25 июня 185* года шхуна

[1]

«Оса», принимавшая в Ройяне груз для Габона, Конго, Лоанго, Анголы и Бенгелы, получила от своих отправителей в Бордо, братьев Ронтонаков, приказание выйти в море.

Трехмесячная стоянка этого судна на рейде давала пищу для разговоров рыбакам, которые занимались ловлей сардинок и часто посещали небольшой порт Жиронды. Они находили, что корпус шхуны слишком поднят, водорез чересчур тонок, мачты с их принадлежностями слишком высоки и чересчур уж кокетливо наклонены к корме для простого торгового конвоира, а борт, хотя и без малейшего намека на люки, высок, как на военном судне. Два румпеля

[2]

— один впереди мачты, другой на задней части кормы под гиком грота

[3]

— ясно обозначали, что при постройке шхуны арматоры

[4]

имели в виду, чтобы она в любую погоду могла смело идти на все опасности морских переходов. В ней было около шестисот тонн, что необычайно для простой шхуны; над ней развевался флаг, усеянный звездами Америки.

Одно обстоятельство еще более усиливало недоумение моряков, собиравшихся по вечерам в кабачках на морском берегу: за всю долгую стоянку шхуны ни один человек из ее экипажа не сходил на берег. Каждое утро капитан садился на один из пароходов, ходивших по реке, ехал в Бордо и каждый вечер тем же путем возвращался на свое судно. Каждый день можно было видеть, как помощник капитана молча расхаживает на корме, в то время как вахтенные под надзором боцмана

[5]

убирают судно, чинят паруса или покрывают палубу тройным слоем смолы.

Любопытные пытались разговориться с негром, корабельным поваром, который аккуратно каждый день отправлялся за провизией в деревню, но им скоро пришлось отказаться от попыток, потому что повар ни слова не понимал по-французски, по крайней мере никогда не отвечал, когда с ним заговаривали на французском языке, что, впрочем, нимало не мешало ему в торговых сношениях, так как он отлично объяснялся с торговцами с помощью международного языка, заключавшегося в трех словах: франк, доллар и шиллинг. Закончив свои покупки, он знаками приказывал перенести все в шлюпку, окрещенную моряками оригинальным прозвищем «Капустная почта», и, искусно управляя задним веслом, приближался к борту шхуны, а минуту спустя бывал уже поднят на судно со своей провизией. А чего бы не насказали добродушные ройянские рыбаки, если бы знали, что таинственное судно, значившееся по формальным документам американским, было заполнено разноплеменным экипажем и находилось под командой американца французского происхождения капитана Ле-Ноэля!

После самых странных предположений общественное любопытство успокоилось из-за отсутствия фактов. Однако все пришли к единодушному выводу, что это загадочное судно со своими изящными формами, продолговатым и узким корпусом, высокими, как на корвете, мачтами, роскошными парусами должно быть первоклассным ходоком и что все эти достоинства очень редко встречаются на скромных береговых судах, предназначаемых для меновой торговли по берегам Сенегамбии и Конго.

Купцы и судовладельцы Ронтонаки проживали из рода в род на Балканской набережной. Администрация фирмы изменялась с каждым поколением: был «Ронтонак старший», были «Ронтонак и племянники», была даже фирма «Вдова Ронтонак и сын», но никогда этот дом не уходил от семейства Ронтонаков, потомки и родственники жили вместе, как бы в общине, предоставляя ведение дела и право первенства искуснейшему из своей среды. Сыновьям, братьям, племянникам и кузенам — всем было место в многочисленных конторах на набережной, а все служащие и капитаны были тоже Ронтонаки, по рождению или по брачным союзам.

Когда Ронтонак-старший со своим величавым лицом, обрамленным длинными белыми волосами, сидел во главе вечернего стола, шестьдесят человек садились вокруг него. Остальные разъезжали по морям или управляли конторами во всех странах света — повсюду, где можно было продавать и менять. Конторы Ронтонака в Замбези охранялись отрядом в две сотни негров, которые были перевезены из Конго на восточный берег.

Торговая флотилия Ронтонака состояла из транспортов, быстрых клиперов

[12]

, бригов

[13]

, шхун и речных шлюпок для перевоза товаров — всего более шестидесяти судов. Его актив по последней описи был выше восьмидесяти миллионов, его пассив — ничтожен: дому Ронтонаков все должны, но дом Ронтонаков никому не должен. Эта патриархальная семья жила, подобно людям древних времен, под властью одного вождя, который поддерживал всех связанных с ним узами крови, но не протянул бы пальца по другую сторону своей конторы, чтобы спасти утопающего. Семейство Ронтонаков процветало в животном эгоизме, никогда никому не оказывая услуги и ни от кого ее не требуя. С неизменной точностью исполнялись все данные обязательства, но зато своим должникам Ронтонаки не давали ни отсрочки, ни поблажек. Горе тому, кто должен дому Ронтонаков!

Своим безмерным богатством семейство Ронтонаков было обязано торговле неграми. Основатель дома Ронтонаков в 1640 году совершил путешествие к Гвинейским берегам, и двести несчастных негров, выгодно проданных им на рынке Антильских островов, послужили фундаментом коммерческого благосостояния дома.

Когда Пенсильвания в 1780 году торжественно запретила торговлю неграми, дом на Балканской набережной достиг уже высшей точки своего благосостояния: вся Африка была покрыта его конторами, и ежегодно им вывозилось от пятнадцати до двадцати тысяч негров во все страны мира. Однако Ронтонаки — люди весьма осторожные — были озабочены возникающим движением против работорговли и стали мало-помалу видоизменять свои операции. Не прекращая торговли людьми — напротив, продолжая ее с еще большим ожесточением, — они вместе с тем стали посылать свои суда для торговли в Индию, Китай и Японию.

В корабельных книгах «Осы» записаны были четверо пассажиров от правительства в следующем порядке: Тука, помощник комиссара адмиралтейства; Жилиас, доктор второго разряда; Барте, подпоручик морской пехоты; Урбан Гиллуа, чиновник адмиралтейства.

Все четверо отправлялись в Габон.

Помощник комиссара и доктор родились в Тулоне почти в одно время. В продолжение всей своей жизни — а им обоим было по пятидесяти лет — они постоянно были соперниками, не переставая оставаться друзьями.

Будучи детьми, они бросали камешки в воду, стараясь перещеголять друг друга в кругах и рикошетах; в отрочестве они считали своим долгом подталкивать друг друга, чтобы вечно пребывать в арьергарде своего класса, так что остроумный инспектор, прочитывая еженедельные баллы, никогда не упускал случая добавить: «А последними — господа Тука и Жилиас пополам». Весело было слышать общий смех, возобновлявшийся каждую субботу в Тулонском училище.

Восемнадцати лет оба покинули школьные скамьи, чтобы не вернуться на экзамены, венчающие курс учения: инспектор дал понять их родителям, что совершенно бесполезно посылать двух тупиц за дипломом бакалавра

[16]

.

Снявшись с якоря и распустив паруса, «Оса» быстро огибала берега Испании, подгоняемая сильнейшим ветром с северо-востока, от которого гнулись ее изящные мачты. Люди, свободные от дежурства, предавались разнообразным развлечениям. Кабо, главный кормчий, старый моряк, знавший наизусть морские проходы целого мира и служивший лоцманом на «Осе», стоял, облокотившись на бушприт

[17]

, и тихо разговаривал с Гилари, боцманом «Осы». Тот, кому удалось бы услышать их разговор, понял бы, что необъяснимое присутствие четырех пассажиров возбуждало в них сильные опасения.

— Вы поставили недостаточно парусов, Девис! — вдруг сказал капитан Ле-Ноэль, выходя из своей каюты и обращаясь к своему младшему помощнику, расхаживавшему по палубе. — Прикажите бросить лаг

[18]

и вы сами увидите, что мы не делаем двенадцати узлов, тогда как при таком ветре «Оса» должна их делать.

— Слушаю, капитан! — отвечал помощник и приказал укрепить еще один парус на передней мачте.

— Думаете ли вы, что этого будет достаточно, Девис?

Молодой человек поклонился.

Залив, в котором «Оса» стояла на якоре в четвертый уже раз, находился в Конго, немного повыше мыса Негро, около Бенгелы. Именем Конго называли всю западную часть Африки, между экватором и девятнадцатым градусом южной широты, от Габона до мыса Фрио.

Португальцы уверяли, что они первые посетители Кон» го. Честь этого открытия оспаривает француз Жак Картье, который со своими малуинцами уже в XVI столетии производил там меновую торговлю с туземцами.

Сами португальцы, увлекаемые своими предприятиями и торговыми оборотами в Индийском океане, вздумали основать африканские колонии только в 1659 году. Паоло Диаш, племянник знаменитого Бартоломе Диаша, открывшего мыс Доброй Надежды, отправился на трех судах к берегам Анголы. Он был хорошо принят тамошним королем, умолявшим защитить его от взбунтовавшихся подданных. Во второе свое путешествие, предпринятое со значительными силами, Паоло Диаш основал город Сан-Паоло-да-Луанда и принудил всех возмутившихся вождей подчиняться власти ангольского короля, своего союзника. Этот король впоследствии изменил договору и приказал перебить всех португальцев, поселившихся в его владениях, но Диаш разбил его и принудил покориться власти португальского короля. В продолжение целых четырнадцати лет этот предводитель горсти авантюристов заставлял королей внутренней Африки уважать не достойное уважения имя европейцев и положил основание сильному влиянию своей отчизны на берегах Африки, от Луанды до конца Бенгелы. Он умер от сильного гнева, когда узнал о поражении и смерти одного из своих вождей, Лопеса Пеиктоса, который был застигнут врасплох и убит вместе со своим отрядом, состоявшим из пятидесяти солдат.

Губернаторы, преемники его власти, держали лузитанское знамя над этой страной не всегда с равною удачею и никогда не могли распространить свою власть на внутренние страны, которые были им подчинены только на словах.

В 1689 году Иероним д’Алмейда задумал овладеть серебряными рудниками в Камбамбе, которые, по слухам, обладали неистощимым богатством, но болезнь и поражение одного из его полководцев заставили его вернуться в Луанду, И теперь еще эти рудники возбуждают алчность сменяющихся губернаторов этой страны, но никто из них не может достигнуть цели.

На другой день по прибытии «Осы», еще до солнечного восхода, все люди на шхуне были разбужены оглушительным концертом.

Король Гобби, несколько дней поджидавший их в лесу с шестью или семью сотнями невольников, нетерпеливо желая приступить к обмену товаров, послал придворных музыкантов сыграть серенаду своим добрым друзьям-европейцам.

Мигом все были на ногах и при бледных лучах рассвета увидели человек двадцать негров, присевших на корточки: одни из них, словно бешеные, колотили в горлянки, покрытые шкурою обезьяны, а другие что было силы пыхтели в трубы, сделанные из молодого бамбука.

Вскоре появился сам Гобби, окруженный своими женами, царедворцами, сотнею воинов, вооруженных кремневыми ружьями, и тремя гангами, или жрецами великого идола Марамба… Все тут было: двор, знатное воинство и духовенство… Жены освежали Гобби, обмахивая его опахалами, и веселили пением и плясками; царедворцам же, исполняющим долг службы при королевском величестве, вменялось в специальную обязанность заботиться о его туалете и наливать для него алугу, иначе говоря, тафию; кроме того, долгом службы предписывалось им либо хохотать до конвульсий, либо выражать судорожное отчаяние, смотря по тому, был ли весел или печален их король.

Самая завидная должность, с которою были соединены величайшие преимущества, заключалась в звании носителя трубки; этот высокий сановник, находясь в близких сношениях с королем, имел постоянно случай что-нибудь подцепить от него для себя и своих: ему доставались остатки в бутылке с тафией, когда всемилостивый Гобби благоволил не разом ухнуть все до дна; он питался объедками с королевского стола, донашивал ветхие мундиры и был главным раздавателем — вроде канцлера — ордена Звезды Сардинки.

Пять минут спустя Девис и трое матросов, вооруженных с ног до головы, плыли вниз по реке в легкой шлюпке по направлению к взморью. Чтобы не возбудить внимания негров, они первое время спускались по течению не гребя и взялись за весла только тогда, когда их всплесков нельзя было слышать с берега.

Ночь была великолепна. Река Рио-дас-Мортес, освещенная луною, показавшейся на горизонте только через четверть часа после их отплытия, змеею извивалась меж берегов, покрытых бамбуком и магниферами. Легкий ветер, пропитанный нежными ароматами тамаринда, черного дерева, освежал жгучий воздух. Нет ничего прекраснее этих тропических ночей, когда спадает зной и природа засыпает в тишине, полной благоухания! Изредка крики хищных зверей нарушают однообразное безмолвие и предупреждают путешественников о необходимости иметь наготове оружие…

Несколько минут спустя после того, как Девис ушел со шхуны, двое людей тихо прокрадывались в высокой траве по едва заметной тропинке между лесом и правым берегом реки. Эти люди были Барте и Гиллуа.

Весь день они наблюдали с живейшим любопытством за меновой торговлей и были проникнуты глубоким состраданием к несчастным жертвам этого гнусного торга. Утомленные печальным зрелищем и испытывая тяжелую досаду от невозможности вмешаться в происходившее на их глазах, они вернулись вечером в каюту и случайно сели у окна под румпелем, откуда ясно услышали весь разговор капитана с Девисом. В ту же минуту план их был готов. Захватив с собой оружие, они вышли на берег и, пока корабельные агенты торопились кончить погрузку, пустились в путь, никем не замеченные.

— Что же мы будем делать? — спросил Гиллуа, первым прерывая молчание, после того как они отошли от шхуны так далеко, что нельзя было ни видеть, ни слышать их.

Девис смекнул, что неприятельская шлюпка опережает их. Он оставил руль и, схватившись за зрительную трубку, стал жадно следить за черной точкой, — которая увеличивалась с каждой минутой.

— Шестнадцать гребцов против четырех, — сказал он, — неравная партия; минут через десять они нагонят нас… Попытаемся уравнять средства.

Девис приказал повернуть прямо к левому берегу и тотчас же вышел из лодки.

— Спустить пленников на берег, привязать лодку к тростнику, — скомандовал он повелительно.

Лишь только его приказание было исполнено, он обратился к Гиллуа и Барте со словами:

На пятый или шестой день странствования Барте и Гиллуа попробовали было убежать от своих сторожей, за что, по приказанию Гобби, были помещены в сетку из волокон кокосового дерева, привязанную с обеих концов к крепкому стволу бамбука. Двум невольникам приказано было нести их обоих в этой нового рода тюрьме. Монарх негров, гордый добытыми трофеями, желал во что бы то ни стало привести в свою столицу двух белых живыми и невредимыми, чтобы насладиться удивлением своих подданных, когда те увидят, что ему служат, как рабы, люди той расы, которую они привыкли почему-то считать гораздо выше себя.

До настоящей минуты только один белый проник в страну, где царствовал Гобби, и большинство народа было знакомо с европейцами только по чудесным рассказам надзирателей, провожавших рабов на продажу и по возвращении распространявших славу белых.

Гобби повторял торжественное шествие римского императора, влекущего за колесницею побежденных монархов.

Одиннадцать часов спустя отряд перешел через Кванзу, а на седьмой день прибыл на берега Конго, называемого туземцами Моензи Энзадди, то есть великой рекой, а португальцами — Заирой.

Пространство, покрытое деревьями, растущими в воде, совершенно непроницаемо, за исключением песчаных мест. Быстрина отрывает огромные куски берегов, которые увлекаются рекой во время периодических дождей, и тогда они становятся плавучими островками. Мангиферы и гифены, род пальмового дерева, населены стаями серых попугаев. Только эти птицы и нарушают страшное безмолвие, царствующее в лесах Заиры после захода солнца. Попугаи каждый день перелетают через реку; утром они покидают северный берег, чтобы опустошать плантации маиса на южном берегу, а вечером возвращаются на ночлег.

Пленники, проснувшись на другой день, увидели на пороге хижины деревянную чашку муки маниока, приправленной красным перцем, и огромную горлянку

[33]

с водою.

Это был подарок от короля, который удостоил вспомнить за завтраком, что белые пленники ничего не ели со вчерашнего дня. В первый раз со времени рабства друзья могли свободно передать друг другу свои впечатления. Первые минуты сильного потрясения миновали, и они могли спокойно обсудить свое положение и сообразить, каким образом действовать.

— Бежать отсюда во что бы то ни стало — вот единственная цель, которую мы должны преследовать, не останавливаясь ни перед чем, — сказал Барте в заключение.

— Совершенно справедливо, — ответил Гиллуа, — но для успеха нам многого недостает. Мы, во-первых, должны иметь точные сведения насчет положения страны, в которой находимся, и узнать, на какую часть берега выгоднее добраться; во-вторых, выведать пути, уже проторенные караванами, и, наконец, добыть оружие для защиты.

— Любезный друг, если мы будем откладывать наш побег до того времени, пока все эти вопросы будут разрешены, то, пожалуй, нам придется провести всю жизнь над очисткой черепов и трубок Гобби.

— Здравствуй, Гобби, — сказал между тем новый гость, без всяких церемоний проходя прямо в приемную царя. — Поздравляю тебя с благополучным возвращением и желаю тебе и твоей державной фамилии тысячу радостей!

— Благодарю, Момту-Самбу, — отвечал властелин, несколько смущенный.

— Ну полно, успокойся, старый пьяница! — засмеялся гость, тотчас же смекнувший причину смущения Гобби. — Сегодня я не за тем к тебе пришел, чтобы требовать своей доли тафии.

Гобби вздохнул свободно и осклабился до ушей от удовольствия.

— Дослушай-ка, Бульдегом, — продолжал Момту-Самбу, называя короля прозвищем, которое дал ему в веселую минуту, — до меня дошли слухи, что ты привел двух белых из своего похода к Рио-дас-Мортес. Правда это?

Обходите земной шар по всем направлениям, углубляйтесь в самые дикие страны мира, блуждайте в полярных морях, в дремучих лесах и степях Азии, в пустынях Африки, в зеленых дебрях Австралии, огибайте мысы, переплывайте проливы — и всюду, где ступит ваша нога, вы встретите следы человека, который поставил здесь свою ногу до вас; человек этот моряк — не тот, который плавает по морям и добросовестно исполняет свое ремесло по торговой или государственной обязанности; не тот, который по окончании срока службы возвращается на родину заниматься рыбной ловлей; нет, — этот добродушный парень, хоть десять раз побывай он в кругосветном плавании, не узнает ничего, кроме своего корабля и нескольких портов, где можно прокутить в двадцать четыре часа свое трехмесячное жалованье! Моряк, который всюду опередил тебя, — это человек, вынужденный когда-то в порыве горячности

выброситься за борт

, то есть бежать со своего корабля… Он идет, куда глаза глядят, он бежит от цивилизации, преследующей его, он Пристает к первому племени, не убившему его в минуту встречи, и сживается с ним тем легче, что дикарь так же запуган лицемерной белой цивилизацией, как и матрос, выбросившийся за борт.

Тогда он скальпирует с апачами и команчами, питается жиром с эскимосами, ест сырую рыбу с жителями Маркизских островов или предводительствует армиями негритянских властелинов на берегах Африки.

Бывают случаи, что он и сам становится их королем, если сметливость его равняется отваге.

Географический мир не имел бы нужды так допытываться у земли о ее тайнах, если бы этот моряк-космополит понимал важность открытий, которые он сделал, сам того не ведая, и сумел бы начертать на карте маршрут своих странствований.

Ив Лаеннек принадлежал к числу таких моряков, и его историю можно рассказать в двух словах.

Прошло уже около месяца, а Ив Лаеннек не подавал и признака жизни; оба друга стали уже тревожиться и приходить в отчаяние, когда в одно прекрасное утро получили через доверенного негра Кунье дощечку со следующими словами, кое-как начертанными ножом: «Родственник Гобби умер; мы воспользуемся оргией, которая последует за похоронами, и уйдем в ту же ночь. Когда Кунье придет за вами, следуйте за ним, не сомневаясь… Все готово! Мужайтесь!.. У меня есть оружие для вас».

Нет возможности описать восторг Барте и Гиллуа. Они ясно представляли себе опасности, предстоявшие им, но готовы были претерпеть все, кроме жестокого рабства, в котором их жизнь постоянно зависела от произвола варварского царька. Не успели они проститься с посланным Лаеннека, как пришел приказ от короля Гобби явиться со сформированным ими батальоном для присутствия при погребальной церемонии.

Тело королевского племянника было перенесено с большой торжественностью на главную площадь, и все вожди, подчиненные Гобби, поочередно подходили отдать последнюю честь покойнику. Каждый отряд занял указанное ему место. Тогда ганги вынесли идол великого Марамбы и принялись исполнять перед ним самые странные пляски.

Тело умершего, предварительно высушенное на малом огне и покрытое красною глиной, было выставлено, по местному обычаю, на три дня; все это время население страны обязано было плясать, а в промежутках заниматься диким пением, плачем и постом. После этого всю ночь следовало накачиваться крепкими напитками. Единственная приятная особенность таких похоронных обрядов заключается в полном отсутствии мистического значения.

Морской офицер Деграппре, долго странствовавший здесь в прошлом веке, оставил нам любопытные подробности относительно погребальных обрядов местных жителей и способа бальзамировать покойников.

— Ну, господа, — сказал Ив Лаеннек, — трапеза наша кончена, скоро солнце закатится, и с первыми тенями ночи голодные звери займут берега реки. Пора возвратиться к нашей лодке.

В Биге, Бенгеле, Пукангаме, близ экватора, на протяжении девятисот или тысячи миль Лаеннека знали под именем Момту-Самбу, «человека неуязвимого», и Момту-Момани, «человека пустыни».

То, что рассказывали о нем по вечерам в деревнях, превосходило самые баснословные легенды, и молодые негритянки пугали его именем своих малюток.

На продолжительном совещании мнение Кунье, Буаны и Лаеннека, естественно, взяло перевес над мнением Барте, намеревавшегося было следовать по течению Конго до устья и затем подняться вверх до Габона на первом появившемся судне. Несмотря на то, что речной путь был прямее, пришлось от него отказаться и, покинув лодку при слиянии Конго с рекой Банкора, идти в глубь страны.

Негр Кунье, который в детстве исходил всю страну со своим отцом, погонщиком невольников, утверждал, что, следуя вверх по течению Банкоры до Маконгамы и затем по прямой линии в направлении озера Замба, они должны будут встретить на пути целый ряд достаточно возвышенных плато, поросших густыми лесами, через которые, однако, пролегают тропы, проложенные невольничьими караванами.

Беспокойство молодых людей дошло до крайней степени, и, только вспоминая последние слова Лаеннека, они могли кое-как сдерживать свое нетерпение. Им хотелось броситься в лес отыскивать ушедших.

С того места, где они находились, из чащи тростника и корнепусков, они могли следить за течением реки только в самом ограниченном районе; на берегу же высокая трава и ветви деревьев представляли между ними и лесом непроницаемый лиственный занавес. Когда, вне себя от волнения, юноши обратились к Буане, молодая негритянка отвечала им, самоуверенно улыбаясь:

— Господин бодрствует, он придет, я всю ночь слышала его сигнал.

— Сигнал? — спросил Барте, вне себя от изумления.

— Да, белый человек разве не слыхал криков тано

[34]

?

На восходе солнца наши путешественники были разбужены криками негров и Буаны, сопровождаемыми каким-то странным аккомпанементом. Барте выбежал из шалаша и приметил всего в нескольких шагах от берега десятка два бегемотов, собиравшихся влезть на берег и испугавшихся шума, которым была встречена их попытка, и теперь старавшихся найти место поспокойнее.

Гиллуа и Барте поспешно побежали к берегу, потому что в первый раз могли свободно рассмотреть этих колоссов экваториальных рек.

Бегемот, названный древними речной лошадью, нисколько на лошадь не походит.

Племена Центральной Африки называют бегемота бара-уаду — речным быком.

Бегемоты — настоящий бич во всех земледельческих странах Центральной Африки. В одну ночь они опустошают целые плантации риса, маиса, сахарного тростника; можно себе представить, сколько может съесть этот зверь, когда он голоден. У земледельцев нет другого средства против этих ночных нашествий, кроме постоянной охраны. Достаточно криков людей, звуков тамтамов и разведенного огня, чтобы принудить его отступить.

Через два дня после рокового события, на закате солнца, Лаеннек и его товарищи сидели около огня, который были принуждены разводить каждый вечер, и держали совет, что предпринять в том скверном положении, в которое их поставила потеря лодки.

Река Конго вернулась в свое русло, и необходимо было на что-нибудь решиться.

— У нас есть только два способа выпутаться из затруднения, — продолжал Лаеннек, — или спуститься до негритянской деревни в Банкоре, несмотря на затруднения, или выстроить новую пирогу.

— А по-вашему, Лаеннек, — спросил Барте, — какой способ удобнее?

— Я остаюсь при том же мнении, что для европейцев, не привыкших к местному климату, путешествие по суше и болотам среди хищных зверей совершенно невозможно.

Разговор о страшной встрече Барте и Гиллуа на прогулке занял весь вечер, и Йомби, который провел часть своей жизни в габонских лесах, где водятся гориллы, нисколько не сомневался в победе этого зверя над буйволом.

Во время своих продолжительных странствований по лесам Лаеннек имел случай помериться силой с этими животными, и не раз. Рассказы моряка долго отвлекали путешественников от сна.

Пирогу не оставляли ни на минуту; через шесть дней окончили работу топором, а на восьмой день, как и предвидел Лаеннек, ее спустили на воду.

Поставленная на два круглых обрубка, лодка без труда скользила до берега, а когда один конец ее опустился в воду, грянуло приветственное «ура». Ее назвали «Надежда».

Все относительно на этом свете, и скромный ствол дерева был в эту минуту драгоценнее для путешественников, чем самое лучшее судно французского флота.

Наши путешественники отдыхали уже несколько часов, как вдруг их разбудил страшный шум, и Имбоко вошел в хижину с музыкантами и певцами, которые пришли устроить серенаду приезжим. Несмотря на желание начальника дать отдохнуть гостям, он не смел нарушить обычный этикет, потому что в глазах его подданных это не согласовывалось бы с законами гостеприимства.

Лаеннек и его товарищи должны были волей-неволей присутствовать при странном концерте, которым их угостили.

Мосиконго, как и все другие племена в Африке, имеют своеобразный музыкальный вкус. Колотить в тамтам, свистеть в дудки, словом, делать как можно больше шуму — это для них высшая степень искусства.

Теперь Имбоко превзошел самого себя: он созвал всех своих артистов, и больше двух часов на берегах Банкоры раздавалась африканская музыка.

Как почти всегда бывает у первобытных народов, начальник запевал куплет, который потом повторялся всеми певцами. Музыканты играли, как кому вздумается, и можно себе представить, как это должно быть приятно для европейских ушей.

Багрово-красное солнце садилось за мыс Нордкап, и под его огненными лучами сверкали и пламенели голубые ледники Гренландии и необозримые снежные равнины Лапландии.

Сердитый северный ветер гнал из Ледовитого океана огромные волны, которые с шумом и грохотом сталкивались друг с другом, вздымаясь к небесам, так что их седые верхушки, казалось, лизали нависшие над морем тяжелые свинцовые тучи, то расступались, образуя провалы и бездны, а потом налетали на прибрежные скалы и подводные рифы и, разбившись о них, одевали их плащом седой пены и отступали с глухим рокотом, чтобы через минуту вернуться с удесятеренной силой.

Небольшой корабль, судя по оснастке — бриг, делал невероятные усилия, чтобы преодолеть сопротивление ветра и волн и выйти в открытое море.

Все его маневры свидетельствовали об опытности капитана, и все-таки бриг оставался беспомощной игрушкой волн, увлекавших его к возвышавшейся у берега грозной линии скал и утесов, предательски скрытых в кружевах пены.

На капитанском мостике брига стояли два человека. Один из них, высокий и стройный, с открытым, мужественным лицом, на котором нельзя было прочесть ни тени страха или беспокойства, приставив к губам рупор, отдавал команду, стараясь перекричать шум и рев бури.

Никто на бриге, не исключая ближайших помощников, не знал прошлого Ингольфа.

Известно было только, что он когда-то служил в датском военном флоте, но потом вышел в отставку.

В 1788 году, когда началась война между Россией и Швецией, Ингольф предложил последней свои услуги.

Король шведский, Густав III, дал под его команду быстроходный, прекрасно вооруженный бриг и крейсерский патент, дающий ему право на ношение капитанского мундира.

Набрав себе команду из самых отчаянных головорезов, Ингольф выказывал чудеса храбрости и в самом непродолжительном времени заслужил славу бесстрашного и грозного корсара.

Сумерки быстро сгущались.

Округлив паруся под напором свежего северо-западного ветра, «Ральф» легко огибал линию береговых скал, служивших продолжением Розольфсского мыса.

Скалы эти тянутся мили на три-четыре и вместе с берегом образуют глубокую бухту.

Буря уже прошла, но океан еще не успокоился и продолжал вздымать пенистые волны; загоняемые ветром в узкий проход, они не разбивались о берег, а скользили вдоль его извилистой линии, представляющей неполную окружность, не образуя нигде прибоя.

Это обстоятельство привлекло внимание Ингольфа.

Снова, но уже на большем расстоянии от берега, прошел «Ральф» свой второй круг. Теперь его отделяла от яхты только узенькая полоска земли.

Короткая команда старшего помощника — и на грот-мачте брига взвилась коллекция разноцветных флажков. В переводе с морского кода они должны были означать: «Берегитесь этих вод, в них вам грозит смертельная опасность».

Но неизвестная яхта осталась глуха к этому величайшему акту благородства и солидарности. Ни живой души не было видно на ее палубе, и ни одним сигналом не дала она понять, что приняла предупреждение людей, которые, сами погибая, заботились о безопасности яхты.

В следующее мгновение яхта скрылась за извилистой цепью береговых скал. Но взоры всех были обращены ко входу в бухту, ожидая появления таинственного судна.

И оно наконец появилось — стройное, изящное, почти игрушечное. Обогнув линию подводных рифов, яхта смело вошла в бухту и бросила якорь в маленькой природной гавани, совершенно закрытой скалами от ветра.

— Ваш подвиг не имеет себе равных, и мы никогда не забудем, что обязаны вам жизнью! — горячо воскликнул Ингольф, пожимая руки молодым людям. — Знайте же, что восемьдесят храбрых моряков никогда этого не забудут, и, если только вам когда-нибудь понадобится их помощь или даже жизнь, вы смело можете на них рассчитывать.

— О, вы преувеличиваете нашу заслугу, капитан, — ответил один из незнакомцев. — Мы с братом выросли в этих местах, и то, что мы сделали сегодня, нам удавалось часто и раньше. Мы очень довольны тем, что нам удалось спасти и сохранить для нашей родины такое прекрасное военное судно.

Эти слова прозвучали укором для всего экипажа, и даже Ингольф не мог скрыть своего замешательства.

Но понимая, что теперь остается только продолжать играть навязанную ему роль до конца, он смело сказал:

— Король узнает о вашем поступке, и я не сомневаюсь, что он пожелает должным образом вознаградить вас.

Горячее июньское солнце лило с голубого небесного купола потоки ослепительных золотых лучей. Они падали почти отвесно на плодородные зеленые равнины Шотландии и отражались в прозрачных водах реки Клайд, сверкая на ее поверхности миллионами золотистых искр.

Минуя город Глазго, исстари соперничающий с Эдинбургом, река Клайд впадает в Атлантический океан.

Спокойная в своем верхнем течении, ниже Глазго, этого промышленного центра Шотландии, она оживленна и кишит большими и малыми коммерческими судами.

Несмотря на воскресный день, улицы Глазго были переполнены оживленным людом. Любопытство всех было крайне возбуждено. Местная кораблестроительная фирма «Самуил Бартон и К°» готовилась к спуску огромного трехмачтового брига в две тысячи пятьсот тонн.

В прошлом веке, когда еще не научились управлять силой пара и когда не была известна гидравлика, спуск большого корабля представлял невероятные трудности и являлся настоящим событием.

Оснащенный и совершенно готовый к спуску стоял «Дядя Магнус», гордо высясь своими мачтами.

К чести Самуила Бартона, нужно сказать, что хотя он и взял тройную цену, зато корабль получился отличный. При всем желании нельзя было ни к чему придраться. Необыкновенно прочный и изящный, отделанный внутри со всем возможным комфортом, «Дядя Магнус» представлял, по тому времени, последнее слово корабельной техники.

Но удивительнее всего было то, что, несмотря на несчастный пример Прескота и Бернсов, Бартоны не приняли никаких исключительных мер предосторожности, за исключением одной, и даже не усилили охрану верфи.

Единственная принятая ими предосторожность заключалась в особом приспособлении для спуска на воду больших кораблей.

Изобретенное главным инженером фирмы приспособление это должно было быть впервые испробовано на «Дяде Магнусе».

Прежде чем перейти к дальнейшему, необходимо познакомить читателя с событиями, последовавшими вскоре после смерти старого герцога Гаральда.

Поклявшись отомстить «Грабителям», Фредерик Биорн в течение двух лет упорно выслеживал их.

Счастливей случай помог ему узнать тайну нотариуса Пеггама, фактически бывшего главой преступного общества.

[51]

Союзник и любимец Пеггама, клерк Джошуа, изменяет своему покровителю и передает в руки герцога карту Безымянного острова, таинственного убежища бандитов.

Герцог снаряжает карательную экспедицию и с помощью одного капитана, бывшего на службе у «Грабителей» и прогнанного за пьянство, прибывает на остров.

Возвратившись в гостиную в сопровождении своего брата, Гуттора и Грундвига, Фредерик обратился к ним со следующей речью:

— Я очень рад, что между нашими людьми не оказалось изменника. Но зато я, к своему огорчению, убедился, что на корабле совершенно нет надзора за его безопасностью. Это меня тем больше возмущает, что я привык командовать военным судном, где все делалось с механической аккуратностью. Надеюсь, что больше мне не придется об этом говорить.

Эти слова, произнесенные холодным тоном, относились непосредственно к Гуттору и Грундвигу, которым была вверена охрана корабля.

Верные слуги были обижены до слез незаслуженным упреком.

Эдмунд не побоялся открыто вступиться за них.

На совете, состоявшемся накануне, решено было перебраться всем на «Леонору» и выждать, пока пройдет роковой день.

Но за ночь у Эдмунда явились новые соображения, и рано утром он поспешил поделиться ими с братом.

— Знаешь, брат, — сказал он, — я много думал этой ночью и пришел к заключению, что все эти таинственные проделки, которые совершаются на нашем корабле, следует приписать «грабителям». Нет ничего удивительного в том, что кто-нибудь из главарей этого преступного общества вздумал отомстить нам за смерть своих товарищей.

— Возможно. Ну и что же?

— Разве не мог Самуил Бартон принадлежать к этому обществу? Для него это представляло прямую выгоду: его кораблям нечего было бы бояться «Грабителей»… Допустим, что Бартон устроил на нашем корабле какой-то тайник и в него посадил своего уполномоченного.