«…Любопытство превозмогло голод. Я оставила свою комнату, но вместо столовой прошла к мужниному кабинету и остановилась у дверей в недоумении. Я знала, что ничего не совершаю беззаконного, — у нас не было тайн. Через полчаса он рассказал бы мне сам, в чём дело.
Я услышала незнакомый, мужской голос, который авторитетно говорил:
— А я утверждаю истину! Жена ваша не имеет прав на этот капитал. Он завещан прадедом её князем Рамзаевым наследникам его старшей дочери лишь на тот случай, если по истечении пятидесяти лет не окажется наследников его меньшого сына…»
I
Было 24 декабря. Снег валил хлопьями с утра, а к вечеру приморозило, и луна ярко светила с проясневшего неба, когда мы с мужем вернулись домой, усталые, проголодавшиеся.
Нам приходилось устраивать своё хозяйство наново в городе, где я родилась и провела всё своё детство, но который оставила давно и не видала много лет. Мы едва успели устроиться, когда подоспели праздники. Даже в сочельник, кроме разъездов для праздничных необходимых закупок, пришлось нам побывать в нескольких мебельных складах, — не экономии ради, а лишь потому, что я обожаю старинные вещи.
Однако несмотря на усталость, приходилось ещё поработать до позднего обеда; я терпеть не могла беспорядка. Надо было указать самой, куда ставить вновь купленные вещи. Когда двое людей внесли тяжёлую, старинную кушетку красного дерева на львиных ножках и со львиною головой, свирепо глядевшей из-под мягкой штофной ручки, — я с минуту колебалась. Она была куплена для кабинета мужа; но оригинальный фасон её, удобные изгибы, всё, — даже до своеобразного рисунка её серой обивки, расшитой пёстрыми шелками, — мне так поправилось, что я попросила его уступить её мне… Мне казалось, что на ней удивительно приятно полежать, в часы досуга, в dolce far niente, с книгой в руках; помечтать в сумерки, любуясь огоньком в камине, а не то — грешным делом, и подремать, уютно прислонясь к ловко выгнутой мягкой спинке.
Муж смеялся над моей фантазией.
— Этот прадедовский диван так велик, — сказал он, — что займёт всю твою уборную. Да его прежде необходимо перебить: крысы съели всю бахрому!
II
Воспоминание об исчезновении единственного сына прадеда, Павла Петровича, давно обратилось в семейную легенду нашего дома. Бабушка моя, Коловницына, наследовавшая всё состояние Рамзаевых, передавала сыну (моему отцу), что несмотря на деятельные розыски брата отцом её, на все его письма и публикации никогда не было ответа. В ней и сомнения не оставалось в смерти князя Павла и в том, что капитал, «на всякий случай» отложенный прадедом моим, со временем перейдёт к её прямым наследникам, детям её единственного сына.
Отец мой был женат два раза; но дети его от первого брака все умерли в малолетстве. Оставалась одна я, дочь второй жены, рождённая в старости его, когда уж он не думал иметь наследников.
Я знала из наших семейных воспоминаний, что отец мой был очень несчастлив с первою женой; это была болезненная, капризная и недобрая женщина, отравившая последние годы жизни бабушки, а после смерти её, положительно притеснявшая, дожившего до глубокой старости отца её, князя Петра Павловича…
Вообще воспоминание об этой дурной и несчастной женщине легло каким-то кошмаром на всю семью Рамзаевых и Коловницыных.
Мать моя, женщина чрезвычайно богобоязненная, никогда не говорила о ней; но старушка-няня, Мавра Емельяновна, почётное лицо в нашем доме, старушка служившая верой и правдой ещё первой семье отца моего, рассказывала мне часто, тайком от отца с матерью, эпизоды из прошлого, интересовавшие меня, как всякого ребёнка интересуют нянины сказки. От неё узнала я, что её первая «покойница-барыня — не тем будь помянута! — нрава была крутого, своеобычного и непокладливого»; что она много сама повинна была в семейных несчастьях своих, в потере детей… «Никого покойница не любила опричь их, — а их уж без ума, без разуму баловала! — рассказывала Мавра Емельяновна. — Всё позволяла им! Ни в чём не было им запрету, ни завету, — вот и накликала сама на них беду»…