Все летчики парились на авиазаводе в Аугсбурге, а я, как белый человек, поселился в уютном особнячке под Берлином, неподалеку от аэродрома. В гостиной или на террасе в зависимости от погоды я беззаботно пил кофе с коньяком, хотя врачи предупреждали, что кофе со спиртным лучше не смешивать, вредно для сердца.

Ящик коньяка, да не какого-то, а настоящего французского, мне подарил начальник аэродрома. Дело было так.

Едва я прибыл, как мне предложили полет. Начальник аэродрома стал свидетелем моего пилотирования.

Когда я на новеньком «мессершмитте» играючи сделал «свечку», а затем круто спикировал прямо на рабочий кабинет начальника так, что всем показалось, что сейчас самолет вломится ему в окно, он, по всей видимости, испытал настолько незабываемые ощущения, что пожелал отблагодарить меня таким же незабываемым образом.

Коньяк в самом деле оказался превосходным. Часто я сидел в компании садовника Гельмута, щуплого немца со смешливыми, нестареющими глазами старого дамского угодника, слушал его забавные рассказы о замысловатых наклонностях некоторых фрау и фрейлейн, доводя до совершенства свой немецкий язык, а когда прибегали его внуки, щедро сплавлял им решительно весь шоколад из своего обильного летного пайка.

Работу нашего завода в Москве я вкратце описал выше, поэтому никого не должно удивить, что, прибыв в Аугсбург, я сразу же впал в настоящий ступор, даже не побывав еще толком в заводских цехах. Изумление пришло, когда я, прибыв на завод вечером, увидел окончание рабочего дня.

Сотрудники, ответственные за выполнение срочного правительственного задания, ровно в пять часов вечера дружно положили на место кто карандаш, кто циркуль, а кто гаечный ключ и одним заученным движением четко сняли с себя белые халаты. Дурачась и смеясь, словно воспитанники детского садика, они вышли на улицу, но, конечно, дальше двинулись отнюдь не в песочницу, а в пивную.

В просторном светлом зале их с нетерпением ждали превосходное баварское пиво и не менее превосходные баварские сосиски. Германские рабочие и инженеры показались мне марсианами!

Я сам не заметил, как втянулся и стал вести полноценную жизнь. Как ни странно, полеты после таких вечеров проходили гораздо легче и непринужденнее, а «мессершмитт» вдруг стал гораздо охотнее открывать мне свои тайны, словно сразу почувствовал вдруг родную душу.

В скором времени я завалил руководителей завода описанием недостатков, которые могли привести к гибели машины и пилота. Они, кажется, не знали, куда от меня деваться.

Светские вечера не прекратились, когда я снова вернулся в пригород Берлина, напротив, они стали более камерными и теплыми. По приказу Геринга мы перегнали сюда десяток новейших «мессершмиттов» для проведения демонстрационного парада и показательных воздушных боев. Вместе с самолетами привезли техников и другой обслуживающий персонал, среди которых было много девушек и молодых женщин.

Однако дата демонстрации постоянно откладывалась. Мы не горевали, занимались апробацией самолетов в воздухе, выявляя недостатки сборки и самой конструкции, а вечерами культурно отдыхали в светлом белоснежном зале за бокалом вина у рояля.

Каждый вечер давал незабываемое расслабление. Я понял, что такое отдых, когда ты сидишь в ярко освещенном зале с высокими потолками, свободно развалившись в кресле, пьешь сухое вино из пузатого бокала, слушаешь пение какой-нибудь сотрудницы завода — Магды, Урсулы или Марлен — и думаешь, думаешь, думаешь.

О чем? Нет, друзья мои, вовсе не о «мессершмиттах»!

Почему женский голос, пусть не какой-то там особенный, вдруг производит такое убийственное воздействие на мужчину, если льется из стройного, как у богини, женского тела, прелести которого так явственно проступают даже сквозь глухое платье?

Не знаю, как насчет Геринга, но майор люфтваффе Рупперт Гофман, его личный адъютант, сухой и лобастый, как старинная трость с набалдашником, похоже, всерьез взял красавицу Хелен под свою плотную опеку. Я убедился в том, что намерения Гофмана очень серьезны, сразу же в тот вечер, когда впервые увидел ее.

Гофман не отходил от Хелен, демонстрируя чудеса внимательности и обходительности. Она, как мне показалось, относилась к его ухаживаниям весьма благосклонно.

Вдруг во мне все закипело. Нет, дружище Рупперт, ты меня не знаешь!

Чуткий Гельмут ловил мое настроение не хуже, чем суперсовременный английский радар ловил в то время вражеские самолеты в небе. Без каких-либо наводящих вопросов ушлый садовник, навыки которого, похоже, выходили далеко за пределы стрижки газонов и обрезания ветвей кустарников и деревьев, охотно поведал мне, что Гофман является не просто порученцем Геринга, а порученцем по особым вопросам. Его побаиваются не только на заводе, но, кажется, во всех структурах военно-воздушных сил.

Влиятельный Гофман вроде бы как давно обхаживает Хелен, якобы именно он заметил ее в баварском клубе планеристов и предложил сделать карьеру в люфтваффе. Что касается амурных дел, похоже, сердце Королевы все-таки остается незанятым, она не разменивается на случайные интрижки, глубоко предана летному делу и отдает почти все свое время лишь одному любовнику — дорогому «мессершмитту», поскольку всерьез и без всяких шуток желает стать настоящим летчиком-истребителем.

Когда все наконец заметно подустали, я решил слегка разнообразить концертную программу. Немцам все-таки не хватает широты, они — рабы шаблона.

Подражая интонациям Федора Шаляпина, под шикарный аккомпанемент моей тихони Урсулы Шиммель я спел песню «Очи черные». У Хелен, кажется, чуть шире открылись ее бездонные серые глаза.

Тогда я закружил Королеву в легком вальсе. Коралловые губы замечательной девушки завлекательно приоткрылись.

Я усилил напор. Когда моя пробка, выстрелив из бутылки с пенящимся шампанским, попала точно в бокал, положенный на стол набок в качестве мишени, красавица люфтваффе так раскраснелась, словно ее всю с ног до головы покрыли поцелуи любимого мужчины.

Однако то было лишь начало! Немцы меня еще не знали, хотя Хелен, возможно, догадывалась, поскольку у нее, как я узнал совсем недавно от милого садовника Гельмута, прабабка была с русскими корнями.

Любой летчик-испытатель знает удивительные свойства шила, не известные ни плотнику, ни сапожнику. Шило можно вставить в хвостовое оперение самолета таким образом, что в момент резкого маневра оно заклинит тяги, и машина потеряет управление.

Дальше воля случая, которая не пугает испытателя, — она является его родной стихией. Никакая экспертиза при всем желании не сможет на все сто процентов установить истинные причины аварии, а версии опытных специалистов, знакомых, в том числе с удивительными свойствами простого сапожного шила, доказательством в суде не являются.

Подготовка к демонстрационному полету шла полным ходом, и вдруг неподражаемая Урсула сообщила мне, что есть такой куратор из гестапо по имени Эрих Нобль, противный субъект себе на уме, он роет под меня, как крот, грызет подо мной, как моль. Нобль, видите ли, желает устроить грандиозную провокацию, но зачем она ему потребовалась, ей неизвестно.

— Дорогая Урсула, откуда ты узнала?

— Не спрашивайте, герр майор! Он ухаживает за мной, а я, я… В общем, не спрашивайте!

Седьмого июня на военном аэродроме в пригороде Берлина на закрытом просмотре собрались именитые гости. Среди них выделялись гауляйтеры из Баварии и других земель. Спесивые нацистские бонзы с пивными животиками, крупными лысеющими головами, дряблыми серыми лицами и тусклыми, как агаты, глазами важно расселись на передвижной трибуне летного поля.

В момент перед самым открытием мероприятия на белоснежном «хорьхе» с открытым верхом подъехал Герман Геринг. Человек несведущий мог принять его за какого-нибудь князя Монако или итальянского короля — таков был внешний вид ближайшего на тот момент соратника Гитлера.

Впечатляющий белый как снег мундир с ярко-алыми отворотами сидел превосходно, а великолепной фуражке с высокой тульей и внушительному позолоченному жезлу рейхсмаршала, наверное, позавидовали бы все без исключения европейские монархи.

Геринг дал отмашку, и представление началось. Пилоты люфтваффе бодро прошли над аэродромом семеркой новых «мессершмиттов» модели F-2 — Фридрих. Надо сказать, неплохой был для того времени самолет, но вооружение, по моему мнению, было все-таки слабоватым для войны, делавшей ставку на скоростные и очень живучие штурмовики и бомбардировщики, способные мигом стереть с лица земли какой-нибудь огромный завод или мощную электростанцию.

После прохождения парадным строем Рупперт Гофман начал демонстрацию фигур высшего пилотажа на все том же Фридрихе второй модели. Гитлеровские бонзы дружно задрали вверх потные лысые головы.

В тот же день вечером меня посадили под домашний арест. Монотонно потянулись однообразные дни. Никто за мной не заезжал, чтобы везти на аэродром, а выйти я мог лишь пешком в ближайший городок, который не имел прямого автобусного сообщения с Берлином.

Хороший был городок, не помню мудреное его название, уютный и чистенький, но там можно было купить лишь хлеб, сигареты и спички. О всех перемещениях, вплоть до того, какой походкой ты вышел на крыльцо магазина и каким манером закурил папиросу, глазастые провинциалы немедленно докладывали местному полицейскому начальнику, у которого на самом почетном месте рабочего стола величественно стоял черный эбонитовый аппарат прямой телефонной связи с гестапо.

Когда я сидел под странным домашним арестом, у Гельмута случилась авария — прорвало старую канализационную трубу, видимо, еще времен канцлера Отто фон Бисмарка.

Мы всю ночь черпали фекалии. Я держался бодрячком, и милый Гельмут после столь запоминающегося пахучего инцидента, который без моей помощи наверняка принес бы ему множество неприятностей по службе, проникся ко мне особенным уважением.

Когда наша эпопея по сбору плодов цивилизации закончилась, утром за рюмкой коньяка, которым я с удовольствием угостил умаявшегося садовника, Гельмут, зарумянившись, как девушка от комплиментов, поведал нечто очень интересное.

Колоритный гестаповец, прыткий молодой человек с косой черной челкой, как у Гитлера, и модным пенсне на носу, как у Гиммлера, имел довольно слащавый вид. Он, наверное, думал, что ему предстоит долгий, нудный разговор с советским тайным диверсантом, поэтому запасся внушительным блоком французских сигарет и растворимым бразильским кофе в жестяной банке набиравшей в то время обороты швейцарской компании Nescafe.

Я удивился, что кофе можно приготовить, просто залив кипятком. Тогда растворимый кофе был в диковинку.

Эрих Нобль щедро угостил меня им. Как видно, ему доставляло особое удовольствие наблюдать мое изумление, отразившееся на лице в процессе дегустации старого напитка, приготовленного на новый лад.

Каково же было удивление гестаповца, когда я, напившись от души замечательного кофе, стал говорить о погоде.

— Постойте, герр майор, я все-таки хотел бы узнать, какова ваша версия событий. Почему ваш «мессершмитт» при выполнении маневра потерял управление?

Неожиданно совершенно некстати явился Гельмут собственной персоной, и мое путешествие по неизведанным лабиринтам секретного метро пришлось отложить. Хитрюга Гельмут, как всегда, пришел не один, а с новостью, и она, как всегда, была до безобразия сногсшибательной.

Вместо того чтобы заняться тисовой аллеей, которая давно ждала его, Гельмут повел меня в сад. Здесь под ветвистой молоденькой яблоней мы погрузились в плетеные индийские стульчики и принялись уговаривать французский коньяк сделать нас веселее и добрее.

Когда пузатая бутылка, гордо стоявшая на низенькой миниатюрной табуретке, на которой проворный Гельмут обычно подрезал ветви садовых деревьев, покорно опорожнилась наполовину, у моего собеседника наконец в полной мере развязался язык. Садовник заговорщицким тоном поведал, что случилось, и мне стало тошно на самом деле и без всякого преувеличения.

Я сразу вспомнил детство, когда объелся сладких витаминов из большой пузатой коричневой стеклянной медицинской банки. Желтые горошинки имели такой замечательный вкус, что потом меня, трехлетнего сладкоежку, всю ночь откачивали врачи детской больницы. То многочасовое тошнотворное послевкусие, так внезапно наступившее после нескольких минут сладкого счастья, в течение которых мне удалось, не моргнув глазом, опустошить четырехсотграммовую банку, я запомнил на всю жизнь.

Новость состояла в том, что тихоня Урсула призналась в том, что подложила шило в хвостовое оперение «мессершмитта». Нобль не успел ничего сделать, его любовь арестовали, а победные реляции о раскрытии вредительства благодаря гибкости позвоночника лизоблюдов, которые всегда кожей чувствуют свой час, успели лечь на мраморный стол во дворце Геринга. Поздно, батенька, пить компот, когда он прокис.

Мой поезд в Москву отложило описанное выше непредвиденное происшествие. Я оказался важным свидетелем по делу Карла Рунштейна — человека, который подозревался в совершении ряда тяжких преступлений.

На следующий день меня допросил следователь. Мои показания были тщательно запротоколированы, а через две недели следователь запланировал очную ставку между мной и Рунштейном.

Немедленно провести следственное действие было невозможно. Подозреваемый впал в совершеннейшее безумие, он со вкусом буйствовал в камере, пробуя на прочность металлическую дверь своим большим упрямым лбом, и пока что ему требовалась лишь экстренная психиатрическая помощь.

Неожиданно свалившееся новое расследование меня несказанно обрадовало. Я оставался в Германии. Пусть ненадолго, но все же!

Указание фюрера всячески развлекать меня продолжало действовать. Поскольку фюрер поручил проведение развлекательной программы Хелен фон Горн, никто не решился вклиниться. Гофман скрипел зубами, но терпел.

Когда мы вошли в номер, залитый ярким электрическим светом, девушка вся дрожала. После столь зажигательного вечера меня тоже охватило нечто, очень похожее на страстное возбуждение. Хелен предложила выпить.

В углу на тележке в ведерке со льдом стояла бутылка французского шампанского. Я хлопнул пробкой, и мы, сев прямо в одежде на постель, с удовольствием пригубили вино. Я глотал благородную влагу из длинного стройного бокала, который своими очертаниями напоминал нашу сегодняшнюю сногсшибательную Пивную королеву.

Хелен со смехом рассказала, что такие вечеринки здесь постоянно бывают накануне солнечного коловорота, двадцать второго июня, но сегодня Эмма сделала исключение и устроила Фонтан любви гораздо раньше.

— Наверное, тебе в диковинку такие вечерники?

— Конечно, да!

Мы с Хелен в легком смущении поднялись с постели. Эмма шагнула ко мне и бесцеремонно вложила ковш с пивом в мои ладони.

— Я думала здесь, как говорят русские, дым коромыслом, я знаю, что такое коромысло, герр майор, на нем ведра с пивом голые русские девушки своим парням в баню носят. Нет, теперь вижу, здесь у вас, ребята, все не по-людски. Ужас какой-то! Ученые посиделки с разговорами, как на конференции в Берлинской государственной библиотеке на Унтер-ден-Линден. Расстегните хоть одну пуговицу, герр майор. Чего вы зажались? И будет хорошо, если вы не забудете о пуговицах на платье вашей подруги.

Замечательная хозяйка подняла мои руки с ковшом так, что его бронзовый край коснулся моих губ.

— Эх, вы! Ладно, пей, мой рыцарь, мой спаситель, для тебя я нацедила отборное пиво. Такого ты в жизни не пробовал!

Я из вежливости сделал глоток. Пиво в самом деле было превосходным.

Вдруг из боковой двери выглянул спортивного вида коротко подстриженный рыжий парень с внушительным носом-картошкой, скошенным подбородком и колючими, близко посаженными глазками. Парень был одет в новенький с иголочки серенький костюмчик, в руке он держал откупоренную бутылку шампанского.

Увидев нас, юркий паренек широко улыбнулся, вышел из комнаты и преградил дорогу.

— Куда ты тащишь нашу Эмму?

Я не успел ему ответить. Эмма, как будто дремавшая у меня на спине, вдруг резко подняла голову.

— Чего надо? Все берлинские убийцы собрались в моей пивной? Как бы не так! Хватить вынюхивать. Не мешайте отдыхать. Проваливайте!

— Эмма, сейчас ты напишешь заявление, что герр Шаталов грязно покушался на твою женскую честь.

— Пошли вы в задницу, ребята!

— Ты забыла, кого у тебя нашли в подвале? — с интонацией профессионального артиста в голосе сказал худой глазастый офицер. — Дорогая, будь умницей. Вот, посмотри, у тебя царапины на шее!

— Царапины? Брось! Мадлен сегодня ногтями шаркнула по коже. Она вдрызг пьяная! Можешь спуститься вниз и убедиться.

— Нет, Эмма, не вводи следствие в заблуждение, это следы ногтей герра Шаталова.

Мое дело было мгновенно, как по мановению волшебной палочки, прекращено, а все обвинения сняты, словно их не было вовсе. Я не успокоился и пытался расспрашивать дальше, но никто не мог пояснить, с какой стати центральная газета нацистской партии вдруг взорвалась статьей, разрешившей в конце концов конфликт между гестапо и летчиками в пользу летчиков.

Мне очень хотелось увидеть Эмму, но пилоты сообщили, что она лежит в госпитале с нервным расстройством. Впрочем, пивной профсоюз выбил ей неделю отдыха на водах в Чехии, чтобы она могла восстановить пошатнувшиеся силы.

Вдруг пилоты с диким смехом стали заключать пари. Кто-то стал делать ставку на то, что благополучный исход дела, вероятнее всего, стал возможен благодаря заступничеству Королевы люфтваффе.

Однако каким образом проявилось ее заступничество, никто не мог толком объяснить. Фактов не было, были одни лишь туманные догадки и предположения.

Я повел глазами вокруг.

Голова была предельно ясной, но тело совершенно перестало слушаться. Наверное, сказался шок от внезапного и ошеломляющего удара. Я ничком тяжело лежал на дороге, словно придавленный тяжким грузом, и, к своему ужасу, не мог пошевелить ни рукой, ни ногой.

Я лежал на крутом повороте у правой обочины. В сумерках разглядеть меня было непросто, поскольку кроме темноты было другое обстоятельство — я оказался в зоне, плохо просматриваемой с места водителя. Когда раздался шум двигателя и через несколько мгновений какой-то автомобиль на скорости вылетел из-за поворота, я мысленно попрощался с жизнью, потому что онемевшее тело упорно отказывалось слушаться.

Вялое удивление охватило меня в тот момент, когда автомобиль, ослепив мои глаза ярким светом фар, резко затормозил, едва не наехав на мою голову. Извилистые углубления протектора замерли прямо перед моими глазами.

Хлопнула дверца салона. Видимо, водитель вышел на дорогу. Он подошел ко мне и, не говоря ни слова, перевернул на спину.

Я в изумлении приподнял голову, кажется, вдруг совершенно забыв о том, что еще секунду назад не мог даже пошевелиться. Какая встреча! Кого-кого, но его я точно не ожидал увидеть.

Когда мы приехали, в доме, кроме нее, отца и девушки из фирмы, которую наняли, чтобы приготовить праздничный ужин, испечь торт и организовать веселый вечер, больше никого не было. Когда Хелен, прекрасная, раскрасневшаяся, с весело искрящимися глазами, аккуратно завитыми и тщательно уложенными волосами, облаченная в нарядное приталенное бежевое шелковое платье, которое так завлекательно обнажало ее великолепные плечи, увидела меня, бледного, исцарапанного, сплошь облепленного мокрыми пожухлыми прошлогодними листьями, она пришла в неописуемый ужас. Ее и без того огромные глаза стали еще огромнее.

Такой до крайности обеспокоенной и встревоженной я ее, кажется, прежде никогда не видел. Конечно, было приятно, что она так переживает за меня, но все-таки было бы гораздо лучше, если бы она не принимала все случившееся так близко к сердцу.

Я пытался успокоить расстроившуюся Хелен, не забывая любоваться ею, поскольку в платье видел ее всего второй раз.

— Все прошло более или менее удачно, — бодро сказал я, — в целом все хорошо. Машина разбита, но я цел и, кажется, невредим!

Однако мои слова лишь еще больше расстроили ее. Судя по всему, мне следовало с пеной у рта убеждать ее, что я сломал себе все кости и теперь долго не смогу нормально двигаться.

«Кипит в тебе бельчонка кровь, есть взлет, бельчонок, есть любовь!» Когда я пробудился, в голове у меня крутились именно эти строчки из той самой сказки в стихах, которую я читал для Хелен на Рождество.

В горах стояло великолепное утро. Вид из окна впечатлял своими холмистыми зелеными просторами.

Отец Хелен оказался мировым мужиком. Девушка из фирмы образцово прислуживала нам.

Мы пили вначале родниковую воду, затем кофе, а ближе к полудню снова перешли на баварский коньяк, которого у отца Хелен было, похоже, вдоволь. Праздничного торта оставалось еще много, а другой закуски нам не требовалось. Впрочем, когда девушка пожарила и подала к столу великолепные яйца и аппетитные охотничьи колбаски, мы приняли их восторженно.

Уплетая закуску, я не забывал интересоваться творчеством Эрика фон Горна. Неужели Геринг в самом деле хочет заполучить одну из его акварельных картин?

Нобль раскрыл кражу в особо крупных размерах. Оказывается, по его версии, я, прежде чем уехать, тайно снял картину «Замок Нойшванштайн» со стены в мезонине и поместил ее в багажник «хорьха».

Повязку с уха Нобля сняли, без нее он перестал быть похожим на клоуна, выглядел гораздо респектабельнее, но обвинения, выдвинутые против меня на этот раз, по-прежнему напоминали клоунаду. Я сидел, весь помятый после вчерашнего происшествия на дороге, и чувствовал только одно — невероятную злобу.

Нобль сделал эффектную паузу, но я не дал ей триумфально продлиться.

— Почему же я тогда не вытащил картину из багажника, когда приехал к себе в особняк?

— Вы очень устали после аварии.

В детстве отец Шилова рассказывал, как его начальник цеха — заядлый охотник — как-то раз отстрелял в камышах молодых кабанов, которые колонной чинно шествовали по узкой тропе на водопой.

Дуплетом ушлый охотник положил головного и замыкающего, а тот, что брел в середине, неожиданно прыгнул так, словно не кабаном был вовсе, а быстроногим горным муфлоном. Начальник все сетовал, что, перезарядив ружье, пальнул вдогонку, да не попал, лишь посек тростник над самым ухом шустрого пятачка. Вспоминая свой первый бой, Шилов всегда вспоминал этот рассказ…

Три танка Т-34 шли по узкой дороге колонной. Едва миновали поросший тростником взгорок, тянувшийся справа, головной танк встал как вкопанный и задымил.

Шилов интуитивно повел командирский перископ вправо и увидел… его. Словно алчный, грозный и хитрый охотник, «тигр» едва заметной угловатой тенью затаился в перелеске.

Расстояние до него было метров восемьсот, не больше. Он умело прикрылся буреломом, только башня темнела, своими очертаниями она почему-то напоминала шлем Нефертити — главной жены древнеегипетского фараона, утонченное изображение которой так впечатлило Шилова еще в школе. Всего два года миновало с тех пор, а, кажется, прошла жизнь…

С тех пор любой шелест или шорох мог в самый неподходящий момент вызвать припадок. Шилов сильно бледнел, слабел, тело немело и становилось как ватное.

Странная реакция мозга, которая, наверное, известна специалистам и, может быть, даже описана в медицинских справочниках, теперь стала его досадной повседневностью. Танкист, однако, никому не рассказывал о своей беде.

Он скрыл от медиков коварную контузию, поскольку теперь все его существо охватило лишь одно желание — снова попасть на фронт и поквитаться с проклятой Нефертити. Пусть она выгнется всем своим гибким телом и зашипит обезумевшей от дикого страха коброй.

Ребята, соседи по госпитальной палате, пару раз были свидетелями шиловского шипения, когда апрельский ветер сквозь распахнутое настежь окно вдруг шелестел сухим пожелтевшим букетом хризантем, стоявшем на подоконнике, наверное, с полгода. Однако медсестре Шурочке было жалко его выбрасывать, видно, симпатичный майор-танкист, неизвестно где добывший цветы и подаривший ей этот букет в честь своего скорого выздоровления, оставил неизгладимый след в ее сердце.

Шипение, последовавшее в ответ на шелест сухих хризантем, всех ввергло в смятение. Кто-то, не контролируя себя, даже в ужасе пулей вылетел из палаты, однако ребята, молодцы, не сдали его медперсоналу.

Много времени отнимало рытье капониров — основных и запасных, окопов под огневые точки, а также ходов сообщений и щелей для укрытия от вражеских бомб, снарядов и мин. Словно кроты, Шилов и его экипаж, как, впрочем, все танкисты батальона, рыли сухую землю пологого холма день и ночь.

Бывалый механик-водитель Федя Седов, коренастый загорелый парень с обожженным лицом, бывший слесарь из Подмосковья, к земляным работам отнесся предельно скептически.

— Могилу себе роем. Точно тебе говорю, лейтенант!

— Не каркай, сержант! Что-то путное предлагаешь?

— Я бы предложил, да кто же меня послушает? Я, брат, пока что не начальник Генерального штаба.

Ласка так страстно гоняла мяч, что в экипаже Шилова благодаря энтузиазму овчарки все просто влюбились в футбол. «Ласковый вечер», как метко заметил худосочный стрелок-радист, наступал неизменно, когда собака, вызывая на игру всех желающих, грозно ставила лапу на мяч, словно лев на ядро, — все знали — пора!

Тогда Седов откладывал свой кисет с вышитой под золото надписью «Дорогому Дяде Танкисту», а заряжающий, видный богатырь с плечами и талией сказочного молодца из ларца, отбрасывал чугунный башмак, которым качал и без того раскачанные до невозможности литые плечи.

Один раз экипаж заигрался до того, что пропустил команду на вечернее построение. Последовали санкции.

После построения комбат приказал Шилову немедленно явиться к нему вместе с собакой-сапером. Шилов повел Ласку по траншее к блиндажу комбата, чувствуя, что сейчас получит небывалый доселе нагоняй.

Комбат, конечно, любил футбол, но не до такой же степени. Безобразие! Ласка, вместо того чтобы жить по распорядку саперов, становилась членом шиловского танкового экипажа.

Ласка, конечно, снова убежала играть в футбол. Может быть, секрет ее любви к футболу крылся в том, что после игры Шилов неизменно доставал из своего планшета трофейную галету и угощал ею рыжую любимицу. Михаил всегда берег для собаки это лакомство.

Как бы то ни было, «Ласковый футбол», как его окрестили остряки-танкисты из соседних подразделений, продолжался. Похоже, запретить овчарке играть в мяч было так же невозможно, как запретить дышать.

Опасаясь нагоняя комбата, Варя сама стала приходить за собакой, и Шилов вдруг сердцем ощутил, что с каждой встречей между ними растет взаимная симпатия — томное, сладостное предчувствие чего-то очень хорошего и радостного.

Но однажды по секрету Варя показала Шилову половинку старинной монеты, изготовленной из металла, очень похожего на настоящее золото. На одной стороне половинки, по всей видимости аверсе, можно было видеть затылок и плечо мужчины. Человек был в свободном одеянии, напоминавшем римскую тогу, на его голове располагалась часть лаврового венка.

На реверсе был хорошо виден средневековый германский орел со срезанным левым крылом — глазастый, носатый, непропорциональный, с огромными лапами, немного напоминающий ворона. С краю справа были выдавлены латинские буквы «FDIDE» и крест.

Эрик Краузе, серьезный поджарый, как лис, блондин, внешне отдаленно напоминавший известного немецкого рыцаря — участника очередного крестового похода против «варварского Востока», нравился всем без исключения девочкам на улице провинциального немецкого городка, в котором родился и вырос.

Первые опыты на любовном фронте показали подросшему Эрику, что красивые девушки любят черную военную форму, и так просто идти с каким-то парнем, пусть симпатичным, но без перспектив, не желают. Дурнушки, конечно, были готовы на все, чем Эрик как-то раз воспользовался, едва почувствовав почти непреодолимую для любого подростка тягу к противоположному полу. Впрочем, надо сказать, что воспользовался без особого энтузиазма.

По совету мудрого дядюшки Франца, способного, кажется, даже дьявола привлечь на свою сторону, а также самого фюрера, Эрик выбрал стезю военного. Слушая рассказы дяди, бывшего танкиста, ставшего после досадного ранения интендантом в одной из провинций захваченной Франции, Эрик проявил себя в гитлерюгенде — молодежной нацистской организации, после чего, получив соответствующие рекомендации, легко поступил в танковое училище.

Мама была против военной карьеры сына. Она хотела, чтобы Эрик, как его отец, стал инженером.

Сам отец о будущем сына не разговаривал, как будто такой проблемы вовсе не существовало. Он сутками пропадал на военном заводе под Аугсбургом и в те редкие дни, когда приезжал домой, весь измочаленный и уставший, хотел только одного — кружки свежего пива и монотонного шелеста светских разговоров ни о чем.

Впрочем, ход событий утром пятого июля лишь укрепил Эрика в его презрительном отношении к качеству вражеской обороны. Русские, словно кроты, хорошо врывались в землю, но запирались в ней и ограничивали себя в маневре. Вот почему все советские подразделения без труда перемалывались по очереди.

Позиции советских дивизий, которые противостояли здесь немецкому танковому корпусу, были проломлены с одного щелчка. По-другому просто никак не могло быть. Квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов. Все, как в геометрии Эвклида. О том, что еще существует геометрия Лобачевского, Эрик нисколько не задумывался.

Впереди шли три «тигра», за ними пылили несколько десятков более легких бронированных машин. Танк Эрика в тройке «тигров» шел крайним справа.

Русские ничего не смогли противопоставить «тиграм». Лишь несколько легких танков были подбиты русской противотанковой артиллерией, вот и все сопротивление.

Основные силы пошли левее, а Эрик повернул танк направо, чтобы проутюжить траншею и выйти на склон оврага на левом фланге русских. Так ему приказал командир роты.

В разбитом блиндаже русского комбата пронырливый Гюнтер вместо мужских журналов раздобыл карту минных полей, кое-какие обозначения были непонятны, и Эрик решил уточнить их значение у русской девушки-сапера, заодно сразив ее своим мужским обаянием.

Обломать симпатичную девушку, но не силой, а неотразимой мужественностью немецкого рыцаря — вот о чем он всегда мечтал. Симпатичная девушка — русская? Ах, какая разница! Русская, немецкая. Все симпатичные девушки одинаковы!

Высокий, стройный, изящный, как видно, мечта любой девушки, он красовался перед пленницей в своей эффектной черной форме. Немецкий лейтенант был настолько уверен, что предстоящее наступление будет увеселительной прогулкой, что не посчитал необходимым надеть танкистский комбинезон на повседневную форму.

В руке Эрика темнела эффектная трость. Она выглядела солидно. Тускло светил бронзовый набалдашник, отливая изображениями германских орлов на все четыре стороны света.

До встречи с русской дикаркой все шло превосходно, ярко светило июльское солнце, русские оказались наголову разбиты, у всех немецких танкистов было отличное настроение, и не хватало лишь любви, но, тысяча зверей, Эрика опять ждало разочарование. Разговор с пленницей не клеился ни по-хорошему, ни по-плохому.

Эрик дернул дикарку за волосы и на своем ломаном русском языке стал говорить ей о смысле жизни, о том, что есть хорошо, а что плохо. Если женщина ласкает мужчину — это хорошо, если нет — плохо. Что-то в этом роде!

Гюнтер восхищенно цокнул языком, его, как видно, не на шутку взбудоражило красноречие командира. Остальные танкисты тихонько сидели у «тигра», курили и посмеивались.

Упорство дикарки, однако, продолжалось и подлежало наказанию. Эрик стал расстегивать пуговицы на ее гимнастерке.

Пора от слов переходить к делу. Голая по пояс девушка-сапер, во-первых, продемонстрирует свои прелести миру и покажет, стоит ли затевать весь сыр-бор.

Во-вторых, в случае искреннего восхищения ее неотразимой красотой, как любая скромная девушка, не вполне уверенная в своей привлекательности, она наверняка растает от мужских комплиментов, расскажет все, что знает, и сдастся наконец на милость галантных победителей.

Как же так? Все так прекрасно складывалось! Было превосходное героическое утро.

Великолепный «тигр» проломил вражескую оборону. Слаженный экипаж работал как часы. Живое общение и крепкий горячий черный кофе из термоса приятно будоражили. Пара удачных выстрелов по русским позициям вызвала у танкистов оживление, как у стрелков в тире, а разбегающиеся веером, словно тараканы, русские пехотинцы рассмешили до слез. Русские клоуны, честное слово!

Все было сегодня, все, о чем только может мечтать солдат рейха. Или нет — почти все…

Ощущение праздника, безусловно, усилили бы французский шоколад с французским коньяком и немного дикие, конечно, не французские, но искренние ласки обнаженной русской ведьмы, узнавшей наконец, кто они есть на самом деле — истинные германские солдаты!

Здесь случилась осечка — впервые за все пребывание на Восточном фронте у лейтенанта панцерваффе как-то нехорошо заныло в груди, словно от недоброго предчувствия, однако в мистику Эрик не верил — не тот склад ума.

Сокольников принял комбата в своем уютном блиндаже. Здесь были даже яркие ситцевые занавески в синий горошек. Они прикрывали с боков узкие амбразуры наверху, у бревенчатого настила, сквозь них бодро струился свет июльского утра. Остро пахло свежесрубленной сосной.

Длинный дощатый стол был совершенно чист. Во главе стола восседал сам представитель штаба фронта, его бледное лицо выглядело необыкновенно добродушным.

По правую руку от него с пасмурным видом сидел комбат. Голова капитана была почти полностью закрыта бинтами, они забавно наезжали на брови и плотно прикрывали уши.

Бодрый ответ комбата, что здоровье в порядке, вдруг разбудил в представителе штаба хищного зверя.

— В порядке говоришь? Ты игроком был или мячом?.. Скажи, комбат, не томи!

Стало смеркаться, а Варя все сидела в заброшенном погребе, отдельно стоящем на чьем-то огороде, и дрожала то ли от страха, то ли от безысходности. Ее глаза лихорадочно поблескивали в полумраке, как таинственные лунные блики на поверхности озерной воды.

Ах, Ласка! Она, дуреха, безрассудно выскочила из танка, и Т-34 пришлось резко остановить.

Седов резко притормозил и, как всегда бывало в таких случаях, принялся смачно ругаться. Варя, оттолкнувшись от края сиденья механика-водителя, быстро выбралась через его люк в лобовой части Т-34, практически на ходу спрыгнула с танка и побежала вслед за своенравной овчаркой.

Она с трудом отыскала Ласку здесь, в погребе. Проголодавшаяся собака нашла горсть сухих куриных костей и хрустела ими за милую душу.

Варя пыталась тащить ее обратно, однако Ласка, упрямица, ложилась на земляной пол и ни в какую не желала уходить. Не тащить же ее на себе! У Вари уже и так не осталось сил.

Шилов вдруг заметил свежий василек на бруствере. Он с улыбкой сорвал нежно-синий цветочек и протянул его Варе. Она, кажется, слегка смутилась.

— Вообще-то, я розы люблю.

— Васильки да розы!

Они, не сговариваясь, засмеялись разом. Откуда-то сверху проглянуло солнышко.

Девушка смущенно взяла василек.

Поначалу сверкавшая серебром лунная ночь вдруг поблекла. Пришли легкие тучки и заслонили половинку луны.

Из раскрытого окна хаты сквозь легкие занавески лился рассеянный электрический свет, а вместе с ним — густой бас Федора Шаляпина. Черная деревенская ночь, луна и бас Шаляпина органично дополняли друг друга.

Шилов в танкистском комбинезоне с ломом в руках, пригнувшись, тихонько прошел под окном, миновал какие-то корявые яблони, пролез в пролом забора и оказался у шероховатой стены скособоченного хлева.

— Эх, дубинушка, ухнем! Эх, зеленая, сама пойдет…

В такт мелодии Шилов подцепил ломом сгнившую доску и надавил на лом. Доска жалобно хрустнула.

Горница Марии Ильиничны была ярко освещена огромной стеклянной лампой-грушей, питаемой от аккумуляторной батареи. Эсэсовцы Василий и Григорий подвесили ее повыше к потолку, а сами, пристроив форменные тужурки на бабушкины крючки, торчавшие справа от входной двери, в белых нижних рубахах и серых брюках, заправленных в сапоги, расположились за длинным дощатым обеденным столом, небрежно взгромоздившись на скрипучие деревянные стулья с гнутыми спинками.

В центре стола гордо выпячивал свой живот объемистый глиняный кувшин с отломанной ручкой. Другой достопримечательностью был внушительный, с локоть длиной, пахучий шматок настоящего южнорусского сала с аппетитными прожилками и золотистой корочкой. Рядом с салом лежала тщательно отполированная бежевого цвета кобура, из которой торчал округлый край рифленой коричневой рукояти маузера.

В хате, несмотря на лето, было жарко натоплено. Эсэсовцы распахнули окно горницы настежь, но тепло плохо уходило в июльскую ночь, нагретый воздух растерянно колыхал выцветшие ситцевые занавески.

Изящный новенький немецкий патефон продолжал надсадно давить на уши густым басом Шаляпина с высокой добротной деревянной лавки, которая стояла вдоль стены хаты, как раз под окнами. С краев лавки свисали дугообразные деревянные панели. Они были украшены резьбой, имитирующей матерчатый полог. Рядом с патефоном притаилась поцарапанная швейная машинка с отломанным колесиком, которое валялось здесь же, рядом с машинкой.

Шилов и Седов сидели на полу в углу, рядом с русской печью, с руками, туго стянутыми за спиной пахучими немецкими кожаными брючными ремнями. Седов, сглотнув слюну, толкнул Шилова в бок и показал глазами на аппетитное сало.

С кормой, накрытой алым брезентом со свастикой в белом круге, отремонтированный «тигр» сонно замер в июльском мареве у огорода Марии Ильиничны. Пожилая женщина стояла, согнувшись, с ржавой лопатой в руке, и пыталась что-то окапывать в огороде.

Экипаж «тигра», все, кроме Эрика, с аппетитом жевал сушеные фрукты из походного пайка и беззаботно загорал на крыше брошенного хлева. Среди голых животов живот Макса заметно выделялся белизной и шарообразной формой.

На корме «тигра», на брезенте, как на дедушкиной даче, словно решив проводить рюмкой закат, развалились Эрик и офицер-разведчик Курт. Подсунув под локти подушки, которые бродяга Гюнтер, не церемонясь, вынес из хаты Марии Ильиничны, они в одних трусах, млея в ласковых лучах заходящего июльского солнца, пили наперстками французский коньяк, который Эрик, как обещал, поставил Курту, поскольку проиграл спор.

Охота на русского кабана прошла успешно. От него осталась груда металлолома. Правда, кабаньих тел пока найти не удалось, но Эрик был убежден, что они в скором времени непременно найдутся.

Коньяка было много. Между приятелями застыла объемистая пузатая походная фляга. Рядом с ней темнели распечатанная плитка темного шоколада и разрезанная пополам слегка подсохшая буханка хлеба с выдавленной на ней цифрой «5», означавшей дату выпечки. Чуть поодаль сиротливо возвышалась невзрачная на вид вскрытая железная банка консервированной свинины, чем-то отдаленно похожая на русскую противотанковую гранату.

«Тигр», взревев мотором, вмял в землю хлипкую огородную изгородь, с ходу врезался в угол хаты Марии Ильиничны, в две секунды превратил ее в груду пыльных развалин, выехал на улицу и остановился.

Из соседних домов на улицу мгновенно высыпали пожилые женщины и старики. Женщины в ужасе стали заламывать руки.

Старики застыли с каменными лицами, угрюмо глядя на разваленную хату и Эрика, который вылез из башенного люка с сигаретой в зубах и внушительной черной тростью в правой руке, — бравый, подтянутый, в ладно сидящей полевой форме и лихо заломленной пилотке.

Эрик спрыгнул с кормы «тигра» на пыльную дорогу и беззаботной походкой направился прямиком к сельчанам, которые сбились, как овцы, в испуганную кучу. Сзади за Эриком неотступно следовал Гюнтер с МП-40 наперевес.

Эрик стал по очереди подходить к каждому старику и женщине. Он тростью поднимал голову за подбородок и смотрел прямо в глаза ледяным взглядом, словно желая убедиться, что его на самом деле боятся. Гюнтер следовал за Эриком чуть поодаль, держа сельчан на прицеле.

«Тигр» застыл посреди широкой сельской улицы. Вокруг него, плача, сцепившись за руки, медленно брели женщины и старики.

По версии Эрика, сельчане вели вокруг «тигра» веселый русский хоровод. Время от времени он подбадривал кружение в хороводе энергичными пинками, не стесняясь бить подошвой сапога стариков и женщин.

Вальтер, Гельмут, Макс и Гюнтер стояли чуть поодаль. Танкисты криво улыбались, наблюдая за унылым, пугающим хороводом, и нервно курили. Они, кажется, предчувствовали что-то недоброе.

Вначале экипаж робко пытался отговорить командира от непонятной затеи. Когда танкисты поняли, что Эрик закусил удила, они разом умолкли.

— Где ист глупый старух? — громко сказал Эрик. — Говорить! Хоровод пока ист нихт говорить. Дас ист плохо. Если хоровод говорить, дас ист гут. Ферштеен?

В уютном блиндаже с металлической печью-буржуйкой, застывшей в углу, на широком длинном столе были аккуратно разложены оперативные карты. Раскрасневшийся замполит восседал во главе стола, по правую руку от него сидел комбат. Голова его была по-прежнему перебинтована, но на этот раз значительно меньшим количеством бинтов.

— Товарищ замполит бригады, на каком основании арестован Шилов вместе со своим экипажем?

— Савельев, я тебя предупреждал. Шилов и Алова — ненадежные люди. Что касается Седова, думаю, что он пройдет по делу свидетелем.

— По какому делу?

Замполит так резко поднялся из-за стола, словно комбат произнес что-то оскорбительное. Савельев тоже медленно поднялся.

Землянка для арестованных ничем особенно не отличалась от обычных землянок. Те же нары с ворохом прелой соломы, а над головой — накат из толстых суковатых бревен. Разве что, может быть, в отличие от обычных землянок, здесь присутствовал минимум удобств, не было печек, а в углу у входа темнело страшное помятое ведро для испражнений.

Дневной свет с трудом проникал в узкую щель наверху. Всклокоченный бледный Шилов с черным кровоподтеком под глазом, который каблуком сапога оставил на память Григорий, сидел на грубо сбитых дощатых голых нарах и тупо смотрел в одну точку немигающим взглядом.

Вдруг молодецки лязгнул засов, и старчески скрипнула косая дверь. В землянку вошел особист, строгий поджарый майор с морщинистым лицом заядлого курильщика и до смерти усталыми бесцветными глазами человека, не спавшего несколько ночей.

Шилов медленно поднялся с нар и вытянулся перед офицером. Особист недовольно скривил лицо и сделал знак, чтобы задержанный оставался на месте.

Шилов, неотрывно глядя на мрачного офицера, медленно опустился на нары. Майор присел рядом и вдруг протянул ему туго набитую табаком папиросу, она остро защекотала нос запахом отменного табака. Михаил отрицательно качнул головой.

Двенадцатого июля тысяча девятьсот сорок третьего года с раннего утра небо над Прохоровкой было плотно закрыто пасмурной пеленой. Грустно капал дождик, однако ближе к восьми часам распогодилось. Солнце разогнало серую пленку и стало припекать довольно сильно.

После вчерашнего напряженного боя Эрик рассчитывал хорошо выспаться, однако поспать удалось всего три часа. Едва забрезжил рассвет, поступила команда на продвижение вперед курсом на северо-запад по направлению к холмам у реки Псел с тем, чтобы охватить Прохоровку с левого фланга и одновременно поддержать огнем части, успевшие переправиться через реку накануне.

Миновали какой-то сталинский колхоз. Как видно, до войны здесь было образцовое хозяйство.

Вскоре въехали на широкую улицу небольшого брошенного поселка, наверное, здесь жили колхозники. Многие хаты были полуразрушены после вчерашнего упорного боя.

В девять утра Эрик отодвинул люк командирской башенки, чтобы осмотреться, и вдруг увидел нечто совершенно невероятное. Странное облако тяжелой бежевой пыли поднялось над Прохоровкой. В следующий миг Эрик понял: не менее полутораста советских танков, в основном Т-34, плотной монолитной массой на повышенной скорости двигались к высоте двести пятьдесят два.

Пыль резала солдатам глаза и забивала их так плотно, что невозможно было сощурить веки. Никаких защитных очков, хотя бы мотоциклетных, никто из пехотинцев не имел. Люди ничего не видели и страдали, еще не вступив в бой.

Танк комбата шел в первых рядах. Внезапно два Т-34, маячившие в километре справа у реки Псел, открыли огонь.

Комбат непроизвольно отдернул голову от триплекса. Удар одного из снарядов пришелся прямо в башню.

Т-34 комбата страшно содрогнулся. Комбат ударился головой о стенку башни и повалился вниз.

Засада! Два Т-34 справа оказались немецкими. Рация перестала работать, и комбат не смог передать предупреждение в эфир.

Командир немецкой противотанковой батареи изумленно раскрыл рот. Обрыв эскарпа не остановил русские танки. Напрасно он предвкушал стрельбу, подобную стрельбе по мишеням в тире.

Т-34, словно птица, воспарил в воздухе. Пролетев метров десять, удивительный танк всей своей массой в тридцать с лишним тонн рухнул на противоположный пологий склон эскарпа.

Немецкий командир, однако, проявил легкомыслие. Он был убежден, что советские фанатики разбились, и перенес прицел на дальние цели. Потому-то он не сразу заметил, что советский танк-птица выполз из эскарпа, остановился и взял его батарею на пушечный прицел, а когда заметил, было поздно.

Взрыв фугасного снаряда потряс самый центр противотанковой батареи, похоронив пушку и расчет вместе с командиром. Наводчики остальных оставшихся невредимыми трех пушек стали судорожно переносить прицел на внезапно появившийся русский танк, который, не теряя времени, двинулся вперед на повышенной скорости.

Первой успела перезарядиться и среагировать тридцатисемимиллиметровая противотанковая пушка, но ее снаряд, словно металлическая пулька в тире, попавшая не в картонную мишень, а в стальной лист, отскочил от наклонной брони Т-34.

Седов ловко орудовал рычагами управления. Шилов приоткрыл башенный люк и осмотрелся.

Седов хищно осклабился.

— Как прошел полет, лейтенант?

— Говорю, сержант, ты — гений!

Шилов нащупал сквозь комбинезон половинку монеты. Накануне, прощаясь, Варя сказала, что читала в детстве в какой-то книге о средневековых рыцарях, что половинка монеты — к счастью.

Т-34, оглушительно лязгая гусеницами, остановился неподалеку от щели, где пережидали артиллерийский обстрел Шилов и Седов. На корме танка за башней приподнялся комбат. Он приставил бинокль к глазам, посмотрел сквозь окуляры на запад, затем, оторвав бинокль от глаз, что-то прокричал в открытый башенный люк и показал рукой в сторону немецких позиций.

Шилов и Седов пробрались ближе к Т-34 по полуразрушенному от взрывов ходу сообщения и выглянули наружу. Высота огрызалась огненными вспышками выстрелов.

— Жарь! — сказал комбат командиру танка.

Раскатисто грохнула пушка Т-34, затем еще раз. Вдруг немецкий подкалиберный снаряд прошил башню Т-34 насквозь и, ударив комбата в бок, сбросил его с кормы на землю.

Все произошло так внезапно и быстро, что Шилов поначалу не понял, что случилось. Ему показалось, что комбат сам спрыгнул на землю и упал, укрываясь от огня немецких танков.