Нодар Джин родился в Грузии. Жил в Москве. Эмигрировал в США в 1980 году, будучи самым молодым доктором философских наук, и снискал там известность не только как ученый, удостоенный международных премий, но и как писатель.
Романы Н. Джина «История Моего Самоубийства» и «Учитель» вызвали большой интерес у читателей и разноречивые оценки критиков. Последнюю книгу Нодара Джина составили пять философских повестей о суетности человеческой жизни и ее проявлениях — любви, вере, глупости, исходе и смерти.
1. С бахромой нежного шелеста листьев по краям
До недавнего времени меня, как каждого на свете, занимали разные вопросы. Огорчало только, что многие из них мне самому же казались странными.
Я, например, часто спрашивал себя: «А похож ли я на человека, который находится не где-нибудь, а здесь?» А ещё: «Насколько важно быть живым чтобы считаться здоровым? Или хотя бы — плевать на „считаться“ — чтобы прилично себя чувствовать?»
Подумывая стать писателем, я донимал себя вопросами, касающимися стиля. Положим: «Можно ли выразиться, будто „стояла организованная тишина, гладкая и безупречно круглая, с бахромой нежного шелеста листьев по краям“?» Или: «Правомерно ли назвать какой-нибудь цвет не просто синим, а готовым стать синим?»
Изнывая от скуки, я гадал: «Насколько резко изменится моя жизнь, если, скажем, понедельник — для меня одного — будет сразу же переходить в четверг или — что драматичней — в субботу?» И вообще: «Можно ли — если какой-нибудь день обещает быть пустым — пропустить его?»
Когда я переехал в Америку, а она перестала мне нравиться, я задался таким вопросом: «Правильно ли считаю, что американский образ жизни, то есть стремление к бессмертию, имел бы смысл лишь в том случае, если бы американцы не подыхали точно так же, как остальные?»
2. Жизнь занимает почти всё наше время
Случилось это в гостинице. Как раз незадолго до рассвета.
Вместо океана перед моим окном лежало болото, в котором отражалась луна. Вода вокруг неё была покрыта зелёной пылью, а на лунном блюдце, спасаясь от сырости, дрыхла жёлтая лягушка.
Я видел её уже в третий раз.
Третью ночь подряд — перед тем, как отправиться на съезд консерваторов за репортажем для Лондона — я пытался дописать финальную сцену кровообильной повести. Капризному поляку Стиву Грабовскому из Нью-Йорка предстояло наконец погибнуть, потому что — из личных соображений — он зарезал троих невинных соседей.
Все трое были отвратительны, но к его беде отношения не имели, а убийству не противились.
