Наступило лето 1941 года, пришло время отпусков. Всей семьей — я, жена, дочь, сын — мы готовились к поездке в Сочи. Я получил путевки в санаторий Совнаркома, купил четыре билета в скорый поезд — все складывалось очень хорошо, но какая-то ничем не объяснимая тревога не давала покоя. Мне почему-то не хотелось выезжать из Москвы. И вот в субботу 21 июня я решил посоветоваться со своим старым другом, народным комиссаром черной металлургии И. Т. Тевосяном — стоит ли мне ехать сейчас на курорт или нет? «Но он ведь обязательно спросит: «Почему же, собственно, не ехать?» — подумал я. — Что я ему на это отвечу?» И я решил позвонить и просто попрощаться с ним перед отъездом.

В это время война в Европе охватила многие страны, вернее, под гитлеровским сапогом уже находились почти все европейские государства и тревожиться в общем-то было от чего, хотя договор о ненападении, заключенный с Германией, формально не давал для этого основания. Я был уверен, что, если Тевосян располагает какими-нибудь сведениями относительно военных дел, он найдет способ предупредить меня.

Так я и сделал. Поговорив о том о сем, я как бы невзначай сказал Ивану Тевадросовичу:

— Собираюсь завтра ехать в отпуск.

— Куда же отправляешься? — спросил он.

На всем пути от Сочи до Москвы все станции были буквально запружены народом, газет я не мог достать, единственный источник информации — пересказы из третьих уст с многочисленными дополнениями и комментариями рассказчиков. Поэтому составить себе правильнее представление о том, что происходит, было очень трудно.

Помню, что тогда неотступно преследовала мысль: ведь мы строили мощные оборонительные рубежи — сколько туда было направлено одних только броневых амбразур! Мы, кажется, использовали все средства, все возможности для того, чтобы не допустить противника на советскую землю. Из памяти не уходила прочно укоренившаяся в сознании фраза: «Будем бить врага на его территории».

Но где же теперь находится враг? Где происходят бои? На нашей территории или в пограничной полосе?

…В Москву мы вернулись 29 июня. Город изменился, хотя шел всего восьмой день войны. Движение на улицах сильно сократилось. Открыл дверь квартиры, на полу письма, газеты. Почта работала, и газеты регулярно доставлялись. Бросились в глаза заголовки, газетные «шапки»: «Бить врага до конца и без пощады!», «Все — для Родины! Все — для победы!», «Неразрывна связь фронта и тыла».

Ночью почитаю, подумал я, складывая стопкой корреспонденцию и газеты. Сейчас надо спешить в комитет и получить максимум уже вполне достоверной информации.

Тревога нарастала. Я запомнил начало июля как раз именно таким: опасность все увеличивалась, но многие из нас далеко еще не осознавали масштабы опасности, нависшей над Родиной, над каждым из нас. Оставалось еще немало всякого рода иллюзий, надежд, контуры реальной угрозы были нечеткими. Но все вскоре прояснилось.

1 июля на первых страницах газет было опубликовано сообщение об образовании Государственного Комитета Обороны (ГКО). В нем говорилось, что ввиду создавшегося чрезвычайного положения и в целях быстрой мобилизации всех сил народа СССР для отпора врагу, вероломно напавшему на нашу Родину, Президиум Верховного Совета СССР, Центральный Комитет ВКП(б) и Совет Народных Комиссаров СССР признали необходимым создать Государственный Комитет Обороны. В руках этого Комитета сосредоточивалась вся полнота власти в государстве. Все граждане и все партийные, советские, комсомольские и военные органы обязаны были беспрекословно выполнять его решения и распоряжения.

Читая это сообщение, я впервые почувствовал всю серьезность положения.

2 июля, на одиннадцатый день войны, мы все еще мало знали о действительном положении на фронтах. В газетах содержались только короткие сообщения об упорных боях. Весь день второго июля прошел в совещаниях, и я вернулся домой очень поздно. Утром меня разбудила взволнованная жена, ее только что предупредили:

— Скорее включайте радио, будет выступать Сталин. Сон как рукой сняло, когда я услышал это.

Уже были назначены лица, ответственные за выполнение отдельных мероприятий, связанных с перемещением комитета в Барнаул и устройством сотрудников и их семей на новом месте. В город на Алтае уехали в качестве квартирмейстеров два сотрудника комитета. При содействии местных органов власти они должны были подыскать дом для самого комитета, а также жилье для сотрудников. В обязанность этих работников входило на месте установить, куда, по какому адресу по приезде в Барнаул направится каждая семья. Как раз в этот момент в комитете появился его председатель П. М. Зернов. Был он недолго, сообщил нам далеко не радужные сведения о положении в пограничных областях и республиках и самое главное — сказал, что он получил ответственное задание Государственного Комитета Обороны и делами Комитета стандартов теперь заниматься не сможет, поэтому обязанности председателя комитета возлагает на меня, как на первого заместителя. Это усложнило мои и без того сложные обязанности.

Интенсивно, не теряя времени, мы стали готовиться к выезду в Барнаул. Да и как было не торопиться — на сборы нам дали фактически сутки! У меня в распоряжении был один день — воскресенье, и я решил во что бы то ни стало привезти из Ягодного дочь. Ягодное — в Рязанской области. Не такой уж большой, но и не малый путь. В воскресенье на рассвете я сел рядом с шофером, и мы тронулись в путь.

На всем пути, как только мы выехали из Москвы, нигде не было никаких примет и свидетельств, что идет война. В Рязани тоже мирно, спокойно, только на одной улице я увидел окна, перекрещенные белыми полосками бумаги. Утро было чудесное, небо безоблачное, чистый воздух, напоенный запахами цветов и леса, и тишина — все это никак не вязалось с войной и ее ужасами. А в Москве уже несколько раз объявлялась воздушная тревога. Однажды сирена загудела ночью. Я вернулся очень поздно, только заснул, и вдруг — сигнал! Убежище было под домом. Всей семьей с пятого этажа мы поспешили в подвал.

Спускаться с пятого этажа с детьми и старухой — матерью жены, которой шел семьдесят шестой год, было нелегко. А нас торопили: скорее, скорее. В убежище тесно, трудно повернуться, дышать тяжело. Жена сказала: «Я в эту мышеловку больше не пойду».

И вот теперь я за пределами Москвы, где нет ни тревог, ни нервного напряжения. А может быть, здесь в этих местах война еще и не сказалась на людях? В тот же день я узнал, что это не так.

О возможности массовой эвакуации больших городов существуют самые различные точки зрения, но, пожалуй, все сходятся на том, что эта операция является не только чрезвычайно сложной, но и болезненной.

Бывший военный министр Польши генерал Владислав Сикорский считал, например, что «полная… или даже частичная эвакуация больших городов совершенно не осуществима… Применение эвакуации в большом масштабе воспрепятствовало бы быстрой мобилизации и сосредоточению войск, а также совершенно разрушило бы нормальную жизнь нации, значительно ослабляя ее сопротивляемость во время войны».

Одной из важнейших народнохозяйственных задач, возникших в связи с нападением гитлеровской Германии, явилась эвакуация из угрожаемых районов людей и материально-производственных ценностей.

Постановление ЦК ВКП(б) и СНК СССР по этому вопросу было принято на пятый день войны, 27 июня. Но уже 24 июня по решению ЦК ВКП(б) и СНК СССР был создан Совет по эвакуации, который и руководил всей этой сложной операцией по перемещению предприятий, людей, материалов и всех государственных ценностей из угрожаемых районов в глубокий тыл.

Для того чтобы составить представление о масштабах этой работы, следует напомнить, что только за время с июля по ноябрь 1941 года в восточные районы страны было перемещено 2593 промышленных предприятия. До конца 1941 года по железным дорогам страны было перевезено свыше полутора миллионов вагонов эвакуированных грузов.

Было начало сентября 1945 года. Вернувшись с какого-то заседания (в то время я был председателем Комитета стандартов), я узнал от секретаря, что меня просили позвонить по такому-то номеру, как только появлюсь в комитете. Номер телефона, записанный секретарем, был мне незнаком. «Кто же это мог быть?» — подумал я.

Когда я набрал номер и спросил, кто звонил, мне сказали, что от наркома боеприпасов Ванникова получено письмо, в котором он просит перевести к нему инженера Козлова, работающего в Комитете стандартов. У нас он занимался разработкой стандартов на метизы.

— А зачем Ванникову понадобился Козлов? — поинтересовался я, — Не представляю, что он будет делать у Ванникова.

— Возможно, произошло какое-то недоразумение, — ответили мне. — Переговорите с Ванниковым, а о результатах сообщите нам.

Я позвонил Ванникову.

Ко мне зашел Завенягин. — Едем домой, на сегодня хватит. Уже поздно, третий час. Я предлагаю доехать до библиотеки имени Ленина, а дальше пойти пешком. Ехали молча. У библиотеки вышли из машины и, неторопливо беседуя, зашагали по ночной Москве. Так мы дошли до Смоленской площади.

— Ну, мне налево, — произнес Авраамий Павлович. — Утром зайди ко мне. Я тебе дам кое-что почитать. Мне подобрали наиболее интересное из того, что публикуется за границей. Это тебе тоже надо знать. Ты что, уже совсем распрощался с Комитетом стандартов?

— Нет еще. Подбираем преемника.

— Скоро у нас жарко будет. Я чувствую, как нарастают буквально лавиной новые дела, и они нас затопят, если мы хорошо не подготовимся. Дело, которое нам поручено, потрясающе интересно. Это самое интересное из того, чем я до сих пор занимался.

…Как-то, просматривая в архиве личные дела студентов Горной академии, я взял дело студента Завенягина. В те годы студенты при поступлении заполняли анкету. Среди многих ее вопросов был и такой: «Ваше отношение к Советской власти?» На него отвечали по-разному: «Сочувствую», «Признаю», «Я член РКП(б), и это определяет мое отношение». А в анкете А. П. Завенягина было написано: «Готов лечь костьми». И в этом был он весь. Всей своей деятельностью он подтверждал то, что в юношеские годы написал в анкете.

И вот я, разбирая полученные от Завенягина папки с научно-техническими материалами, теперь выделил из них прежде всего то, что относилось к дореволюционному периоду. Позже я дополнил их сведениями, отобранными из архивов, почерпнутыми из учебных курсов, из книг и статей, появившихся в разное время в печати, а также из рассказов физиков, с которыми мне пришлось в те годы по роду деятельности часто встречаться и обсуждать многие сложные вопросы.

Постепенно в сознании стала как бы выкристаллизовываться деятельность ряда замечательных ученых, приложивших огромный труд к организации и проведению сложнейших исследований и изысканий, направленных на познание материи, объяснение ряда явлений и определение возможности их использования. Эти ученые закладывали основы тех процессов в науке и технике, которые уже в наше время привели к научно-технической революции. Так, открытие в конце прошлого века явления радиоактивности было мощным импульсом, побудившим к проведению интенсивных исследований атомного ядра и скрытой в нем энергии.

Ученые России внесли значительный вклад в решение одной из основных проблем нашего времени — поисков к овладению атомной энергией. Первые работы с отечественными радиоактивными минералами были выполнены уже в 1900–1903 годах профессором И. А. Антиповым, хорошо знавшим горное дело и сумевшим заинтересовать деловых людей России идеей разработки урановых месторождений Средней Азии. В 1908 году было организовано частное «Общество для добычи редких металлов». Оно стало добывать руду и продавать за границу полученные концентраты урана, ванадия и меди. Общество установило связь с лабораторией М. Склодовской-Кюри, и по просьбе общества в Россию приезжал сотрудник этой лаборатории Ян Даныш. Через 50 лет судьба свела меня с его сыном, известным польским ученым профессором Марианом Данышем. Когда в конце 50-х годов под Москвой был создан Международный институт ядерных исследований, М. Даныш был избран одним из заместителей директора этого института.

Поиски урановых месторождений не ограничивались только Средней Азией. Есть сведения, что в 1909 году профессор П. П. Орлов из Томска занялся исследованием сибирских радиоактивных минералов. В том же году по настоянию В. И. Вернадского Петербургская Академия наук предприняла попытку организовать изучение радиоактивных минералов в широком масштабе и по определенному плану. Но, несмотря на огромные усилия, В. И. Вернадскому не удалось осуществить в царской России свои замыслы. Это свершилось только после Октябрьской революции.

…Русские ученые еще в прошлом веке принимали участие в раскрытии тайн строения атома. Предположение о том, что атомы делимы и состоят из каких-то более простых частиц, удерживаемых огромными силами притяжения, одним из первых в мире высказал Н. Н. Бекетов. Этот великий русский ученый, основоположник современной физической химии, еще в 1875 году в учебнике по неорганической химии утверждал, что если деление атома имеет место, то этот процесс по своему характеру совершенно отличен от химических процессов и должен сопровождаться выделением огромного количества энергии.

История советской физики начинается сразу после Октябрьской революции. Период ее становления приходится на трудные годы гражданской войны и разрухи, когда, казалось бы, научная жизнь должна была замереть, а ученые, занятые суровой борьбой за существование, прекратить всякую научную деятельность. В труднейших условиях гражданской войны и иностранной интервенции в разоренной стране рождалась советская наука и техника. Уже через два месяца после революции, в декабре 1917 года, В. И. Ленин писал: «Впервые после столетий труда на чужих, подневольной работы на эксплуататоров является возможность работы на себя, и притом работы, опирающейся на все завоевания новейшей техники и культуры»

[5]

. А в 1919 году в статье «Успехи и трудности Советской власти» В. И. Ленин указывал: «Нужно взять всю культуру, которую капитализм оставил, и из нее построить социализм. Нужно взять всю науку, технику, все знания, искусство. Без этого мы жизнь коммунистического общества построить не можем»

[6]

.

Задачи, поставленные В. И. Лениным, вызвали огромный подъем, воодушевили ученых и помогли им преодолеть неслыханные трудности. В голоде, холоде, хозяйственной разрухе, в эпоху, которую мы теперь не можем назвать иначе, как героической, создавались новые институты, разрабатывались сложнейшие вопросы современной науки. В стране быстро возникали научно-исследовательские центры и лаборатории. Начали открываться институты, университеты. Рабочие и крестьяне приступили к изучению сложных наук, доступных ранее немногим избранным. 24 сентября 1918 года декретом Совета Народных Комиссаров РСФСР за подписью В. И. Ленина в Петрограде был создан Государственный институт рентгенологии, преобразованный затем в Физико-технический институт. В то же время был образован Оптический институт, а в ноябре 1921 года в Петрограде — Радиевый институт. В 1919 году под руководством П. П. Лазарева был организован Институт биологической физики, а при Московском университете — Магнитная лаборатория. Несколько позже, в 1922 году, при Московском университете начал работу Научно-исследовательский институт физики и кристаллографии. В эти же годы стала издаваться научная литература, появляются журналы «Успехи физических наук», «Труды Оптического института».

В феврале 1919 года в Петрограде был созван первый съезд физиков. В чрезвычайно трудных условиях первых лет революции советские ученые проводили большую исследовательскую работу. Приехавший из Голландии на IV Всесоюзный съезд физиков (1924 г.) известный физик-теоретик П. Эренфест заявил: «В Советской России много работают. И двигает их высокий мотив груда и творчества».

В. И. Вернадский еще в феврале 1922 года писал: «Недалеко время, когда человек получит в свои руки атомную энергию, такой источник силы, который даст ему возможность строить свою жизнь как он захочет. Это может случиться в ближайшие годы, может случиться через столетие. Но ясно, что это должно быть. Сумеет ли человек воспользоваться этой силой, направить ее на добро, а не на самоуничтожение? Дорос ли он до умения использовать ту силу, которую неизбежно должна дать ему наука? Ученые не должны закрывать глаза на возможные последствия их научной работы. Они должны себя чувствовать ответственными за последствия их открытий, Они должны связать свою работу с лучшей организацией всего человечества».

К началу тридцатых годов в Советском Союзе имелось уже несколько небольших научных центров, проводивших исследования как атомного ядра, так и радиоактивности. Стали восстанавливаться зарубежные научные связи и возникать новые. В науку пришли молодые ученые, закончившие уже советскую высшую школу. Наиболее интенсивно эти работы проводились в Ленинграде и Харькове. В Ленинграде директору Физико-технического института А. Ф. Иоффе удалось собрать группу талантливых ученых, внесших наиболее существенный вклад в исследование атомного ядра. В то же время глубокие разработки по изучению радиоактивности, радиоактивных минералов страны, процессов радиоактивного распада и технологии извлечения радиоактивных элементов из природных источников интенсивно проводились в Государственном радиевом институте, где В. И. Вернадский создал отечественную школу радиохимиков, геохимиков и химиков-аналитиков. Работы этой школы ученых вошли в золотой фонд мировой науки и широко используются при получении урана, тория и других радиоактивных элементов.

В 1933 году на I Всесоюзной конференции по атомному ядру советские ученые уже выступили с докладами по основным проблемам ядерной физики. К тому времени приоритет открытия ряда крупнейших физических явлений принадлежал отечественной науке, ею прокладывались оригинальные пути исследований, выдвигались новые теоретические идеи и создавались оригинальные методы постановки сложнейших экспериментов, На конференции присутствовала значительная группа иностранных ученых, в том числе несколько лауреатов Нобелевской премии. В работе конференции приняли участие известные французские ученые Ф. Жолио-Кюри, Ф. Перрен, один из крупнейших ученых Англии П. Дерек и итальянский ученый Розетти. Председателем оргкомитета конференции был И. В. Курчатов, которому в то время исполнилось только 30 лет, а ученым секретарем — Д. Д. Иваненко, который был на год моложе.

Годы примерно до 1938-го — это время интенсивного накопления научно-технического потенциала. В разных странах создавалось необходимое оборудование, разрабатывались методы проведения экспериментов и строились уникальные установки.

После открытия нейтрона в 1932 году начались интенсивные исследования действия нейтронного облучения на различные элементы. Опыты по облучению нейтронами урана проводились в 1934 году итальянским физиком Э. Ферми в Римском университете. Ферми полагал, что если облучать уран медленно движущимися нейтронами, то некоторые из них могут проникнуть в ядро и, возможно, там останутся, а в ядре может иметь место процесс с эмиссией из него какой-то легкой частицы, например электрона или позитрона, в результате чего появится новый элемент — тяжелее урана. Такие новые элементы должны будут находиться «за ураном» и относиться к трансурановым. Опыты Ферми оказались обнадеживающими, и эмиссия электронов из урана была зафиксирована. Вместе с тем результаты опытов были в целом неясны. Затем сходные эксперименты были поставлены другими исследователями, и результаты привели всех в замешательство. Ирэн Жолио-Кюри повторила опыт Ферми и, проведя тщательный анализ облученного нейтронами урана, обнаружила в нем лантан. Да, лантан, находящийся в середине таблицы Менделеева! Откуда же он взялся?

Только через пять лет результаты этих опытов были правильно поняты, В начале 1939 года появилась первая ниточка, дававшая возможность выбраться из лабиринта непонятных, ставивших в тупик результатов облучения урана нейтронами, Немецкие физики О. Ган и Ф. Штрассман открыли в 1939 году деление ядер урана под действием нейтронов. Среди продуктов этого воздействия они затем нашли барий, расположенный в таблице Менделеева весьма далеко от урана. Казалось, не было никаких разумных оснований рассматривать его именно в качестве продукта воздействия на уран. Ведь все исследователи, проводившие такие опыты, ожидали появления некоего элемента, находящегося вблизи от урана, с близким атомным весом. Ган и Штрассман, опубликовав свое сообщение, одновременно поставили о том в известность австрийского физика Лизе Майтнер, начинавшую свою деятельность в Берлинском университете, в лаборатории Гана. Теперь же она вместе со своим племянником, талантливым физиком О. Фришем, находилась в Дании (куда они бежали из фашистской Германии), где работала в Физическом институте Н. Бора. Майтнер пришла в голову кардинальная мысль: может быть, уран, когда он поглощает нейтрон, делится на две примерно равные части? Этим можно объяснить появление бария, который составляет по массе около половины массы урана. Это означало бы, что, в соответствии с установленным А. Эйнштейном уравнением эквивалентности массы и энергии, при делении урана должна высвобождаться огромная энергия. Свое сообщение Майтнер опубликовала в феврале 1939 года в английском научном журнале. Но за две недели до того И. и Ф. Жолио-Кюри экспериментально доказали деление ядра урана под действием нейтрона на два осколка. Вставал практический вопрос: откуда взять нейтроны для промышленного получения энергии? Природные источники нейтронов маломощны. Но, даже при наличии мощных нейтронных источников, энергия, затраченная на получение нейтрона, будет больше энергии, выделяемой при реакции нейтрона с ядром урана. Тем самым идея использования атомной энергии пока не находила решения. В 1940 году советские физики К. А. Петржак и Г. Н. Флеров, изучая деление ядер урана, открыли новое явление — самопроизвольное их деление, при котором испускаются нейтроны

Когда оглядываешься назад и сопоставляешь научно-исследовательские учреждения СССР нынешнего времени с тем, что было в начале двадцатых и даже тридцатых годов, невольно склоняешь голову перед теми учеными-энтузиастами, которые тогда почти на пустом месте воздвигали величественное здание науки, удивляющее ныне мир своими открытиями и достижениями. В газете «Правда» 21 ноября 1933 года Д. Заславский в статье «От азбуки до атомного ядра» писал: «Неграмотна была вся дореволюционная Россия… В 1894 году во всей царской России грамотные составляли всего 23,3 процента. Это в среднем, а в Черниговской губернии грамотные составляли только 16,3 процента, в Подольской — 10,5 процента, а в некоторых уездах Волынской — только 6,3 процента. И вот прошло менее сорока лет, и в 1933 году только в научно-исследовательских учреждениях Украины уже работают 5342 научных работника». В газете была опубликована фотография четырех ученых: А. И. Лейпунского, К. Д. Синельникова, А. К. Вальтера и А. В. Шубникова, Самому старшему из этой четверки А. В. Шубникову было 38 лет. А остальные трое, еще более молодые, уже создавали уникальную высоковольтную установку для опытов с атомным ядром. Первую в стране!