Яка Мытарин расстреливал своего любимого Сокола. Расстреливал за дело — за измену. Подвел пес в решительный момент, отступил, струсил.

— Мокрая курица ты, а не сокол, — говорил Яка, привязывая пса за кол огородного плетня. — Думаешь, меня ты обидел, да? Меня уж никто не может обидеть, ни одна скотина. Ты Мальву обидел, Вахмистра, предал ты их. — Яка оглянулся на собак: — Так я говорю, скоты?

Молодой волкодав Вахмистр поджал висящую переднюю лапу и потерся о сапог хозяина, поджарая гончая Мальва жалобно заскулила.

— Пошли вон! — рассердился Яка, подымая с земли хворостину.

Собаки обиженно затрусили к дому, часто оглядываясь на хозяина.

Чернов шел освещенной улицей села и мурлыкал песенку про бригантину, которая подымает паруса и плывет невесть куда и зачем. Борис Иваныч как вернулся со службы, так и талдычит эту песню в будни и в праздники. Собирается уехать в город, стервец, землю бросить, и бригантиной этой заслоняется.

На улице давно улеглась пыль после стада, воздух был чистый, прохладный, со стороны залива тянул свежий ветерок. Чернов расстегнул новый плащ, чтобы вольготней дышалось, и шел, стуча сапогами, по дощатому тротуару вниз, к заливу, где располагалась совхозная ферма. Он потихоньку мурлыкал одни и те же слова про незнакомую бригантину, о которой тоскует его меньшак Борис Иваныч. Не уезжать ему, а жениться пора, вот он, охламон, и тоскует. Зоя у Яки будто молодая кобылица скачет, красоты писаной девка и порода крепкая, так не бригантину, а ее в доме надо слышать. И строгая, видать, Яка растерялся даже, когда она пришла. Чудно как-то растерялся, будто виноватый перед ней.; А песня ничего, жалостная. Вроде бы пароход уходит, а ты остаешься, и трудно тебе оставаться, душа ноет, следом просится, на ту бригантину. Когда выпьешь немного или взгрустнется, больно хорошо ее петь, хоть и неловко на старости лет. Совсем недавно другие песни были, громкие, боевые. «По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед, чтобы с бою взять Приморье — белой армии оплот». Смелая песня. Или вот такая еще: «Мы с железным конем все поля обойдем, соберем и посеем и вспашем. Наша поступь тверда, и врагу никогда не гулять по республикам нашим!» Тоже смелая. И сеяли и пахали дружно, а вот насчет «никогда» — тут, конечно, другое, тут беда. С кем беды не бывает.

Яка злобствует, ничего не признает, а ведь много хорошего мы сделали. То есть не то чтобы хорошее одно, всякое было, мы не ангелы, но старой жизни нет, всю наново переделали. Может, и не так складно, как в песнях, но переделали же!

Прежде я пахал один на своей Карюхе или супрягом с Якой — значит, двое. Понятно, сил не жалели, за своей землей глядели строже, не то, что сейчас, но уверенности не было. Случись недород, а у тебя семья, дети… Что делать? А ничего не сделаешь, никто не поможет, каждый для себя живет. Продашь Карюху, продашь коровенку, а сам в батраки либо с сумой по миру. А если ударит такая засуха, как в двадцать первом году, то мужику совсем хана. Голод придет, мор. По всей Волге тогда стон стоял: деревни малые вымирали начисто, в селах опустело больше половины домов — заброшенные стояли, даже окна не заколочены. А кладбища сделались как новые: белеют свежие кресты, вспухли черные холмики могил, ни травы на них, ни кустика.

Не-ет, как ни ругайся, как ни злобствуй, а в колхозе умереть не дадут. Плохо доводилось, трудно, из куля в рогожку перевертывались, а были живы. Тут свидетелей не надо, все знают. А вот про то время, когда хорошо жили, свидетелей осталось меньше. Но тоже найдутся: Яке, правда, не довелось, жалко, а Чернов не забыл, как перед войной жили колхозники. Правда, не жили еще, а только начинали жить, но ведь начинали же! Бабы на ток идут — поют, домой возвращаются — опять с песней. И мужики будто господа стали: в сапогах все ходят, в ботинках, про лапти в сенокос только вспоминали, а трактористы комбайнеры в спецовку облачатся, очки от пыли наденут, и разговор у всех новый: «В нашей бригаде… Наш колхоз… Ме-Тэ-еС…»

Межову было вовсе не так уж радостно сейчас. Минутное возбуждение и этот детский прыжок он сразу же осудил в себе, как что-то нервное и ему несвойственное. Хотя и легко объяснимое. Когда встанешь в шесть утра, провозишься без завтрака почти до полудня с совхозными делами, а потом высидишь семь часов в райкоме, могут появиться и не такие скачки.

Очевидно, он тщеславный, если согласился на директорство в своем слабеньком совхозе. Остаться бы агрономом, и никаких забот, кроме полеводства, активы и разные длинные собрания задевали бы пореже, зимой можно пожить с Людкой в Москве, поработать в ВАСХНИЛовской библиотеке.

Да нет, дело не в тщеславии, прежний директор был просто безрукий демагог, Межов чувствовал себя униженным, работая под началом такого руководителя.

Что ж, значит, он излишне самолюбив и стал директором потому, что не мог позволить другому командовать собой, не мог допустить, что в совхозе распоряжается человек хуже его во всех отношениях. К тому же это заметили Щербинин с Балагуровым и авторитетом райкома ускорили дело. Может быть, ускорили потому, что были друзьями его отца.

Межов вспомнил, с какой обидой рассказывал Чернов о встрече с Веткиным, который назвал его рабом. И правильно назвал, если под рабством Веткин разумел отношение некоторых к общему делу. Захочу, уеду в город, захочу — перейду в совхоз, а что станется с колхозной землей, это уж забота председателя. Какое же это коллективное хозяйство, если на одном человеке все держится? Старики сейчас растерянно оглядываются, вздыхают, а ты разбирайся в этом наследстве, работай.

На второй этаж райкома — нижний занимали райком комсомола и парткабинет с библиотекой — вела крутая, в один марш лестница, застланная ковровой дорожкой. В весеннее и осеннее время эта дорожка доставляет много хлопот посетителям: обувь надо не просто вычистить, а вымыть у поставленной для этого перед крыльцом кадки, досуха вытереть — Баховей не терпел грязи и выпроваживал забывчивых из райкома.

Межов вымыл свои кирзовые сапоги, обтер висящей на кадке тряпицей, потом пошаркал подошвами о половик у входа и только после этого ступил на ковровую дорожку, оглядываясь, не оставляет ли следов.

Наверху его встретил выкатившийся из кабинета Баховея полный, бритоголовый Балагуров, второй секретарь райкома.

— Привет, Сергей Николаевич! Баховей вызвал? Ты, когда закончишь, ко мне заскочи, посоветоваться надо.

— Ладно… — Межов повесил плащ на стенку за спиной сонного дежурного, пригладил рукой волосы и вошел сквозь двойные, обитые черным дерматином двери в кабинет первого секретаря.

Снега еще не было, но ледостав на Волге две недели как закончился; морозы стояли под двадцать, и по заливу бегали проворные председательские «козлики» и легкие грузовики ГАЗ-51. Бегали радостно, потому что дорога была гладкая, обширная, а когда со льда вкатывались на землю, то не боялись засесть в каком-нибудь овражке, на разбитой дамбе или в грязной глубокой луже — все было намертво схвачено морозцем, надежно зацементировано, только слегка трясло на мелких кочках, как на булыжной мостовой. К тому же этот зимний путь был и значительно короче для большинства колхозов: Хмелевка находилась у самой границы с соседним Суходольским районом. Это невыгодное местоположение райцентра еще более усложнилось с образованием водохранилища: все приречные села и деревни левобережья были отодвинуты в степь, пойму затопили, и узкая, изогнутая полоса уцелевших земель района по конфигурации стала напоминать почти правильный серп, или, как весело определил Балагуров, разглядывая однажды новую карту, — большой вопрос, основанием которого была территория полуострова с Хмелевкой на нем. Прямо не райцентр, а Петербург — все деревни отсюда дальние.

Собираясь в трехдневную поездку по колхозам и сельсоветам, Щербинин составил маршрут: из Хмелевки ударить по диагонали через водохранилище прямо в Хляби, самое дальнее село, на острие «вопроса», а возвращаться не налегке, по гладкому льду, а земной полуокружностью этого «вопроса», заезжая в каждое село и бригадную деревню. То есть обратный путь и был бы, собственно, работой, сбором тех фактов, впечатлений и разных забот, груз которых (а Щербинин знал, что это будет большой груз) станет нарастать исподволь, постепенно.

С собой он взял газетчика Курепчикова, за которого просил накануне узнавший о поездке Колокольцев.

Одеты были по-зимнему: шофер дядя Вася в полушубке и в чесанках с галошами, а Щербинин с Курепчиковым в пальто и в ботинках на меху, у Щербинина поверх ботинок еще и теплые калоши «прощай молодость» — настояла Глаша: надень, обязательно надень, а то вдруг снегу навалит, вдруг морозы завернут злее. Квохтала вокруг него, распустив крылья, глядела умоляюще, выпятив набухающий живот.

Щербинин сидел рядом с дядей Васей, глядел на туго натянутый гладкий лед перед собой, гулкий, позванивающий, а видел этот Глашин живот. Небольшой еще, четырехмесячный, но Глаша выпячивала его, хвалилась им, как обновой, и он вздымался угрожающе гордо и беспомощно, задирая платье на ее коленях. Глаша была безоглядно счастлива первой своей беременностью, к ней будто вернулась молодость, она осмелела, стала нежней и ночью, в постели, прижималась к нему с девичьей стыдливостью и волнением, оживляя в нем задавленные годами желания.

Уезжать из Уютного не хотелось. Старое это село в две сотни дворов было в самом деле уютным даже осенью. А летом здесь словно зона отдыха. Серединой села бежит среди тальника и раскидистых верб речка Веснянка, прямо у околицы начинается смешанный хвойно-лиственный лес, с другой стороны — ровные квадраты полей в зеленых заборчиках защитных лесопосадок. И дорога километров на шесть профилированная, с гравийным покрытием. Хорошая дорога, прямая, с ровными бровками, кюветом по бокам, с ограничительными столбиками.

И порядок в колхозе был отменный. Скорее всего потому, что председательствовали здесь настоящие хозяева: в колхозе — домовитый и знающий экономику (вырос из счетоводов) Иван Ванин (прозвище Два Ивана), очень осторожный и неуступчивый; в сельсовете — рассудительный старичок Сутулов, занимающий этот пост с 1929 года. «Ты что же, так никуда из Уютного и не отлучался?» — спросил его Щербинин в прошлом году, во время первого посещения. «Отлучался, — сказал Сутулов с сожалением. — На войне был целых три года. Ну, правда, жену оставлял за себя, она у меня бедовая — и в школе не бросала учить и сельсоветскую работу вела».

…Хорошая гравийная дорога кончилась, на кочкастом, разбитом осенью и окоченевшем проселке сильно затрясло. Отсюда по всему полукружию районной территории до самой Хмелевки дорога была только летом. Весной и осенью ее развозило, зимой заметало снегом, ездили на лошадях да на тракторах, гробя и те и другие. Если бы все средства, которые мы теряем, как из худого мешка, на транспорте, повернуть на строительство дорог, у нас были бы теперь и хорошие дороги и лучший, соответствующий дорогам транспорт. Хотя этот «козел» — отличная машина и на асфальте.

Лес давно кончился, вокруг чернели вспаханные пустые поля, редкие неуютные прутья защитных полос, потемневшие от осенних дождей соломенные скирды. Дул холодный ветер, солнце закуталось в серые лохмотья низких облаков, из которых сорилась мелкая снежная крупа.

Следующими на пути были малые бригадные деревеньки Арбузиха, Дынька и Пташечки. Первые две в давнее время славились бахчами и снабжали весь уезд арбузами, дынями, тыквой — на их буграх больше ничего не росло. С организацией колхозов они стали сеять зерновые, преимущественно рожь, но сносные урожаи получали один раз в пятилетку, и колхозы пришли в упадок, в деревнях осталось по два десятка дворов. Пташечки — деревенька в прошлом вольная, отходническая. Здешние мужики с прилетом первых скворцов разлетались на заработки: кто грузчиком, кто бурлачить на Волгу, кто по мастеровому делу — стекольничать, ремонтировать и класть печи, плотничать. Сейчас в ней осталось двенадцать дворов и четверо трудоспособных, которые работали в кошаре на 600 овец. Щербинин здесь встретил знакомого еще с времен коллективизации старика Сапканова, покурил с ним, пока Курепчиков «брал материал» у овцеводов, узнал, что старик потерял всех четырех сыновей на войне, — хорошие были плотники! — похоронил старуху и сейчас живет у старшей снохи в няньках: она второй раз вышла замуж, а яслей здесь нет, ее родители померли. В коллективизацию Сапканов был активистом.

«Привет, старик!

Ну как ты там проживаешь, в родной столице? Что новенького?

Впрочем, газеты с новостями и я сам читаю, репродуктор недавно купил для «последних известий» и сводок погоды, но вдруг у вас Охотный ряд пропал или Манеж переместился — а? Не один год все-таки шлифовал подметками те тротуары, москвичом стал почти, имею право интересоваться. Или не имею?

У нас тут произошли великие события местного значения — после конференции, на которой потерпел поражение Баховей, первым секретарем райкома стал мой отчим Иван Никитич Балагуров. А мой отец, как ты знаешь, после матери возглавляет райисполком, а я изображаю текущую сельскую действительность, которая незаметно стала для меня родной.

Но самое интересное для меня — преображение моего отчима, который никогда не был борцом, не имел здесь особого авторитета, и вдруг взорлил всем на диво, взлетел. И люди как-то сразу поверили ему, пошли за ним.

За дальней околицей Хмелевки, у Выселок, на самом берегу застывшего снежного залива бойкое рабочее оживление — здесь зачинается утководческая ферма совхоза.

Уже поднялись в человеческий рост кирпичные стены инкубатория и брудергауза, застроенные месяц тому назад. Работают две бригады, каменщиков и плотников, но каменщики сегодня отдыхают — дома — кончился кирпич. К вечеру должны привезти, если бульдозер расчистит переметенную вчерашней метелью дорогу.

У плотников дело пока не останавливалось. Бревна и пиломатериалы завезли сразу на оба здания, и в тот же день плотники начали готовить нахлопные венцы под крышу, детали самой крыши и все деревянные узлы зданий: дверные и оконные косяки, переводины для пола, матицы для потолков, оконные переплеты. Эти последние можно бы заказать в местном промкомбинате, но тому давай деньги на бочку, а откуда в совхозе деньги, из оборотных средств выкручиваются, и, стало быть, столярную работу тоже делай своими силами, без нужных приспособлений и механизмов, прямо на улице. Сбили на скорую руку верстаки, сколотили стол для пилы-циркулярки, установили ее вместе с Электромотором возле Выселок — осветительная сеть для подключения рядом — и давай пили, режь, стучи, работай всласть.

А холодновато уже, морозец к пятнадцати градусам, рукавицы надолго не снимешь. Если взыграет ветер, как вчера, то и уши малахая завязывай. Ну, правда, стены у каменщиков растут быстро, есть куда спрятаться, даже вместе с верстаками — пусть над головой небо, но с боков затишек верный. Еще недели две такой работы — и крышу можно будет ладить.

Чернов руководил плотниками, а прораб Кузьмичев, ответственный за все строительство, каменщиками. При его бойкости и расторопности это не составляет труда, к тому «же оба объекта в одном месте, люди все на глазах, а покрикивать Кузьмичев любит. Васька — туда, Ванька — сюда, Митька — там, Витька — тут, и идет, кипит дело, а сам в контору наладился. Быстрый человек.

Они подходили к чисто разметенному двору фермы, где попыхивала дымком райкомовская «Победа».

— Надо продумать и вопрос о личном животноводческом секторе, — внушал своим спутникам Балагуров. — В Хмелевке около сотни коров, их проще купить. В колхоз или в совхоз.

— Придется — сказал Межов. — Каждое утро рабочие сторожат с протянутой рукой: выпиши сена, разреши силоса, дай хоть соломы!

— И у меня то же, — поддержал Мытарин. — Не дашь, берут самовольно, воруют. Вот только денег сейчас нет, чтобы купить. И кормов не хватит. Надо весной это дело провернуть, по травке. Тогда и продажу молока населению легче организовать.

— Значит, заметано. — Балагуров, нагнувшись, потопал кожаными подошвами бурок у машины, стряхивая снег, открыл дверцу. — Спишь, Митька? — кинул шоферу. — Смотри, проспишь царство-то небесное. — Уселся, вытянув ноги, запахнул на коленях пальто. — В четверг семинар, не забудьте подготовиться.