Рим, год 1527

Моя госпожа, Фьямметта Бьянкини, выщипывала брови и покусывала губы, чтобы они стали ярче, когда случилось немыслимое: армия императора Священной Римской империи пробила брешь в стенах Божьего вечного города, и в него ворвались полчища полуголодных, полубезумных наемников, давно мечтавших о грабежах и насилии.

В те дни Италия превратилась в живую шахматную доску, где половина стран Европы разыгрывала тщеславные партии. Угроза войны возникала с той же регулярностью, что и пора урожая; зимой союзы заключались, а весной расторгались, и в иных местах женщины каждый год рожали по ребенку, всякий раз от нового отца-завоевателя. Мы, живущие в великом и славном городе Риме, под защитою Бога, изнежились, однако в сию превратную пору даже святейший из Отцов заключал далеко не святые союзы; к тому же Папа, в чьих жилах текла кровь Медичи, всегда был более склонен к политике, нежели к молитвам.

В последние дни, остававшиеся до накрывшего нас ужаса, Рим все еще не верил, что час его сокрушения близок. По улицам, точно зловонные запахи, разлетались всяческие слухи. Каменщики, латавшие городские стены, толковали о разбухшем благодаря отрядам немцев-лютеран могучем воинстве испанцев, отточивших свою свирепость на язычниках Нового Света, подкрепившихся сладостью монахинь, которых они насиловали по пути к югу. Впрочем, когда знатный кондотьер Ренцо да Чери возглавил оборону Рима и прошел по всему городу, призывая добровольцев на заграждения, то помянутые кровожадные великаны вмиг превратились в полумертвых человечишек, которые тащатся на карачках, извергая всю тухлятину и кислятину, что сожрали и выдули по пути. Если верить ему, то враг настолько жалок, что, найди они даже силы сдвинуть с места свои пушки, им все равно нечем стрелять из них, и потому, окажись у бойниц достаточно дюжих римлян, они утопят в моче и насмешках всех, кто осмелится подняться на стены города. Радости войны на словах всегда краше, чем на деле; однако картина сражения, выигранного посредством мочи и хвастовства, оказалась достаточно привлекательной для некоторых смельчаков, каковым нечего было терять. В их числе был и наш конюх, который на следующее же утро устремился на стену.

Венеция, год 1527

Боже, как воняет в этом городе! Не везде — у южных причалов, где в доках стоят корабли, воздух пьянит запахом пряностей, а обитатели Большого канала за свои деньги имеют среди прочих преимуществ и свежий бриз, но там, где поселились мы, там, где готовые рассыпаться дома торчат из зловонной воды, а десятки семей живут на головах друг у друга, точно гниющие овощи, там смрад разложения и отбросов обжигает ноздри. А поскольку мой нос ближе к земле, чем у большинства, то порой мне трудно дышать.

Старик, который каждое утро измеряет уровень воды в колодце на нашей маленькой площади, или

кампо

, как их здесь называют, говорит, что зловоние усилилось из-за летней засухи и что, если вода опустится еще ниже, то к городу начнут подходить баржи с пресной водой, и тогда пить смогут лишь те, у кого водятся деньжата. Подумать только — чтобы в городе, построенном на воде, люди умирали от жажды! По словам старика, это лето выдалось особенно тяжелым, потому что из-за войны сюда хлынули беженцы, а вместе с ними пришла и угроза чумы. Заразных чужеземцев, которые прибывают по морю, говорит он, распознают сразу, потому что город отправляет особых чиновников на каждое купеческое судно, чтобы высмотреть признаки лихорадки или фурункулов, а когда их обнаруживают, то подозреваемых переправляют на один из дальних островов на карантин. Потому-то в Венеции больше не свирепствует проказа — разве что несколько полоумных бедняг доживают свой век в старой богадельне, окруженной со всех сторон водой, глядя на разложение собственных бренных тел. Но всех ведь не остановишь, а материк нынче грозит не меньшими опасностями, чем море. Говоря об этом, старик пристально смотрит мне в глаза, потому что подозревает, что мы прибыли сюда именно по суше. Сплетни распространяются здесь быстрее вони. Женщины шутят и переругиваются между собой через узкие каналы, словно голодные чайки, которых тут огромное множество, а неожиданное появление карлика способно пробудить неуемное любопытство даже в самых неразговорчивых горожанках, на меня таращились все местные торговцы. В доме напротив, у окошка целыми днями сидит беззубая старая карга и зыркает глазами во все стороны, поэтому, если нам с госпожой нужно поговорить не о погоде, приходится сначала плотно закрывать окна, потому как там, где слова свободно порхают над водой, тайн не существует.

Внизу, в кухне, по-прежнему пусто, к еде никто не притрагивался. В этой тесной комнатушке, чувствуя сытость в желудке, я задыхаюсь от собственного смрада. Я ставлю сломанный стул к двери, чтобы ее не сразу можно было открыть, затем вливаю в бадью с кипяченой водой несколько ковшей из ведра с колодезной водой и стаскиваю с себя одежду, отвердевшую от пота. В Риме мы обычно мылись привозным венецианским мылом — таким душистым и прямо-таки сдобным на вид, что его даже съесть хотелось. Здесь же я нахожу только твердый обмылок, и сколько я им ни намыливаюсь, оно едва пенится. Блохи, может быть, и утонут, а вот пахнуть после такого мытья я вряд ли буду приятней.

Долгая дорога и мне нанесла изрядный вред: круглые бока исчезли, а ноги так исхудали, что на них даже кожа обвисла. Я изо всех сил мылю себе яички, потом мгновенье держу их на ладони — мой уд съежился, как моченый слизняк. Уже давно я не употреблял его с такой же пользой, что и мозги. На моей безобразной наружности, конечно, много не заработать (ахи и охи праздной толпы, глазеющей на карлика, который жонглирует огнем, а потом скачет, словно обжегся, не в счет!), но я прожил со своим телом уже лет тридцать и со временем даже полюбил его диковинное сложение — в конце концов, мне оно перестало казаться таким уж диковинным. Горбуны, калеки, карлики, дети, у которых рот слипся с носом, женщины без щелок для зачатия и рождения младенцев, мужчины с яичками и с женскими грудями. Мир полнится россказнями о том, что уродство — это дьяволова работа, хотя на деле безобразие встречается гораздо чаще красоты, и в лучшие времена я не испытывал недостатка в наслаждениях, когда искал их. Если верно, что мужчина — раб своего уда, то женщины, как я не раз убеждался, — существа гораздо более любопытные и, пожалуй, более порочные. Пусть они тоскуют и сохнут по безупречной плоти, их вечно снедает страсть к новизне, они охотно поддаются на шутливую лесть и нередко находят радость, потакая таким необычным прихотям, в которых, скорее всего, ни за что открыто не сознаются. Этим я и пользовался.

И все же грязь и нищета едва ли пробудят сладострастие даже у тех, кто готов пуститься во все тяжкие.

Я вытерся и уже натягиваю на себя новую одежду с чужого плеча, и тут стул громыхает об дверь, и на кухню протискивается Мерагоза. На столе, возле тарелки с едой, лежит мой кошель. Я проворно зажимаю кошелек в кулаке, но поздно: ее глаза-щелки уже углядели его.

Пока моя госпожа поправляется и у нее отрастают волосы, я продолжаю знакомство с городом.

Начинаю с известного — с переулков, которые отходят от нашего дома. От первого ко второму, из второго — по мостику, из третьего — на

кампо

. А там — скученные дома, маленький каменный колодец, церковь, пекарня, куда на запах свежего хлеба каждое утро стекается небольшая толпа, — и все это походит больше на деревню, чем на большой город. Но каждый город с чего-то начинается, и мой знакомый старик рассказывал мне, что в те давние времена, когда Венеция только рождалась из лагуны, на множестве крошечных островков, выступающих из болотной воды, громоздились скопления домов, жители которых передвигались на лодках. Но постепенно каждая из общин начинала разрастаться, обзаводилась своей церковью,

кампо

и колодцем. Со временем они объединились, принялись возводить новые дома и мосты, пока не возник настоящий город, где главными дорогами служили каналы, а смыслом жизни оставалось море.

Не знаю, правда ли все так было, или это — домыслы старика, но мне они по душе. Теперь Венеция видится мне как множество кругов, больших и малых, сливающихся и сцепляющихся друг с другом, и каждый — филигранное переплетение суши и воды, похожее на кружева, что монахини плетут в подарок своим родным. Каждый день я исследую новый кусочек города, пока у меня в голове не запечатлевается наподобие карты весь большой северный остров. Словно новый Тесей, я натягиваю нити памяти, готовя для себя подсказки: фасад одного дома с золотой мозаикой, склеп с обезглавленной Мадонной на углу, провалившийся скат старого деревянного мостика, арка нового каменного моста, особый запах, доносящийся из переулка, по которому можно попасть лишь к стоячей воде. Так я двигаюсь от еврейского гетто на западе, обхожу торговые улочки Мерчерии, пересекаю площадь Сан-Марко, прохожу над монастырем Сан-Дзаккариа и перебираюсь через десятки тесных каналов до мощных стен у корабельной верфи Арсенала, не промочив ног. Впрочем, самонадеянность моя преходяща, ибо в этом городе есть места, где даже компас бесполезен, где переулки изогнуты, точно старые гвозди, а каналы искривлены, как жилы на руке старухи.

Мои чувства и разум тоже привыкают к новой среде. Я лучше понимаю венецианское наречие моего знакомого старика, и мой язык кажется мне теперь таким же чуждым, как его. Я научился так кривить рот и коверкать слова, что теперь и остальные хорошо понимают меня. А запах? Что ж, то ли ноздри мои потеряли чувствительность, то ли приход прохладной погоды, с грозами и дождями, отмыл город дочиста. Летом я бежал, чтобы обогнать зловоние, теперь же я бегу, чтобы не замерзнуть.

Мы заняли места — порознь — в середине, где народу больше всего: отсюда нам видны сидящие впереди, а мы им — нет. Потому что мы здесь не затем, чтобы нас видели. Напротив, до тех пор, пока у нас нет приличной одежды и дома, обставленного для приема гостей, нам следует держаться в тени. По-моему, так ей лучше было бы и вовсе сюда не ходить. Я сам по себе достаточно заметен, а если нас увидят вместе, то непременно запомнят. Впрочем, голова и лицо у нее тщательно закрыты, хотя стараниями Коряги к ней уже вернулась часть ее прежних чар, и она способна удержать взгляд любого мужчины, на которого сама пожелает взглянуть, а поскольку она и сама это понимает, то ей трудно устоять перед искушением. Я препирался с ней до хрипоты. Но она слишком долго просидела взаперти, в комнате, пропитавшейся отвратительным запахом колдовских снадобий для ее волос, к тому же к ней возвратилась былая уверенность в себе, и она не в силах больше довольствоваться моими словесными донесениями.

— Бучино, из всех мужчин, каких я знаю, ты ближе всего стоишь к женщинам, но даже ты не способен судить о моих соперницах так, как я. Вдобавок ты так мал, что ничего толком не разглядишь из-за спинок скамей, а значит, многое упустишь из этого зрелища. Пришла пора и мне там побывать. В следующий раз отправимся вместе.

Мы выбрали церковь Санти-Джованни-э-Паоло, которую венецианцы называют Сан-Дзаниполо: у них в запасе больше прозвищ для своих зданий, чем у старух — ласковых кличек для комнатных собачонок. Там меньше золота и святых мощей, чем в Сан-Марко, а внутри дух не захватывает так, как в огромном сводчатом нефе Санта-Марии-деи-Фрари. Зато церковь эта большая — одна из самых больших во всем городе — и величественная. Там погребено более десятка дожей, и самые знатные и богатые горожане стекаются туда к мессе; еще и из-за того, помимо всего прочего, что рядом с церковью находится красивая и просторная площадь, где после мессы собираются и прогуливаются прихожане, выставляя напоказ как новый покрой своего платья, так и свою набожность.

— Только без лести, ладно, Бучино? Сейчас не время.

Мы сидим с ней рядышком у широкого волнолома. Воды лагуны кажутся плоскими, будто поверхность стола. Когда толпа рассеялась, мы перешли горбатый мостик возле скуолы Сан-Марко, а затем повернули на север вдоль канала, который идет от Большого канала к морскому побережью, и дошли до самого края северного острова. Небо уже расчистилось, и хотя из-за холода здесь долго не высидеть, воздух свеж, а даль прозрачна — нам виден остров Сан-Микеле и даже далекий Мурано, где сотни стеклодувных мастерских испускают в бледную высь тонкие столбики дыма.

— Итак. Начнем с той вертихвостки в желтом, которой не сиделось спокойно даже в церкви. Она или знаменита, или отчаянно хочет прославиться.

— Ее зовут Тереза Сальвангола. Да, ты права — это известность придает ей нахальства. У нее свой дом возле скуолы Сан-Рокко…

Мы возвращаемся в город, а там царит оживление, повсюду шумные компании, группы ремесленников, юнцов в вышитых куртках, с ногами полосатыми, как причальные шесты на Большом канале. Моя госпожа тщательно закутывается и опускает голову, но мы не можем не замечать возбуждения, разлитого в воздухе. Этому есть объяснение: город, который славится своей приверженностью к порядку, порой нуждается и в разрядке. С тех пор как мы сюда приехали, здесь было столько праздников, что я уже потерял счет святым, которых мы чествовали. К ночи вся площадь Сан-Марко будет заполнена колышущейся людской массой, но сейчас еще рановато для уличных потасовок.

Когда мы поворачиваем на площадь Санта-Мария-Нуова, я слышу позади топот, но поздно — нас толкают и едва не затаптывают. От удара я отлетаю к стене, стукаюсь об нее головой и в то же мгновенье вижу, как моя госпожа, потеряв равновесие, растягивается на булыжной мостовой. А толпа так увлеченно куда-то бежит, что даже не останавливается поглядеть — что же она натворила. Однако какой-то турок в тюрбане и в струящихся зеленых одеяниях видел с другой стороны

кампо

, как все произошло, и не успел я сам подняться и подойти к госпоже, как он уже поспешил проявить о ней заботу.

Ее плащ распахнулся, а капюшон съехал с головы. Он помогает ей подняться с земли, я вижу, как их взгляды встречаются, и понимаю, что ей будет трудно устоять перед искушением.

Если бы не существовало никаких правил и помех, мужчины, наверное, смотрели бы на женщин не отрываясь. Когда брюхо сыто, что еще остается? Такое видишь ежедневно на улице или на рынке — мужские глаза устремлены на женщин, словно их тянет к ним, как железо к магниту, вытаскивают их груди из лифов, поднимают юбки и задирают нижние сорочки, услаждаются бедрами и животами, зарываются в густую поросль, где прячется заветная влажная складочка. Что бы ни говорили священники, для большинства мужчин эта привычка естественна, это своего рода язык плоти, зачастую заглушающий язык молитвы, в нем тонет даже обещание искупления. И я, хоть и коротышка, сведущ в этом языке не хуже любого мужчины, который вдвое выше меня.

Жаль, что они сделались врагами, — ведь у них было так много общего. Оба явились в Рим чужаками, оба происходили из низов, и при этом оба получили достаточно образования, чтобы не испытывать страха перед людьми более могущественными, но и менее умными, чем они сами. Оба обладали острым умом и еще более острым желанием разбогатеть при помощи этого ума, и оба, похоже, не знали поражения. Если она была моложе и красивее — что ж, это только справедливо: ведь женщины зарабатывают на жизнь не пером, а наружностью. А если у него был более злой язык — что ж, это оттого, что, как ни искушена была она в торговле телом, еще более продажным был он, хотя торговал не телом, а умом.

К тому времени, когда они познакомились, каждый уже по-своему процветал. Аретино пробился в круг Льва X, хотя и не самый близкий, и там его едкие злободневные высказывания привлекли внимание кардинала Джулио Медичи, который сделался его покровителем, дабы отвратить от себя его язвительность и направить ее на других. После смерти Льва началась борьба за папский престол, и Аретино так виртуозно отделал всех соперников Джулио, что, когда один из них все-таки стал Папой, сочинителю пришлось на некоторое время исчезнуть. Он вновь объявился спустя два года, когда на очередных выборах Папы наконец-то выиграла его лошадка. Наступила эпоха Климента VII.

Но в ту пору моя госпожа уже и сама была силой, с которой следовало считаться. В те дни Рим был для куртизанок домом родным. Он и в самом деле был их родиной. Город, населенный просвещенными церковниками, слишком светскими для того, чтобы вести святую жизнь, вскоре породил своего рода «двор», где женщины столь же утонченно поддерживали беседу, сколь вольно вели себя в постели. И спрос на красоту был так высок, что любая девушка с умом и воспитанием под стать своей внешности, если только ее мать готова была стать сводней, могла сколотить небольшое состояние, пока ее очарование не померкло. Из двенадцати претендентов на девственное ложе моей госпожи один — французский посланник — материализовал свое предложение в виде дома, который он оплачивал. Этот человек, как она теперь вспоминает, имел склонность к юным девушкам и настоящую страсть к мальчикам; а потому она рано освоила уловки с мужскими нарядами и хитрости содомии. Эти уменья, безусловно, достойны хорошей куртизанки, но они все же в значительной степени ограничивают возможности молодой женщины с такими задатками, как у моей госпожи, и вскоре ее мать уже всеми силами подыскивала ей других покровителей. Одним из них стал кардинал из круга нового Папы, а поскольку он ценил интересные беседы не меньше постельных утех, то скоро дом молодой красавицы сделался желанным местом для всех, кто ценил удовольствия не только телесные, но и умственные. Так она обратила на себя внимание Пьетро Аретино.

В другой жизни они и впрямь могли бы стать любовниками (в ту пору он был хорош собой, и достаточно было провести всего час в их обществе, чтобы понять: от их взаимно раздуваемого жара должна вспыхнуть искра). Но мать Фьямметты стерегла ее словно дракон. Эта смышленая женщина знала толк в своем деле и потому догадывалась, что когда богачи содержат женщин в соответствии с собственными вкусами, им едва ли понравится, если какой-то поэт-сквернослов начнет совать свой грязный нос в их личный горшочек с медом. Я сам в точности не знаю, что между ними произошло, ибо я — в ту пору новичок в доме — только вел счета и ведал кухней, однако хорошо помню утро, когда обнаружилось, что имя моей госпожи фигурирует в сатирах Аретино, появившихся ночью на статуе Пасквино, причем имя ее олицетворяло саму развратность Рима. И хотя подобная огласка для хорошей куртизанки являлась в той же мере похвалой, что и оскорблением, поведение Аретино было (мягко говоря) весьма невежливым, и обе стороны еще некоторое время, вопреки собственным привычкам, при всяком удобном случае поносили друг друга.