Миссис Герет накануне вызвалась пойти со всеми в церковь, но сейчас вдруг поняла, что, пожалуй, не сможет спокойно сидеть в ожидании этой благословенной минуты: к завтраку здесь, в Уотербате, спешить не полагалось, и теперь ей предстояло томиться почти целый час. Зная, что церковь расположена неподалеку, она у себя в комнате приготовилась к необременительной сельской прогулке и, снова спускаясь по лестнице, проходя по коридорам и отмечая на каждом шагу проявление полнейшего идиотизма в убранстве огромного дома, ощутила прилив вчерашнего раздражения и с ним возвращение всего, от чего она всегда втайне страдала, сталкиваясь с уродством и глупостью. Зачем только она поддерживала подобные знакомства, зачем так опрометчиво подвергала себя испытаниям? На то у нее, Господь свидетель, были свои причины, но на этот раз испытание оказалось более суровым, чем она предвидела. Вырваться отсюда — прочь, на воздух, к деревьям и небу, цветам и птицам — было потребностью каждого ее нерва. Конечно, цветы в Уотербате все не того оттенка, а соловьи фальшивят, однако она припомнила, что, по слухам, поместье славилось красотами, кои принято называть «естественными». Зато красоты, коими оно явно не обладало, можно было перечислять бесконечно. Ей с трудом верилось, что женщина способна выглядеть презентабельно после того, как несколько часов кряду не могла уснуть из-за обоев в спальне; и все же, когда она, два года как вдовица, шурша юбками, шла по холлу, ее несколько приободрила мысль, которой всегда были отрадно окрашены ее светские воскресенья, — мысль, что она, единственная из обитательниц дома, решительно не способна одеваться к выходу с той омерзительной печатью «безупречности», какая пристала жене бакалейщика. Она скорее согласилась бы умереть, чем выглядеть endimanchee.

[1]

По счастью, соперничать ей было не с кем: кроме нее, женщин в холле не оказалось — все они наряжались, стремясь именно к вышеозначенному никчемному результату. Едва войдя в сад, она тотчас увидала, что в окружающем пейзаже звучала безошибочная нота, и это служило, казалось бы, прямым указанием для хозяев дома; Уотербат мог бы быть прелестным уголком. Она сама, окажись в ее владении такой прелестный уголок, сумела бы прислушаться к вдохновенному голосу природы! Внезапно, за поворотом аллеи, она наткнулась на одну из приглашенных, молодую особу, сидевшую на скамейке в глубоком и одиноком раздумье. Она приметила эту юную леди еще за обедом и позже украдкой наблюдала за ней: она всегда присматривалась к девицам с опаской или сомнением, словно примеряя их к своему сыну. В глубине ее души таилось убеждение, что Оуэн, вопреки всем ее ухищрениям, женится в конце концов на какой-нибудь пустоголовой куколке — не потому, что она могла представить убедительные свидетельства столь нежелательного исхода, но просто потому, что она ощущала потаенное беспокойство и даже уверенность, что женщине, наделенной, как она, особой тонкостью чувств, от подобного дара ждать можно только беды. Такая уж уготована ей судьба, участь, крест — дожить до невыносимого часа, когда к ней в дом введут разряженную куклу. Девица на скамейке, одна из двух сестер Ветч, красотой не блистала, однако миссис Герет, умевшая мгновенно узреть искру жизни под покровом неброской внешности, тотчас определила ее в разряд — пусть хотя бы на этот момент — неопасных кандидаток. В том, как была одета Фледа, просматривалась идея (и больше, пожалуй, ничего) — тем самым между ними устанавливалась незримая связь (при отсутствии всякой иной связи), особенно если учесть, что идея в данном случае была подлинной, не вторичной. Миссис Герет давно уже вывела общее правило, согласно которому характер «куколки» почти неизбежно сочетается с некой тривиальной миловидностью. Всего в доме сейчас было пять молодых девиц, и вероятность того, что на фоне остальных четырех эта девушка, тоненькая, бледная, черноволосая, окажется опасной кандидаткой, была весьма невелика. В особенности рядом с двумя меньшими девицами Бригсток, дочками хозяев дома, до невозможности «премилыми» созданиями. Нынче утром, вновь окинув взглядом оказавшуюся у нее на пути юную особу, миссис Герет прониклась отрадной уверенностью, что девушку нельзя упрекнуть также и в стремлении казаться соблазнительной или утонченной. Они покуда не обмолвились ни единым словом, но в самом облике девушки был залог того, что они в конце концов легко сойдутся, если только молодая леди выкажет маломальское понимание их душевного родства. Девица поднялась с улыбкой, почти не затронувшей выражения отрешенности, которое уловила в ней миссис Герет. Старшая леди тут же снова ее усадила, и с минуту они, сидя бок о бок и глядя друг другу в глаза, обменивались безмолвными посланиями. «Можно ли на вас положиться? Высказаться откровенно?» — взглядом говорила одна другой, вмиг распознав, а точнее, провозгласив единую для обеих потребность бежать прочь из этого дома. Необычайная привязанность, как ее позднее окрестили, которую миссис Герет суждено было испытать к Фледе Ветч, началась, в сущности, с этого открытия: бедное дитя инстинктивно пустилось в бегство даже прежде ее самой! И то, что бедное дитя с не меньшим проворством почуяло, насколько далеко ей позволено зайти, проявилось тотчас в бесконечной доверчивости первых сорвавшихся у нее с языка слов:

— Какое уродство, правда?

— Чудовищно, чудовищно! — воскликнула миссис Герет, рассмеявшись. — И какое удовольствие наконец сказать это вслух! — Про себя она считала, что ей удается, всемерно к тому стремясь, хранить в тайне свою нелепую причуду — ощущать себя несчастной рядом с уродством. Причина крылась в страсти ко всему изысканному, но страсть эту, как ей казалось, она никогда не выставляла напоказ и не кичилась ею, довольствуясь тем, что позволяла ей неприметно направлять свои шаги, памятуя неизменно о том, что беззаветная преданность, как мало что еще, творится в безмолвии. И потому ее так поразило, насколько безошибочно эта хрупкая девушка сразу нащупала ее тайную пружину. Что же до «уродливого» и «чудовищного», то речь шла о неизбывном уродстве Уотербата — именно этот феномен стал предметом обсуждения наших дам, пока они, сидя в тенистой прохладе, черпали отдохновение в огромном безмятежном небе. Уродство здешнего дома было фундаментальным и систематическим — и являлось следствием какого-то врожденного изъяна Бригстоков: самый принцип вкуса каким-то непостижимым образом был напрочь исключен из их естества. В обустройстве Уотербата действовал иной принцип, и действовал на диво активно, хотя постичь его или хотя бы выявить не представлялось возможным; последствия его воздействия казались весьма удручающими, они обретали форму всеобъемлющей безысходности. Дом, по правде сказать, и сам был неказист, но, может, и сошел бы на худой конец, если бы только его оставили как есть. Но таковая спасительная милость была его хозяевам неведома: несчастный дом задыхался от фанфаронских украшений и образчиков доморощенного искусства, от нелепой, оскорбляющей глаз лепнины и гроздьями свисавших драпировок, от безделушек, которые разве только горничным дарить на добрую память, от туалетных принадлежностей, которыми разве только слепцов награждать. С коврами и портьерами хозяева не знали никакого удержу: их вел безошибочный инстинкт губить все, к чему они ни прикасались; рок владел ими с такой жестокой силой, что в конце концов они выступали фигурами едва ли не трагическими. Их гостиная, призналась, понизив голос, миссис Герет, вогнала ее в краску… Тут каждая из новообретенных приятельниц поведала другой, что, уединившись в отведенном ей покое, не могла сдержать слез. У старшей комнату украшала серия юмористических акварелей, милая семейная шутка семейного же гения, а младшей досталось любоваться сувениром с какой-то юбилейной выставки, который у обеих дам вызвал содрогание. Дом был, как нарочно, напичкан сувенирами из разных мест, в своем уродстве его даже превосходивших, — напоминаниями о том, о чем ради всех святых лучше бы поскорее забыть. А главным кошмаром был лак, акры и акры чего-то гадко пахнущего, чем здесь было вымазано абсолютно всё: Фледа Ветч нимало не сомневалась, что покрывать все поверхности лаком, причем собственноручно, весело толкая друг друга в бок, составляло главную забаву Бригстоков в дождливые дни.

Когда же в своей критике они продвинулись еще глубже и Фледа вскользь заметила, что найдутся, вероятно, желающие разглядеть в Моне нечто заслуживающее внимания, миссис Герет тотчас оборвала ее протестующим возгласом или скорее выразительным стоном: «Только не это!» Мона была старшей из трех сестер, и именно на ее счет у миссис Герет были самые большие подозрения. Она доверительно поведала юной приятельнице, что подозрение и привело ее в Уотербат; поскольку такое признание завело миссис Герет чересчур далеко, она тут же как за спасительную соломинку, как за противоядие ухватились за мысль, что, может быть, эта девушка, случайная собеседница, ей пригодится. Во всяком случае, ее собственная излишняя, как ей почудилось, откровенность заставила миссис Герет с новой остротой ощутить всю силу пережитого потрясения, спросить себя, холодея от страха, ужели судьба и правда замыслила наградить ее невесткой, воспитанной в эдаком месте. Она имела счастье лицезреть Мону здесь, в ее родной стихии, и она видела, как Оуэн, большой, красивый, породистый, возле нее увивался; однако впечатление от тех первых часов, по счастью, было не таково, чтобы совершенно омрачить перспективу. Теперь для нее стало еще очевиднее, что она никогда не сумеет принять Мону, но ведь еще далеко не факт, что Оуэн ее об этом попросит. За обедом он сидел с какой-то другой девицей, да и после был занят беседой с миссис Фермин, ужасной, как и все прочие, но, слава Богу, замужней дамой. Его дородность, которую она, по своей привычке всё несколько преувеличивать, не стеснялась называть иначе, сказывалась на его натуре двояко: у него напрочь отсутствовал вкус, зато рассудительности было с избытком. И если бы для того, чтобы завоевать Мону, ему пришлось бы проявить характер, то беспокоиться не о чем — такая линия поведения ему несвойственна.

Все, что было ей особенно мило, в изобилии — о чем она успела узнать от миссис Герет — имелось в Пойнтоне. Пойнтоном звался дом на юге Англии, где проживала наша почтенная леди на правах законной, вернее, уже незаконной его владелицы, поскольку незадолго до того он перешел во владение ее сына.

Отец молодого человека, единственного ребенка в семье, умер двумя годами раньше; живя в Лондоне вместе с матерью, Оуэн в мае и июне занимал особняк, предоставляемый из благорасположения к ним полковником Геретом — их, соответственно, дядей и деверем. Его матушка так обворожительно взяла в оборот Фледу Ветч, что всего через несколько дней юная леди прониклась мыслью, как славно было бы им с миссис Герет на пару страдать в Кадоган-Плейс, страдать почти так же, как страдали они в Уотербате. Дом милейшего полковника тоже был нелегким испытанием, но наши приятельницы в предстоящие месяцы могли бы, по крайней мере, находить утешение в доверительной беседе друг с другом. Главным недостатком положения, в котором волею судьбы оказалась миссис Герет, было то, что из-за редкостного совершенства Пойнтона она обречена была брезгливо морщиться, куда бы ни обращался ее взгляд. Добрую четверть века она прожила в столь тесном соседстве с прекрасным, что, по ее собственному чистосердечному признанию, жизнь превратилась для нее в своего рода блаженную иллюзию. Выходя за порог своего дома, она всякий раз рисковала выдать себя. И хотя сама миссис Герет прямо этого не говорила, Фледа догадывалась, что в Англии, по ее убеждению, ничто не могло сравниться с Пойнтоном. Были места величественнее и богаче, но не было другого такого законченного произведения искусства, такого совершенства, которое безоговорочно пришлось бы по вкусу истинным знатокам. Вложив ей в руку подобные дары, фортуна оказала ей неоценимую услугу; миссис Герет вполне понимала, как редкостно ей повезло, сколь редкое счастье ей выпало вкусить.

Начать с того, что ей достался великолепный старинный дом эпохи короля Якова I, выигрышный во всех отношениях, — какой простор для фантазии, вдохновения, какое бесподобное полотно для будущей картины! Затем у нее были поддержка и великодушие мужа, его понимание и любовь, их совместная жизнь душа в душу, двадцать шесть лет общих планов и поисков, долгий, безоблачный сбор урожая вкуса и любознательности. И наконец, и этого она никогда не отрицала, у нее был ее личный дар — гений, страсть, терпение коллекционера, особенное терпение, эта чуть ли не дьявольская изощренность, благодаря которой ей удалось, располагая ограниченными средствами, осуществить все задуманное. Кому угодно другому никаких денег не хватило бы, с гордостью говорила она, но ей хватило. Они во многом себе отказывали, и много чего у них никогда не было, зато в каждом уголке Европы у них была своя «рука» среди евреев. Могла ли не заслушаться бедная Фледа, у которой не водилось ни гроша в кармане и ни единой красивой вещицы в доме, у которой всего богатства только и было, что ее тонкий ум, когда благородная английская леди, румяная и белокурая, молодая в свои пятьдесят с лишком лет, говорила о величайшем своем упорстве в достижении цели. У Фледы же, после смерти матери оставшейся, в сущности, без дома, единственная надежда обрести в скором времени новый дом была связана с наметившейся помолвкой ее сестры с молодым священником, если его старший брат, по слухам располагавший имуществом, быть может, благоволит выделить содержание молодым. Отец оплачивал иногда ее счета, но не горел желанием жить с ней под одной крышей; она на год уехала в Париж, где усердно посещала художественную студию и вооружала себя для суровой жизненной борьбы, посещая курс живописи под началом художника-импрессиониста. Она решительно настроилась работать, но покуда ее «впечатления» и вызванные ими впечатления других были единственным результатом ее усилий. Миссис Герет говорила, что полюбила ее за необыкновенное чутье, точнее, нюх; но в сложившихся обстоятельствах нюх был сомнительным достоянием: принимая во внимание, по каким далеко не благоуханным лондонским окрестностям пролегал ее обычный путь, с таким даром ей недолго было заполучить хронический катар. Ее то и дело призывали в Кадоган-Плейс, и не прошло месяца, как ей предложили там погостить — нанести визит, так сказать, завершение которого, по взаимному согласию, никак не должно зависеть от его начала. У нее появилось чувство, отчасти восторженное, отчасти тревожное, что она чересчур скоро стала необходима своей властной подруге, которая сама не преминула дать этому исчерпывающее объяснение, сообщив Фледе, что, кроме как в ней, больше ни в ком она не встречает понимания. Говоря же о значении тех дней в жизни миссис Герет, понимание требовалось недюжинное, хотя, прибегнув к вольному обобщению, можно свести все к одному — она была подавлена. Она сказала Фледе, что той никогда вполне не понять ее состояния, пока она своими глазами не увидит сокровища Пойнтона. Фледа тотчас ухватила, какая тут связь, — в этом и проявлялся ее талант постигать скрытую, тайную суть вещей, непостижимую для всех, кроме нее.

Фледе было обещано, что дивный дом предстанет перед ее глазами в начале июля, когда миссис Герет переедет туда на летний сезон, но еще прежде, чем свершился обряд посвящения, она безошибочно нащупала то место, которое в растревоженной душе бедной миссис Герет болело сильнее всего. Той не давала покоя назойливая мысль — страх неизбежной капитуляции. Причина этого наваждения крылась в небезосновательной догадке, что Оуэн Герет женится на Моне Бригсток — женится-таки на ней, вопреки ее материнской воле — и что такой поступок повлечет за собой непредсказуемые последствия. Эти последствия, как представлялось юной компаньонке, рисовались миссис Герет в столь красочных подробностях, что временами живость воображения граничила чуть ли не с безумием. Ей придется отказаться от Пойнтона, и отказаться в пользу той, кто сама плоть от плоти Уотербата, — вот с чем никак невозможно смириться, вот где кроется главное унижение, всю горечь которого Фледа сумеет постичь, только когда сама побывает в Пойнтоне… Что ж, она побывала в Уотербате и прониклась к нему презрением — уже немалое основание для сочувствия. Сочувствие шло не только от сердца, но и от ума, ибо она глубоко проникала в суть вещей; ее поверг в ужас впервые по-настоящему открывшийся ей жестокий английский обычай, согласно которому овдовевшая мать лишалась всяких прав на имущество в пользу сына. Покойный мистер Герет был, вне всякого сомнения, прекрасной души человек, но тот же мистер Герет оставил после себя распоряжения, которым Фледа не могла не изумляться. Пойнтон, со всем, что в нем содержалось, понимался как некая неделимая ценность и как таковая переходил в прямое владение его сына, тогда как его вдове предстояло довольствоваться скромным содержанием и небольшим сельским домом в другом графстве. При этом никоим образом не учитывалось ее прямое отношение к сокровищам собранной ею коллекции, та страсть, с которой она годами дожидалась их, трудилась ради них, отбирала их, дабы они были достойны друг друга и достойны Пойнтона. Вероятно, мистер Герет как само собой разумеющееся полагал, что мать с сыном договорятся полюбовно, что в этом он вполне может положиться на сыновние чувства Оуэна. Да и то сказать, как в сердцах восклицала несчастная миссис Герет, разве мог он предвидеть — он, инстинктивно отводивший взгляд от любой безвкусицы, — столь вопиющую несуразность, как девица Бригсток из Уотербата? На своем веку он повидал немало уродливых жилищ, но от такого кошмара, как Уотербат, судьба его все же уберегла. Кто мог, право, ожидать такой нелепицы, чтобы наследнику прекраснейшего в Англии дома взбрело в голову бросить его к ногам девицы до

— Что ж, коли так — если он не придает этому значения!.. — воскликнула Фледа не без запальчивости, тут же, впрочем, оборвав себя на полуслове.