Стена почти развалилась. Камни превращались в труху, становились землею. Развалины стены заросли травою, кое-где выросли, выстрелили вверх тонкими гибкими стволами кусты и молодые деревья. Летом весело было смотреть на зеленеющую, уже не прямую, волнистую, прерывистую линию стены. Стена стала человечнее, округлее и одновременно природнее. В безжалостности прямой линии, в ее бесконечности есть что-то противное натуре человеческой, хотя прямая линия – создание, измышление человечьего разума, а не природных сил. Человеку страшно на бесконечной прямой так же, как и в замкнутом бесконечном круге…

…Я легко перемахнул через осевшую стену и пошел по пояс в высокой траве, порою срывая травяные метелки или сшибая головки репейников. Потом я выбрался на прогалинку, где трава была не так высока и густа, где было сухо и солнечно, уселся на прогретую солнцем землю и стал ждать.

Мэлори долго не шла. На нее это было похоже, но так она еще не запаздывала ни разу. Я лег на спину и стал смотреть в небо. Мне, распластанному, раскинувшему руки крестообразно, приемлещему в себя тепло лета, отсюда, снизу, были видны пики трав, вонзающиеся в самое небо, и то, как по одному из стеблей туда же, к истаивающему в небе белому плоскому облаку ползет жук.

– Джек, – услышал я голос Мэлори и повернул голову…

С меня сорвали одеяло.

– О! Герой. Вставай, просыпайся… Пора, пора…

Я плохо соображал и сквозь сон слышал голос мамы:

– Я ордер спрашиваю. Меня не интересуют ваши пропуска, вы не на свой объект пришли, а вломились в мою квартиру, поэтому…

– Эй, парень, – голос грохнул над самым ухом, – ты что ли ж… дракону показывал? Ну, собирайся, дококетничался – ты ему понравился.

Две машины въехали в тоннель и катили по широкой тоннельной дороге, вдоль стен которой тянулись пыльные черные провода и поблескивали лампочки.

Мама все еще держала меня за руку.

Сидоров, морщась, полез в карман, достал длинный ломкий пласт – упаковку таблеток, извлек одну белую таблетку, бросил в рот.

Жак искоса поглядел на него, одной рукой поискал у себя за спиной и вытащил шлем, похожий на шлемы танкистов из войн других галактик.

Жак протянул шлем маме:

Мы подошли к двери, на удивление белой, блестящей.

– Посторонись, – приказал мне "отпетый".

Я встал в сторону. Он постучался. Дверь отперли. На пороге стоял человек в белом халате, в очках.

– Что, – удивленно спросил человек, – уже?

– Спымали, – лениво сказал "отпетый", – принимай, Мэрлин.

То было светлое помещение с высоченным потолком и нарами в два яруса.

В первый же вечер меня избили.

Сержант интеллигентно поинтересовался у меня:

– Ты Мурзика съел?

– Так точно! – ответил я и улыбнулся.

Неделю мы отдыхали на поверхности. Привыкали. Обживались. Жарились на солнышке. Купались в речке…

Мишель объяснял нам:

– Там – Длинношеий. Притом – слоновый Длинношеий. Такие обычно жрут травку и бананы, а этот наладился хряпать мясо…

– Так его живым? – заинтересовался Федька.

– Угу, – кивнул Мишель, – нас, конечно, на Длинношеего бросают, но этого убивать – ни-ни.

Маленькая головка с будто разодранным, кровяным, ничего не видящим глазом, распахнутая, раздернутая, кровоточащая пасть, откуда вместе с шипением вылетают ошметья розовой слюны; видно, что небо ободрано м кроваво, Нахтигаль давится предстоящим ему убийством, словно бы изнутри некто или нечто, столь же ненавистное ему, как и то, что стоит перед ним, что обречено уничтожению, растаптыванию, поеданию, гонит его и нудит: убей, убей, рас-топчи. Узкая длинная шея вывернута, заверчена штопором, и хрип, шипение идут по этой заверченной шее, мучительно раздувают горло слонозмея. Хррмы – ошметок слюны? пены? крови? хлопается у ног жреца, кланяющегося, с мольбой тянущего руки к Нахтигалю.

Хррллы, трр, дрр – слоновьи лапы? ноги? живые столбы, обтянутые ящериной кожей? раскорячены и время от времени лупят в планету, ых, ых… Нахтигаля корежит, гонит к новой боли и к новому наслаждению – страсть, без которой он жил бы и жил себе спокойно, жевал бы груши, чмакал бы траву с земли и листья с кустов.

– Ааа! – тонко, почти по-человечьи вопит Нахтигаль и приближает свое сморщенное, ящериное, искаженное мукой лицо к лицу жреца.

Я пересчитываю девушек.

– Семь, – говорю я, – их семь. И все такие красивые. Он что же, их всех?..

– Ббте, – полковник бегал по своему кабинетику, – ну, орлы, ну, соколы! Как вы умудрились сразу (бормота не распознать! Это ж, ебте, легче легкого!

– Осмелюсь доложить, – встрял Мишель, – коллега полковник, – но не одни мы не заметили категорических… – Мишель призадумался, – нет, этих патриархальных изменений в коллеге Тихоне.

Гордей Гордеич затопал ногами:

– Кардинальных, во-первых, ебте, употребляй только те слова, что знаешь, во-вторых, и в-третьих, ты мне байки прекрати травить.Ты мне два трупа привез и не пойми что, киш-миш какой-то, ебте, олья-подрида, ирландское рагу…

– Коллега полковник, – угрюмо заметил Мишель, – но в лаборатории анализы показали – (бормот.

– А слово "дракон" происходит от "драки"? – спросил я у Пауля.

– Не думаю, – Пауль оглядывался, осматривался, – не все, что похоже, – родственно.

Пауль хмыкнул. И было отчего.

Здесь был только камень и чахлая жалкая зелень на склонах, режущих небо острых камней, величиной с города.

Здесь все было выжжено, выжрано тем, кого (или что?) мы называли "летающим воробьем".

– Вот это, – сказал капитан, – будет ваша комната.

Я огляделся.

– На камеру похожа? – спросил он.

Койка, застеленная серым суконным одеялом, тумбочка, телевизор, телефон, стол, стул, полка, холодильник, лампочка. Серые стены. Три двери.

– Не знаю, – ответил я, – не бывал.