С. Т. Джоши. Жизнь Лавкрафта (перевод М. Фазиловой)
1. Чистокровный английский джентри
2. Подлинный язычник 1890-1897
3. Темные леса и Бездонные пещеры 1898-1902
4. Как насчет неведомой Африки? 1902-1908
5. Варвар и чужак 1908-1914
6. Возрожденная воля к жизни 1914-1917
7. Метрический Механик 1914-1917
8. Мечтатели и фантазеры 1917-1919
9. Непрерывное лихорадочное карябанье 1917-1919
10. Циничный материалист 1919-1921
11.Дансенианские Изыскания 1919-1921
12. Чужак в этом столетии 1919-1921
13. Высочайший момент моей жизни 1921-1922
14. Для собственного развлечения 1923-1924
15. Цепь с ядром 1924, стр. 603-660
16. Moriturus Te Saluto 1925-1926
17. Рай Возвращенный
18. Космическая изгнанность
19. Наддверные окна и георгианские колокольни 1928-1930
20. Несверхъестественное космическое искусство 1930-1931
21. Жадность ума 1931-1933
22. Моим собственным почерком 1933-1935
23. Заботясь о цивилизации 1929-1937-1120
24. В конце жизни 1935-1937
25. Ты не ушел (1937-1996)
Приложение
Говард Филлипс Лавкрафт. Коты и собаки (эссе)
Говард Филлипс Лавкрафт. Появление "Рэндольфа Картера" (письмо от 11 декабря 1919)
Говард Филлипс Лавкрафт. Кое-какие заметки о ничтожестве (эссе)
Жизнь Лавкрафта
1. Чистокровный английский джентри
[1]
Не будучи усердным и усидчивым исследователем, Говард Филлипс Лавкрафт мало что сумел прибавить к своей родословной по отцовской линии сверх заметок, собранных его двоюродной бабушкой Сарой Оллгуд. Более поздние исследования не сумели подтвердить большую часть этой информации - особенно касательно истории Лавкрафтов до их появления в Америке в начале девятнадцатого столетия. Более того, некоторые детали в сообщениях Лавкрафта о его предках (как по отцовской, так и по материнской линии) оказались полностью неверны. Некоторые подробности сейчас, скорее всего, безвозвратно утрачены, но для желающих реконструировать родословную Лавкрафта по-прежнему найдется немало работы.
Согласно записям Оллгуд, фамилия Лавкрафт (или Лавкрофт) нигде не упоминается ранее 1450 г., когда в геральдических списках, наконец, обнаруживаются Лавкрофты из Девоншира с берегов Тейна. При этом побочные линии рода можно проследить вплоть до норманнского завоевания - и даже ранее. Собственно прямая линия предков Лавкрафта начинается лишь в 1560 г. Джоном Лавкрафтом. Послушаем его самого: "Итак, Джон породил Ричарда, который породил Уильяма, который породил Джорджа, который породил Джозефа, который породил Джона, который породил Томаса, который породил Джозефа, который породил Джорджа, который породил Уинфилда, который породил вашего ветхого Дедулю".
С одной из побочных линий рода связана подлинно сверхъестественная легенда. Женой Джорджа Лавкрафта (деда Лавкрафта по отцу) была Хелен Оллгуд, и через нее Лавкрафт состоял в родстве с Масгрейвами из Эден-Холла, что в Камберленде. Рассказывали, что некий Масгрейв похитил кубок у фейри, каковой, после тщетных попыток его вернуть, произнес следующее пророчество:
Если стекло упадет-разобьется,
Удача к Масгрейвам уже не вернется.
2. Подлинный язычник (1890-1897)
В апреле 1636 г. Роджер Уильямс оставил колонию на берегу залива Массачусетс и направился на юг, сначала осев на восточном берегу реки Сиконк, а позднее, когда Массачусетс предъявил свои права и на эту территорию, - на западном. Он назвал это место Провиденс, Провидение. Насущной причиной, понуждавшей Уильямса искать новые земли, была, разумеется, свобода вероисповедания: его баптистские верования плохо уживались с пуританской теократией Массачусетса. Вскоре Род-Айленд привлек еще двоих религиозных диссидентов из Массачусетса: Самуэля Гортона, прибывшего в Провиденс в 1640 г., и антиномийку
[5]
Энн Хатчинсон (прямую прародительницу Лавкрафта с материнской стороны), которая в 1638 г. основала колонию Покассет у северной оконечности острова Аквиднек, что в заливе Наррагансетт. Религиозный сепаратизм, стоявший у самых истоков штата Род-Айленд, оставил после себя долговременное наследие в виде местного политического, экономического и общественного сепаратизма.
Хотя земельный участок под Провиденс Роджер Уильям у индейцев выкупил, впоследствии туземному населению Род-Айленда жилось отнюдь не прекрасно. Война короля Филиппа (1675-76) стала опустошительной для обеих сторон, но особенно для индейцев (наррагансеттов, вампаноагов, саконнетов и ниантиков), которых практически истребили - их жалкие остатки скопились в настоящей резервации под Чарльстоном. Восстановление поселений, разрушенных в окрестностях Провиденса, шло медленно, но верно; в дальнейшем основной заботой колонистов станут не религиозные свободы и не войны с индейцами, но экономическое развитие. В XVIII веке четверо братьев Браун (Джон, Джозеф, Николас и Мозес) войдут в число ведущих предпринимателей в Колониях. Одно пятно омрачает историю Род-Айленда - он был одним из оплотов работорговли; как до, так и после Революции его многочисленные торговые суда (и некоторые из них - каперские) вывозили сотни тысяч черных рабов из Африки. Сравнительно немногие оставались в самом Род-Айленде; большинство из них трудилось на крупных плантациях в южной части штата.
К большой досаде Лавкрафта с его симпатиями к тори
В 1638 г. Роджер Уильям заложил на Род-Айленде фундамент первой в Америке баптистской церкви. На протяжении более чем двух веков в штате преобладали баптисты - так, университет Брауна был основан в 1764 г. (как Королевский Колледж) под их покровительством. Однако со временем появились и другие церкви. В Род-Айленде жили квакеры, конгрегационалисты
Ньюпорт, город у южной оконечности острова Акуиднек, рано возвысился в том, что со временем станет Род-Айлендом, и Провиденс обогнал его лишь после Войны за независимость. К 1890 г. Провиденс стал единственным крупным городом в штате: его население составляло 132 146 человек, что делало его 23-м по величине городом в стране. Основными его топографическими приметами являются семь холмов и река Провиденс, разделяющаяся у Фокс-Пойнта; ее восточный рукав носит название Сиконк. Между рукавами лежит Ист-Сайд, Восточная Сторона, старейшая и наиболее привилегированная часть города - в особенности громада холма Колледж-Хилл, круто вздымающая вверх на восточном берегу реки Провиденс. Оживленные улицы Мэйн-, Бенефит-, Проспект- и Хоуп-стрит последовательно взбираются на холм, соединяя север и юг Ист-Сайда, а Энджелл- и Уотермен-стрит пересекают его с востока на запад. К западу от реки Мошассук находится Вест-Сайд, деловая часть города, а ныне и жилой район. К северу лежит пригородный Потукет, к северо-западу - Северный Провиденс, к юго-западу - Кранстон, а к востоку - по ту сторону Сиконка - пригороды Сиконк и Восточный Провиденс.
3. Темные леса и Бездонные пещеры (1898-1902)
История того, что Лавкрафт называл литературой о потустороннем
[11]
, до 1898 г. увлекательна, и сам Лавкрафт написал, возможно, ее самый талантливый исторический обзор в эссе "Сверхъестественный ужас в литературе" (1927). Использование "сверхъестественного" в западной литературе можно проследить вплоть до "Илиады" с ее вмешательством богов в дела людей; однако, как Лавкрафт верно утверждает, weird fiction как таковая может возникнуть только в эпоху, которая уже перестала верить в существование сверхъестественного. Призрак в "Гамлете" вызывает благоговение и страх не своими словами и поступками, но одним фактом своего существования: он бросает вызов, либо противоречат тому, что мы почитаем неизменными законами Природы. И потому неудивительно, что отцом первой классической работы в жанре "о сверхъестественном" стал образцовый человек эпохи Просвещения - тот, кто даже не осознавал, что история, сочиненная им всего за две недели на основе сна о средневековом замке, поспособствует ниспровержению столь лелеемого им рационализма.
И все же не всегда понимают, что после того, как в рождество 1764 г. "Замок Отранто" Хораса Уолпола вышел из типографии на Строберри-хилл, в литературе не произошло немедленной чудесной перемены. Хотя "Старый английский барон" Клары Рив (1777) был прямым подражанием (а на деле - упреком) роману Уолпола, понадобился дополнительный импульс германского романтизма, чтобы запустить "готическое" движение в литературе в 1790-х гг. Именно тогда Анна Радклифф публикует свой "Лесной роман" (1791), "Удольфские тайны" (1794), "Итальянца" (1797) и другие романы, на время сделавшие ее популярнейшим автором в англоязычном мире. Тогда же 20-летний Мэтью Грегори Льюис публикует "Монаха" (1796); немного позднее Чарльз Роберт Мэтьюрин выпускает свой первый роман, "Роковая месть" (1807), а затем увенчивает готическую традицию "Мельмотом-Скитальцем" (1820). Уолпол, Радклифф, Льюис и Мэтьюрин - лишь основные фигуры в английской готике; но их окружали дюжины имитаторов, пародистов и литературных ремесленников - феномен крайне напоминал "бум" литературы ужасов в 1980-х гг. Полный перечень Фредерика С. Фрэнка перечисляет 422 романа, написанных до 1820 г.; большинство из них давно и благополучно канули в забытье. (Причудливый "Ватек" Бекфорда [1786] стоит немного наособицу, поскольку большим обязан арабским сказкам и "Расселасу" Джонсона, чем Уолполу).
Лавкрафт, который большую часть информации о готической традиции получил из классического труда Эдит Биркхед "История ужаса" (1921), прекрасно понимал, что к началу XIX века готический роман уже исчерпал себя. То, что он называл "сценическим антуражем" ("странный свет, отсыревшие потайные люки, гаснущие лампы, заплесневелые тайные манускрипты, скрипучие петли, качающиеся гобелены и так далее"), вскоре обратилось затасканными и стандартными приемами, утратившими все символическое значение и способными вызвать скорее смешок, чем мурашки. Именно это Джейн Остин и проделала в "Нортенгерском аббатстве" (1818). К 1820 г. - невзирая на новаторского "Франкенштейна" Мэри Шелли (1818), где источником ужасов впервые стала наука, а не средневековые суеверия, - понадобилось новое направление; и, как по заказу, оно пришло из новой страны.
Чарльз Брокден Браун первым попытался пересадить готику в духе Радклифф в американскую почву с помощью "Виланда" (1798) и последующих романов, но с незначительным успехом. Еще в 1829 г. Уильям Хэзлитт поднял вопрос относительно Брауна и в расширительном смысле - всей американской готики, который имел некоторое отношение к Лавкрафту:
...ни единого призрака, рискнем мы утверждать, никогда не видели в Северной Америке. Они не разгуливают посреди бела дня; ночь невежества и суеверий, что благоприятствовала их появлению, закончилась задолго до того, как Соединенные Штаты гордо поднялись над волнами Атлантики... В этом государстве стабильности и свободы от природных врагов, упорядоченном и лишенном драматизма, м-р Браун сажает одному из своих героев демона на плечи, дабы его потерзать; - но что его там удерживает? Никаких предрассудков или тайных суеверий со стороны американского читателя: за неимением подобного писатель понужден добирать нескончаемым бахвальством и фиглярством.
4. Как насчет неведомой Африки? (1902-1908)
Самые пронзительные ощущения моего бытия пришли ко мне в 1896 году, когда я открыл для себя эллинский мир, и в 1902 году, когда я открыл мириады солнц и миров бесконечного космоса. Порой я думаю, что последнее событие было важнее, ибо величие нарастающего осознания вселенной до сих пор вызывает во мне ни с чем не сравнимую нервную дрожь. Я сделал астрономию основным предметом изучения, приобретая все большие и большие телескопы, собрав до 61 книг по астрономии и в изобилии сочиняя на эту тему отдельные и ежемесячные статьи для местной прессы.
Это замечание, сделанное в 1921 г., - достаточно точное указание на степень, в которой открытие астрономии затронуло все мировоззрение Лавкрафта. Философские ответвления его астрономических занятий будут рассмотрены позже; здесь стоит в деталях рассмотреть его первую встречу с этой наукой и то, какие литературные плоды это немедленно принесло. Зимой 1902 г. Лавкрафт ходит в школу на Слейтер-авеню, но судя по его словам он наткнулся на астрономию практически самостоятельно. Большинство книг по астрономии было унаследовано им от его бабушки по матери, Роби Филлипс; некоторые из них были довольно старыми и простенькими школьными пособиями 1870-х или 1880-х гг. Эти книги слишком стары, чтобы использоваться в школах Слейтер-авеню или Хоуп-стрит (в любом случае Лавкрафт не посещал уроков астрономии на Хоуп-стрит, пусть даже они там проводились); хотя бы некоторые из них должны были происходить из библиотеки Роби. Разумеется, Лавкрафт, страстный охотник на подержанные книги, мог приобрести некоторые издания в ходе своих вылазок по книжным магазинам.
Как и в случае со многими другими его увлечениями, семья любезно снабдила его всем, необходимым для занятий астрономией. Один за другим Лавкрафт получил три телескопа; последним стал 3-дюймовый Bardon от Монтгомери Варда стоимостью $50.00. Этот телескоп по-прежнему был с ним в 1936 г.
Интересы Лавкрафта не имели разительных отличий от интересов профессиональных астрономов тех дней. Он узнал об астрономии незадолго до того, как она начала трансформироваться в астрофизику и благодаря теории относительности Эйнштейна (1905) вступила в царство философии. Восьмая планета Солнечной системы, Нептун, была открыта в 1846 г., но в 1902 г. до открытия Плутона оставалось еще 30 лет. Пьер Симон де Лаплас озвучил небулярную гипотезу в Systeme du monde (1796), но всерьез как причина формирования Солнечной системы она не рассматривалась до самого начала ХХ века. Великий астроном XVIII столетия сэр Вильям Гершель (1738-1822) по-прежнему считался величайшим астрономом в истории Запада; в 1781 г. он открыл Уран. Его работа по изучению туманностей, двойных звезд и прочего была продолжена его сыном, Джоном Гершелем (1792-1871), который около 1835 г. открыл Магеллановы облака. Иными словами картография небес все еще продолжалась, и новые звезды, туманности, Млечный путь по-прежнему ждали своего исследователя.
5. Варвар и чужак (1908-1914)
Лавкрафт становится крайне немногословен, как доходит до причин или происхождения того, что можно расценивать лишь как настоящее нервное расстройство (лето 1908 г.) Помимо самого факта его возникновения нам мало что известно. Вот четыре заявления, сделанных Лавкрафтом с 1915 по 1935 г.:
В 1908 я должен был поступить в Университет Брауна, но мое подорванное здоровье сделало эту идею абсурдной. Я был и остаюсь жертвой сильных головных болей, бессонницы и общей нервной слабости, что препятствует любому столь угодно продолжительному приложению моих сил.
В 1908 я как раз готовился поступить в Университет Брауна, когда мое здоровье окончательно сдало - и о занятиях в колледже поневоле пришлось забыть.
Приложение
Коты и Собаки
[21]
Г.Ф. Лавкрафт, 23 ноября 1926 года
Из сборника "Something About Cats and Other Pieces", Arkham House, 1949
Проведав о кошачье-собачьей брани, вот-вот готовой разразиться в вашем литературном клубе, я не мог не поддержать свою сторону дискуссии несколькими мяучливыми воплями и шипами, хотя и сознавая, что слово почетного экс-члена клуба вряд ли будет иметь большой вес против блестящих выступлений тех действующих активистов, которые вздумают полаять за противоположную сторону. Зная о моем неумении вести спор, один высокочтимый корреспондент снабдил меня хроникой похожей полемики в "Нью-Йорк Трибьюн", где мистер Карл ван Дорен выступал на моей стороне, а мистер Альберт Пейсон Терьюн - на стороне собачьего племени. Я и рад бы был списать оттуда все нужные мне факты, да мой приятель с коварством, достойным Макиавелли, предоставил мне только часть кошачьего раздела, тогда как собачий вручил целиком. Он явно воображал, что подобная мера, учитывая мое личное ярое пристрастие, обеспечит что-то вроде максимальной честности в споре; но мне она причинила лишь крайнее неудобство, поскольку вынудила быть более-менее оригинальным в нижеследующих высказываниях.
Мое отношение к собакам и котам разнится настолько, что мне и в голову бы не пришло их сравнивать. Я не испытываю острой неприязни к псам - не более, чем к обезьянам, людям, лавочникам, коровам, овцам или птеродактилям, но к кошке я питал особое почтение и привязанность с самых младых ногтей. В ее безупречной грации и надменной независимости мне виделось воплощение безупречной красоты и вежливого безразличия самой Вселенной, а в ее загадочном молчании таились вся чудесность и очарование неведомого. Собака взывает к простым, поверхностным эмоциям, кот - к глубочайшим источникам человеческого воображения и мировосприятия. Ведь не случайно созерцательные египтяне, а после них такие поэтические души, как По, Готье, Бодлер и Суинберн - все были искренними почитателями гибкого мурлыки.
Естественно, предпочтение кошек или собак целиком зависит от нашего темперамента и мировоззрения. Собака, как мне кажется, в фаворе у людей поверхностных, сентиментальных и эмоциональных; людей, в которых чувства преобладают над разумом, которые высоко ставят человечество и понятные обыденные переживания и находят свое величайшее утешение в подхалимаже и зависимости, связывающих человеческого общежития. Подобный люд живет в ограниченном мирке, слепо приемля банальные и анекдотические ценности и неизменно предпочитая ублажать свои наивные убеждения, чувства и предрассудки, нежели получать чистое эстетическое и философское наслаждение, проистекающее из созерцания и осмысления строгой, совершенной красоты. Нельзя сказать, что низменные элементы не присутствуют и в чувствах обыкновенного любителя кошачьих, однако стоит указать, что айлурофилия покоится на фундаменте истинного эстетства, коим не обладает кинофилия. Подлинный ценитель котов - это тот, кто жаждет более ясного осмысления вселенной, чем могут предложить заурядные бытовые банальности; тот, кто отказывается сносить мелодраматичное мнение, что все хорошие люди любят собак, детей и лошадей, а все плохие - их не любят и ими нелюбимы. Он не склонен принимать себя и свои грубые чувства за универсальное мерило вещей или позволять поверхностным этическим соображениям искажать свои суждения. Словом, он скорее любуется и почитает, чем изливает чувства и души не чает - и не впадает в заблуждение, что бестолковая общительность и дружелюбность (или рабская преданность и повиновение) являют собой нечто восхитительное и достойное. Все симпатии любителей собак основаны на этих пошлых, холуйских и плебейских качествах, и об интеллекте своих питомцев они судят забавно - по степени их покорности хозяйским желаниям. Любители котов свободны от этой иллюзии, отбросив саму идею, что подобострастный подхалимаж и угодливое компанейство есть наивысшие достоинства, и вольны почитать аристократическую независимость, самоуважение и яркую индивидуальность, что вкупе с исключительной грацией и красотой столь типичны для хладнокровных, гибких, циничных и непокорных повелителей крыш и труб.
Появление "Рэндольфа Картера"
[22]
Письмо Лавкрафта к Галломо
[23]
от 11 декабря 1919 года
Прежде чем покончить с темой Лавмена
[24]
и страшных историй, хочу пересказать вам жуткий сон, явившийся мне после последнего письма C.Л. Мы как раз подробно обсуждали байки о потустороннем, и он порекомендовал мне несколько страшных книг; так что он сразу припоминался мне при всякой мысли о кошмарах или о сверхъестественно ужасном. Не помню, с чего начался этот сон или о чем он вообще был. В моей памяти сохранился лишь один буквально леденящий кровь фрагмент, чей финал все никак не дает мне покоя. Мы - по некой жуткой, но неведомой причине - были на очень странном и очень древнем кладбище, которое я так и не узнал. Полагаю, ни один уроженец Висконсина не может вообразить себе подобного - но они есть у нас, в Новой Англии: жутковатые старинные погосты, где надгробные камни покрывают странные письмена и гротескные узоры, вроде черепа и скрещенных костей. Порой по ним можно немало побродить, но так и не наткнуться ни на одну могилу моложе ста пятидесяти лет. Однажды, когда Кук издаст обещанный MONADNOCK, вы увидите мой рассказ "Склеп", навеянный одним из подобных мест. Так выглядело место действия и моего сна - страшноватая лощина, поросшая грубой, какой-то отталкивающей длинной травой, из которой выглядывали отвратительные камни и нагробия из крошащегося сланца. На косогоре было несколько склепов, чьи фасады пребывали в крайнем обветшании. У меня была диковатая мысль, что ни одно живое существо не ступало по этой земле много веков, пока не появились мы с Лавменом. Стояла поздняя ночь - возможно, предрассветные часы, поскольку ущербный серп луны стоял довольно высоко на востоке. Лавмен тащил, забросив на плечо, переносное телефонное устройство, а я нес два заступа. Мы направились прямиком к низкой гробнице близ середины жуткого погоста и начали счищать и с нее поросшую мхом землю, что за бесчисленные годы намыли на нее дожди. Лавмен во сне выглядел точь-в-точь, как на снимках, которые он мне прислал - крупный, крепкий молодой человек, нимало не семитской внешности (хотя и смуглый), и очень красивый - если бы не торчащие уши. Мы не разговаривали, пока он, положив свое телефонное снаряжение и взяв лопату, помогал мне счищать землю и сорную траву. Казалось, что мы оба чем-то поражены - почти потрясены. Наконец, мы завершили подготовку, и Лавмен отступил на шаг, чтобы обозреть гробницу. Похоже, он точно знал, что собирается сделать, и я тоже понимал - хотя сейчас я не могу вспомнить, что именно! Все, что я помню, - мы воплощали некую идею, которую Лавмен обрел в результате истового чтения неких редких старых книг, единственными сохранившимися экземплярами которых он владел. (У Лавмена, как тебе, возможно, известно, огромная библиотека редких первых изданий и прочих сокровищ, любезных сердцу библиофила.) Произведя в уме какие-то расчеты, Лавмен вновь взялся за лопату и, используя ее как рычаг, попробовал приподнять ту плиту, что покрывала гробницу сверху. Но ему не удалось, так что я подошел и стал ему помогать своей лопатой. Наконец, мы раскачали камень, совместными усилиями приподняли его и столкнули в сторону. Под ним был темный ход с пролетом каменных ступеней, но столь ужасны были испарения, вырвавшиеся из ямы, что нам пришлось на время отступить назад, воздержавшись от дальнейших наблюдений. Затем Лавмен подобрал телефон и начал разматывать провод - при этом впервые заговорив.
- Мне, правда, жаль, - сказал он мягким, приятным голосом, вежливым и не очень низким, - просить тебя остаться наверху, но я не отвечаю за последствия, если ты отправишься со мной вниз. Откровенно говоря, я сомневаюсь, что кто-то с твоими нервами сможет вынести такое. Ты не представляешь, что мне предстоит увидеть и сделать - даже после того, что было написано в книге, и того, что я рассказал тебе, - и я не думаю, что без стальных нервов возможно спуститься вниз и выйти оттуда живым и в здравом уме. В любом случае, там не место для того, кто не может пройти армейскую медкомиссию. Я обнаружил эту штуку, и я в каком-то смысле отвечаю за того, кто пошел со мной - так что и за тысячу долларов я не позволю тебе так рисковать. Но я буду сообщать тебе о каждом своем шаге по телефону - видишь, здесь достаточно провода, чтобы добраться до центра Земли и обратно!
Я заспорил с ним, но он ответил, что, если я не соглашусь, он все прекратит и найдет себе другого спутника - он упомянул какого-то "доктора Берка", совершенно незнакомое мне имя. И добавил, что мне нет смысла спускать в одиночку, поскольку только у него есть ключ к происходящему. В конце концов, я согласился и с телефоном в руке уселся на мраморную скамью у разверстой могилы. Он вынул электрический фонарь, подготовил телефонный кабель и ушел вниз по волглым каменным ступеням - только изолированный провод зашуршал, разматываясь. Минуту я следил за отсветом его фонаря, но внезапно тот потух, словно на каменной лестнице оказался поворот. Стало совсем тихо. Потом настал срок тупого страха и тревожного ожидания. Ущербная луна карабкалась все выше, и туман, или мгла, казалось, сгущался в лощине. Было страшно сыро от росы, и как-то раз мне почудилась сова, мелькнувшая среди теней. Затем в телефонной трубке раздался щелчок.
Кое-какие заметки о Ничтожестве
[25]
Г.Ф. Лавкрафт, 1933 год
Из сборника "Beyond the Wall of Sleep", Arkham House, 1943
Для меня главная сложность при сочинении автобиографии - это найти, о чем же все-таки написать. Мое существование всегда было тихим, ровным и ничем не примечательным; на бумаге оно в лучшем случае должно смотреться прискорбно пресным и унылым.
Я родился в Провиденсе, Р.А. (где, за вычетом двух незначительных перерывов, с тех пор и жил), 20 августа 1890 года; происходя от старого род-айлендского рода со стороны матери, а по отцовской линии - от девонширцев, с 1827 года проживавших в штате Нью-Йорк.
Интересы, что привели меня к литературе о необычном, сложились очень рано - сколько я себя помню, меня всегда очаровывали странные идеи и истории, древние предметы и пейзажи. Ничто и никогда, похоже, не пленяло меня сильнее, чем мысль о каком-нибудь причудливом нарушении скучных законов Природы или о чудовищном вторжении в знакомый нам мир чего-то неведомого, явившегося из бескрайних бездн пространства.