Заходило солнце, погружаясь за песчаный горизонтъ Этъ-Тихской пустыни Аравіи. Все вокругъ тонуло въ волнахъ неуловимаго всеобъемлющаго свѣта, который проникалъ въ каждую песчинку, каждую частичку дремлющаго воздуха, каждый атомъ всего того, что составляетъ пустыню. То было море свѣта, въ которомъ потонуло и море песку, какъ любятъ называть пустыню, и далекія скалы, и горизонтъ, и даже безконечная синева неба; — все какъ-то сіяло, блистало и сливалось въ нѣчто свѣтлое, чарующее, ослѣпляющее глазъ человѣческій…

Нашъ небольшой караванъ, направлявшійся въ Аравію, отдыхалъ въ тихій іюньскій вечеръ на окраинѣ аравійскихъ пустынь по срединѣ дороги между Синаемъ и Іерусалимомъ. Подобно древнимъ израильтянамъ, мы пробирались черезъ горы и пустыни, ища страны обѣтованной, и уже сдѣлали двѣ трети своего многотруднаго пути. Забыты были прежнія страданія, забыты нужда

и

лишенія, забыты и зной, и безкормица, и жажда…

Послѣдняя остановка въ Акабѣ,— небольшомъ арабскомъ городкѣ, пріютившемся въ уголку Краснаго моря между Каменистою и Собственною Аравіею, возобновила наши силы и придала намъ нѣкоторую бодрость, потребную для далекаго пути. Путникъ, какъ ребенокъ, скоро забываетъ прошедшія страданія и смѣло идетъ впередъ, не засматриваясь далеко, не вѣдая и не справляясь о будущемъ, хотя бы оно было непроницаемо, какъ покрывало богини Нейтъ въ Саисѣ. Онъ уже бодръ и свѣжъ, когда имѣетъ случай или возможность вздохнуть свободно, хотя нѣсколько часовъ, и этими минутами — не нѣги и упоенья, а утоленья всѣхъ насущныхъ потребностей, купить себѣ новыхъ силъ и крѣпости, столь необходимыхъ въ пути. Онъ предоставленъ самому себѣ; одинъ, вдали отъ всякой цивилизаціи, безъ друзей, въ пустынѣ среди ряда опасностей и лишеній, онъ можетъ надѣяться только на самого себя, на свою энергію, на свое здоровье, и, если такъ можно выразиться, на свою счастливую звѣзду. Въ трудномъ путешествіи человѣкъ начинаетъ вѣрить въ fatum; оно не представляется ему чѣмъ-то непонятнымъ и несуществующимъ;— нѣтъ — твердое убѣжденіе — чему быть, того не миновать — сидитъ крѣпко въ немъ и влечетъ его неудержимо и таинственную даль… Что манитъ его туда, онъ не можетъ дать себѣ въ томъ отчета, но отдается тому влеченію безкорыстно и безотчетно, и, если счастливое открытіе увѣнчаетъ его труды, онъ такъ же безотчетно порадуется своему успѣху, какъ и поскорбить о его неудачѣ. Ему кажется, что онъ исполняетъ свой долгъ, то, что ему назначено судьбою, съ чѣмъ связывается все его существованіе… Не слава, не гордость, не авантюризмъ влечетъ его впередъ; тѣ чувства и не должны владѣть тѣмъ, кто отправляется въ путь; онъ долженъ быть трезвъ мыслью, далекъ отъ всякихъ другихъ побужденій, кромѣ чистой идеи, въ пользу которой онъ несетъ всѣ свои лучшія силы, весь свой умъ, часть своей жизни… То чувство, та идея, влекущія человѣка въ таинственную даль на нужды и лишенія, должны быть не выжаты изъ человѣка, — они должны родиться съ нимъ, быть взлелѣяннымъ «отъ младыхъ ногтей» и наполнить все его существованіе…

Послѣ отдыха и утоленія своихъ физическихъ потребностей, мы были бодры и смѣло шли впередъ. Тотъ вечеръ, о которомъ я поведу свой разсказъ, былъ однимъ изъ первыхъ по выходѣ изъ Акабы, и мы, свѣжіе, безпечно отдыхали въ dolce far niente на мягкомъ пескѣ Уади-ель-Араби. На длинныхъ палахъ, которыя мы везли издалека, были натянуты синія полотнища, взятыя изъ Акабы; съ боковъ ихъ дополняли двѣ простыни, что вмѣстѣ составляло импровизированную палатку. Вмѣсто софъ и дивановъ лежали наши вьюки, вмѣсто ковра — плащи, покрывающіе песокъ, и вмѣсто ограды — четыре дромадера, мирно дремавшіе вокругъ нашей стоянки. На жалкомъ кострѣ кипятился небольшой чайникъ; вокругъ него мои проводники готовили ужинъ и чай, которымъ мы любили баловаться въ пустынѣ, особенно когда вблизи была чистая вода. То былъ обыкновенный, незатѣйливый порядокъ нашего вечерняго отдыха и обыкновенная картина, которую представлялъ нашъ небольшой караванъ, едва мы останавливались на становище.

Въ тотъ день мы рано расположились на ночлегъ, потому что я въ окрестностяхъ нашей стоянки нашелъ много поучительнаго для изученія. Потрудившись довольно, ми отдыхали и любовались чуднымъ закатомъ солнца, которое быстро спускалось въ горизонту. Тѣ волшебные переливы цвѣтовъ, которыми заблистала пустыня, не поддаются простому описанію; даже бойкая кисть художника не въ состояніи передать всей прелести гармонической игры свѣта и тѣней, цвѣтовъ и оттѣнковъ на ширинѣ безграничной пустыни и необъятнаго неба. Оставалось только безмолвно созерцать ту дивную панораму и полною грудью вдыхать бальзамическій воздухъ пустыни, въ которомъ уже чувствовались струйки освѣжающаго вѣтерка, прилетѣвшаго съ недалекаго берега Краснаго моря. Виднѣлось отчасти съ окрестныхъ горъ и холмовъ и само, знаменитое издревле Чермное море. Какъ длинная рѣка, извивался его восточный рукавъ между берегами Собственной и Каменистой Аравіи, окруженной высокими горами, отражающимися въ его волшебномъ зеркалѣ, и хранящими въ своихъ дебряхъ гнусные притоны торговцевъ человѣческимъ мясомъ, продавцами тѣла рабынь. Та рѣка или рукавъ издревле звался Эланитскимъ заливомъ; а когда на развалинахъ славной Элани стала жалкая Акаба, тотъ рукавъ прозвали Акабинскимъ заливомъ. Со временъ незапамятной древности, со временъ доисторическихъ, былъ славенъ тотъ заливъ. Много тогда онъ послужилъ человѣчеству какъ гавань Краснаго моря, — протокъ, ведущій въ сердце Счастливой Аравіи и Петры. Не были тогда пустынны и эти дикіе нынѣ берега, и эти кристальныя воды Чермнаго моря, бороздимыя судами фараоновъ, финикіанъ (этихъ англичанъ древняго міра), арабовъ и индусовъ. Жизнью и счастьемъ цвѣла нынѣ пустынная Аравія, и не даромъ ее издревле прозвали Счастливою. Но тѣ времена прошли уже безвозвратно. Никогда больше міровой транзитъ не пойдетъ черезъ Синайскій полуостровъ, никогда порты его не будутъ центрами міровой торговли и движенія. Только Суецъ начинаетъ входить въ роль, и то пока не совсѣмъ удачно. Сама же Петра, Каменистая Аравія, никогда не процвѣтетъ; вѣчно она будетъ пустынею, которую будутъ бороздить полудикіе сыны ея — бедуины, да хаджи, мусульманскіе паломники, пробирающіеся въ Мекку, да смѣлые европейскіе туристы. И долго эта древняя страна останется во всей своей библейской простотѣ, какою описываетъ ее библія; очень долго она сохранитъ свой непривѣтливый характеръ, несмотря на то, что съ тѣхъ поръ, какъ человѣкъ сталъ помнить себя, она служила страною, около которой вращалась половина исторіи древняго міра.

Разбиты шатры, угомонились понемногу верблюды и люди… Солнце уже закатилось, и ночь какъ-то незамѣтно, неслышно подкралась и опустилась надъ пустыней… Есть зори и въ пустынѣ, и онѣ такъ прекрасны, что ихъ не опишетъ никакое перо, ихъ надо видѣть, чтобы имѣть понятіе… Но того сумрака, который бываетъ у насъ на сѣверѣ передъ наступленіемъ ночи, не бываетъ въ пустынѣ. День смѣняется ночью прямо, какъ только дневное свѣтило утонетъ въ золотѣ, пурпурѣ, лазури и огнѣ за песчаною каемкою, за которую уходитъ горизонтъ пустыни. Ночи и зори въ пустынѣ — это гордость ея; лучшаго она дать не можетъ, да и трудно себѣ представить что-нибудь лучшее на землѣ…

Суетня и бѣготня въ нашемъ становищѣ уже прекратились… человѣкъ и животное отдыхаютъ въ ночной тиши. Кое-гдѣ вспыхнули огоньки, зажженные изъ сучьевъ тарфъ (манновыхъ деревьевъ), бурьяну и навозу, отчасти привезенныхъ издалека, отчасти собранныхъ по берегамъ привѣтливо журчащаго ручейка. Какъ отрадно, тихо и спокойно все вокругъ! Какъ все дышетъ нѣгою, покоемъ и южною ночью! Не могу успокоиться только я, потому что вниманіе мое развлечено разнообразными сценами усыпающагося каравана. Наконецъ вниманіе мое остановилось на группѣ, которую я замѣтилъ уже давно. Не видъ мирно отдыхающаго каравана, не прелесть ночи, къ которымъ я успѣлъ уже присмотрѣться впродолженіе многихъ дней, прожитыхъ въ пустынѣ — привлекли мое вниманіе, а тѣ бѣлыя странныя фигуры, которыя я замѣтилъ еще издалека полулежащими на бокахъ верблюдовъ… Я видѣлъ, какъ ихъ бережно снимали, какъ ихъ укладывали на пескѣ, предварительно устроивъ нѣчто въ родѣ постели, какъ ихъ накрывали шатромъ; видѣлъ даже, что эти фигуры двигались, но подходить къ нимъ не рѣшался, думая, что это похищенныя, выкраденныя гдѣ-нибудб по дорогѣ… Зная же ревность мусульманъ по отношенію въ женщинамъ и свое положеніе одного среди десятковъ правовѣрныхъ, я не могъ и думать поближе разсмотрѣть предметъ, привлекшій мое вниманіе.

Недавняя встрѣча съ торговцами невольницъ на берегу Краснаго моря такъ врѣзалась въ мою память, что я и теперь чуть не въ каждомъ арабѣ пустыни видѣлъ продавцовъ живого товара. Въ данномъ случаѣ подобное подозрѣніе было вовсе неосновательно, потому что воровать для продажи женщинъ каравану паломниковъ, возвращающихся изъ Мекки, едва ли было прилично, хотя и случались подобные грѣхи. Юза говорилъ, что иногда хаджи привозятъ съ собою въ Каиръ хорошенькихъ рабынь изъ Счастливой Аравіи и выгодно перепродаютъ ихъ въ Египтѣ сластолюбивымъ пашамъ, что, разумѣется, дѣлается секретно, потому что торговля человѣческимъ мясомъ запрещена теперь въ Египтѣ. Почтенная личность шейха, обходившаго весь караванъ, и напутствовавшаго его привѣтливыми пожеланіями — Аллахъ-архакумъ (Богъ съ нами), — прогоняли это подозрѣніе. Я терялся въ догадкахъ насчетъ значенія этихъ таинственныхъ бѣлыхъ фигуръ и внимательно наблюдалъ за ними; ихъ было всего три; около нихъ стояло нѣсколько человѣкъ, которые по временамъ что-то бормотали надъ лежащими, призывали громко имя Аллаха, но меня не подпускали подойти поближе. Около четверти часа я наблюдалъ за этою любопытною группою, пока громкій, словно предсмертный, стонъ не вырвался изъ груди одной изъ бѣлыхъ фигуръ, которая вдругъ начала шевелиться и развертываться. — Аллахъ-архамкумъ (да помилуетъ тебя Господь!) — воскликнули арабы въ одинъ голосъ и принялись начитывать цѣлые зурэ (стихи) изъ корана… Тогда я понялъ, что странныя бѣлыя фигуры были больные паломники, которыхъ добрые товарищи не хотѣли бросить въ пустынѣ на пути, гдѣ ихъ ожидала вѣрная смерть, а везли съ собою, несмотря на то, что они были лишнимъ, тяжелымъ балластомъ. Я командировалъ Юзу къ старому шейху распросить подробнѣе объ этихъ больныхъ, потому что во мнѣ заговорило тогда чувство состраданія въ ближнимъ. Теперь я уже удивлялся тому, что не могъ догадаться сразу, что передо мною были больные, и терялся напрасно въ догадкахъ… Стоны, однако, начали вырываться изъ груди несчастнаго все сильнѣе и сильнѣе. онъ началъ вдругъ изо всѣхъ силъ корчиться, а потомъ кричать раздирающимъ образомъ, какъ бы стараясь освободиться отъ савана, крѣпко окутывающаго его члены. Несмотря на всѣ препятствія со стороны окружавшихъ, я пробился въ несчастному страдальцу и сорвалъ покровы съ его головы…

Передо мною предстало тогда не человѣческое лицо, а образъ воплощенной смерти… Обтянутый посинѣлою морщинистою кожею черепъ съ глубоко ввалившимися потускнѣвшими глазами и черною, окаймлявшею обводъ лицевыхъ костей, бородою въ видѣ узкой ленты, которая придавала еще болѣе смертной блѣдности и синевы этому ужасному лицу, — вотъ что явилось передъ моими глазами, когда я снялъ покрывало. Всѣ мускулы его лица — подобія смерти, были передернуты; страшныя муки изображались на немъ; углы рта были оттянуты, ротъ полуоткрытъ; холодное дыханіе, казалось, вырывалось изъ этихъ посинѣвшихъ, покрытыхъ коркою губъ; растрескавшійся языкъ, огромные темно-зеленые круги вокругъ глазъ, глубоко запавшихъ въ орбиты, заостренный носъ — все это придавало лицу больного такой потрясающій видъ, что, разъ увидѣвъ его, нельзя было забыть во всю жизнь. Я понялъ тогда, почему арабы такъ бережно закрывали это ужасное лицо умирающаго: они сами не могли видѣть безъ ужаса страданій своего товарища; не будучи въ состояніи помочь ему, они могли только читать надъ нимъ зурэ и фэтвы (молитвы) изъ корана, да молиться пророку, чтобы онъ помиловалъ правовѣрнаго и прекратилъ его невозможныя страданія; я понялъ тогда, почему другіе отступили отъ этого несчастнаго подобія смерти.

Отступилъ невольно и я, отступилъ не оттого, что испугался вида смерти… Я отступилъ потому, что узналъ