, это было коллективное преступление. Его соучастниками были и театральная публика, и оперные критики, и Онассис, и мать Марии, и чрезмерно восторженные почитатели ее таланта, и яростно ополчившиеся против певицы коллеги по оперной сцене, и прежде всего сама Мария, чье стремление к саморазрушению не знало границ, и безжалостный распорядитель таланта — искусство, требовавшее от певицы и на вершине славы полной отдачи всех жизненных сил, и одиночество, на которое она добровольно обрекла себя, когда почувствовала, что никому больше не нужна… Все это вместе взятое привело к тому, что Мария потеряла вкус к жизни.

Но разве это не проявление милости главного небесного режиссера, ставящего спектакли на сцене размером с вселенную, где актеры — все люди, и ниспославшего Марии трагическую судьбу ее оперных героинь? Разве память о ней жила бы в сердцах миллионов людей, если бы земной ее путь был усеян только розами? И по сей день люди не могут забыть ставшую еще при жизни легендой величайшую оперную певицу. До сих пор она жива в памяти страстных поклонников ее таланта и по-прежнему вызывает ненависть многочисленных завистников. И, что самое удивительное, та часть публики, которая была еще слишком юной, чтобы наслаждаться пением Марии Каллас в период расцвета ее таланта, а речь идет о целом поколении любителей оперы, и до которой только отдаленным эхом донеслись слухи о ее феноменальном сценическом успехе, произносит имя Марии Каллас с заметным волнением…

Мария Каллас не первая и не последняя из тех, кто своим артистическим гением вызывал восторг у публики. И до нее многие мастера сцены покоряли зрителей, и ими восхищались толпы почитателей. Поклонники запрягались в коляску вместо лошадей, чтобы везти Сару Бернар; Наполеон считал за честь дружить с Тальма; Малибран и Патти купались в лучах славы и стали гордостью своего столетия. Однако ни одна из этих выдающихся творческих личностей не вписала в историю сценического искусства столь яркую страницу, как Мария Каллас.

Прежде чем проследить за головокружительным восхождением певицы на вершину славы и познакомиться с мало кому известной трагической стороной ее жизни, попробуем потянуть за ниточку сплетенный из легенд клубок и объяснить причины магической ауры, окружавшей Марию почти так же, как иконы на ее родине, перед которыми горит никогда не угасающий огонь. Кроме того, задумаемся: почему Мария вызывала у людей столь противоречивые чувства? Отчего бурлившие вокруг ее имени страсти не утихают по сей день? Почему до сих пор помнит о ней великое множество мужчин и женщин, в то время как ее недруги, которых заметно меньше, продолжают предавать ее имя анафеме?

Попытаемся найти ответы на все эти вопросы, ибо нельзя рассказывать о жизни Каллас, не зная всех тех обстоятельств, что складывались на разных этапах ее жизненного пути. Артистическая карьера этой женщины неразрывно связана с ее личной жизнью. Нельзя представить Марию без восторженных аплодисментов, без сыпавшихся на нее как из рога изобилия наград и почестей, без свиста, которым порой встречали певицу зрители, без парализующего ее страха сцены, без яростных вспышек гнева, без громких ссор и не менее бурных сцен примирения; без престарелого мужа, сыгравшего в ее жизни роль Пигмалиона, без ловеласа-миллиардера, смотревшего на нее как на очень дорогую безделушку, которую он имел возможность себе позволить, без деспотичной матери, обращавшейся с дочерью, как с дрессированным животным, без ненавидящих ее коллег по сцене, которым она платила той же монетой, без дорогих украшений, мехов, без породистых щенков, без высшего общества, куда она так мечтала попасть, без нищей юности, без космополитического времяпрепровождения в Милане, Нью-Йорке, Париже, Греции, без взрывов смеха, потоков слез, без тянувшегося за ней длинного шлейфа невероятных слухов и сплетен, сопровождавших каждый ее шаг и жест. Каллас, лишенная всех этих странных и вычурных декораций, никогда не была бы той, кого знал мир, или, вернее, не стала бы тем, кем она была.

Аптечное дело Георгиоса Калогеропулоса процветало; финансовое благополучие развязало ему руки, и он, пустившись во все тяжкие, стал изменять законной жене направо и налево. Евангелия отнюдь не пребывала в неведении, однако, несмотря на громкие скандалы, которые она частенько закатывала своему неверному супругу, относилась к его изменам, как к неотъемлемой части традиционной восточной семьи: чем больше Георгиос ходил на сторону, тем усерднее Евангелия занималась домашним хозяйством, хотя у нее было достаточно прислуги.

Наконец на свет появился долгожданный сын Вассилиос. Его рождение, казалось, должно было сблизить супругов в хлопотах вокруг колыбели. Любовь к новорожденному сыну, возможно, могла разжечь огонь давно угасшего семейного очага. Увы! Похоже, что сама судьба вынесла этой семейной паре свой приговор: Вассилиос в трехлетнем возрасте стал жертвой эпидемии тифа, которого так опасались в те годы. «Мне казалось, что мое сердце умерло вместе с ним и я никогда больше не воскресну», — сказала впоследствии Евангелия.

Георгиос страдал не меньше супруги. Ради Вассилиоса он отказался, или почти отказался, от своего волокитства; теперь же он предался любимому занятию с удвоенной энергией. Если раньше Евангелия смотрела сквозь пальцы на неверность легкомысленного супруга, то теперь попросту возненавидела его. Смерть ребенка уничтожила последние остатки сердечной привязанности между супругами. Однако в греческой семье не принято разводиться, особенно в те далекие двадцатые годы, когда семейными правилами, а вовсе не желаниями руководствовались муж и жена. Евангелия подчинилась устоявшейся традиции, похоже, без особого отвращения, поскольку в июле 1923 года она вновь ожидала ребенка. Вдруг Георгиос сообщил ей, что продал свою приносящую доход аптеку и собирается отправиться на постоянное жительство в Америку вместе с женой, дочерью и всем семейным скарбом. Калогеропулос принял это скоропалительное решение, не посоветовавшись с супругой, даже не сочтя нужным предупредить ее заранее. Каким чувством руководствовался глава семейства, отважившись зарезать приносившую золотые яйца курицу, отказаться от безбедного существования и втянуть нелюбимую к тому времени жену вместе с пятилетней дочерью в авантюру, связанную с переселением в Новый Свет? Впоследствии Евангелия призналась в воспоминаниях, что так и не смогла постигнуть тайну столь неожиданного решения мужа.

«Я не знала тогда и не знаю сейчас, почему мой муж решил эмигрировать в Соединенные Штаты, ибо он так и не открыл мне истинные мотивы своего поступка: он столько всего скрывал от меня! Он продал наш дом, не сказав мне ни слова, и даже в тот момент, когда он объявил мне о том, чтобы я готовилась к отъезду и укладывала вещи, я не имела ни малейшего представления, куда мы направляемся. И только за день до отъезда из Греции я узнала, что мы едем в Нью-Йорк… Мое сердце было разбито».

Чужая душа — потемки, и все же можно предположить, что, стремясь покинуть родину, Георгиос хотел, чтобы ничто не напоминало ему об умершем сыне. Возможно, ему стало невмоготу дышать воздухом своей залитой солнцем греческой деревни, он пресытился легкими победами на любовном фронте, его угнетала мрачная семейная атмосфера или же, как сотни миллионов людей в разных уголках света, он был очарован американской мечтой.