Холм был высок и крут, ноги его подгибались, сердце учащенно билось, готовое вот-вот выскочить из груди.

Но он упрямо нес и нес тяжкое бремя, выбиваясь из последних сил. Господь все ближе и ближе, но бремя так тяжело, так гнетет к земле, что каждая отвоеванная пядь

[1]

кажется ему преодоленной верстой.

«Дойти! Непременно дойти!» — неистребимая мысль стучала в его разгоряченном мозгу.

И вдруг он видит, как с холма стремительно несется на него серый округлый валун.

«То испытание Господне», — успевает подумать он, и тотчас валун ударяется о его колено. Жуткая боль охватывает Ярослава и он… падает.

На четвертом году жизни Ярослав прошел древний обряд «всажения на конь». А было то в цветень

[3]

977 года.

[4]

Великий князь Владимир Красное Солнышко сидел на высоком дубовом кресле и решал: кому «постриг» доверить.

Вокруг толпились бояре из старшей дружины и молодые гридни. Княжеская дружина, как на подбор, — искушенная, закаленная в походах. У многих воинов мужественные лица иссечены шрамами, и каждый из них сочтет за великую честь исполнить древний обряд.

Раздумчивые глаза великого князя встретились с напряженными глазами воеводы Свенельда. На его сухощавом лице много вражеских отметин. В каких только походах он не участвовал! Особенно при отце Владимира, бесстрашном полководце Святославе, кой заставил трепетать не только печенегов, булгар и хазар, но и многие страны Европы.

Варяг Свенельд — высок ростом, крутоплеч, а вот голова его напоминает голое колено: блестящая на жарком полуденном солнце и загорелая, как медь. Взгляд его острых, немигающих глаз как бы говорил:

Полюбился Ярославу конь, зело полюбился! Спит и грезит Орликом.

На седьмом году жизни пришел в покои отца и сказал:

— Хочу на коне скакать!

— Да ты ж по детинцу ездишь, сынок.

— По детинцу худо, отец. Боярские хоромы, поварни да конюшни. Развернуться негде. Дядька все уши прожужжал: в степь

[6]

бы тебя, Ярослав, вот там простор!

Черно, хоть глаз выколи.

Глухо, словно в могиле.

Холодно, будто в погребе.

Он лежит на жухлой соломе и каком-то тряпье, но здесь даже уснуть невозможно: стоит затихнуть, как по тебе начнут рыскать голодные мыши.

Свенельд скрипит крепкими, как кремень, зубами. В нем кипит ярость. Ярость на Владимира. Как он посмел кинуть в поруб знаменитого воеводу, правую руку князя Святослава, чьими победами до сих пор восхищается весь мир. А кто помог принести эти победы? Он, Свенельд, бесстрашный конунг,

[10]

славный сын бога богов Вотана. Его беспощадный меч не знал устали. Он разил хазар и печенегов, булгар и ромеев. Его тяжелая рука в железной чешуйчатой перчатке всегда была по локоть в неприятельской крови. Его рыцарское копье пронзило сотни вражеских грудей, его острый кинжал отрезал головы раненых, а те издавали последние предсмертные крики, что особенно возбуждало Свенельда.

Святослав, рожденный от княгини Ольги в 938 году, был первым князем славянского имени. Отрочество его было далеко не безмятежным.

Отец, князь Игорь, заметно постарел, и не только перестал ходить в походы, но и выезжать за данью, поручив сие важнейшее дело своему молодому воеводе, варягу Свенельду. И тот столь разбогател в поездках по полюдью, что заимел личную дружину из тех же варягов.

Обычно, отправляясь за данью, князья начинали объезд населения с поздней осени и кончали его к началу весны, когда вскрывались реки.

В 945 году князь Игорь вновь послал за данью в Древлянскую

[15]

землю Свенельда. Тот вернулся с богатой добычей. Юный Святослав своими глазами видел, как дружинники Игоря возмутились. Они пришли к князю и с укором сказали:

— Князь, мы вконец обеднели, а варяги изоделись оружием и портами. Пойдем и мы к древлянам.

После отъезда князя Ярослава в Киев, оставленный наместником Ростова Додон Колыван, вознамерился показать свою власть.

Тщеславно думал:

«Ныне я всем буду управлять. Жестко и непреклонно. Князь распустил народ: и полюдье, почитай, забросил, и язычников к христовой вере не привел, и волхва Тихомира с миром отпустил. Народ никакой узды не ощущает. Буде ему слабину давать! Надо показать Ярославу, как городами владеть. Чернь должна трепетать и чувствовать над собой железную длань».

Первым делом Колыван вздумал окрестить заозерных язычников. Он собрал в княжеской гриднице оставленную сотню дружинников и произнес:

— Язычники Велесова дворища обнаглели. Они беспрепятственно проникают в город и баламутят народ. Ныне они и вовсе распоясались, и до меня дошла весть, что волхвы решили не только спалить нашу единственную церковь, но и захватить со своими ратовниками Ростов.

Обычно любая победа, как повелось это с давних пор, торжественно праздновалась в гридницах. Они рубились на княжеских дворах, и были настолько просторными, что могли вместить добрую тысячу человек.

[115]

Здесь князь проводил с дружиной военные советы и оглашал свою волю, здесь проводил шумные пиры и отмечал праздники с гуслярами.

Особенно запомнилась дружинникам гридница великого князя Владимира. Вои приходили сюда каждый день, как купцы на торговую площадь, где можно было не только пообщаться, набраться новостей, но и покормиться, ибо на столах всегда стояли корчаги с хмельным медом и добрая снедь.

Гораздо скромней было в гриднице князя Ярослава, но и здесь было чем покормиться.

На сей раз гридница победу над язычниками не отмечала: хмурые вои разбрелись по домам. Их норовил остановить Колыван:

Ярослав прибыл в Ростов в начале лета. Отсутствие у берега трех ладий привело князя в недоумение. Куда это Колыван с воинами снарядился? Уж, не на Волгу ли?

Но тут широко открылись ворота и боярин, размашисто разводя руками, и всем своим видом показывая неописуемую отраду, молвил:

— Рад видеть тебя во здравии, князь Ярослав Владимирыч.

— А где ладьи? — не витаясь

[116]

с боярином, тотчас вопросил Ярослав.

— Ладьи? — оглянувшись на высыпавших из города дружинников, и крякнув в окладистую бороду, переспросил Колыван.

По берегу Неро раздавался стук топоров. К деду Овсею нередко подходил князь и подолгу с ним беседовал. Овсей, оказывается, смолоду возводил ладьи.

— Надо бы допрежь старые суда починить, — молвил старик.

— Надо, отец, — тотчас согласился Ярослав.

Старые ладьи Овсей починил за три недели. Вкупе с плотниками он поднимал судно по полозьям-креням на берег, дотошно осматривал и устанавливал, что следует заменить несколько досок в бортах, пострадавших от времени и тяжелых ударов волн.

Плотники рубили секирами-топорами (на длинных ручках) высокие и стройные корабельные сосны, распиливали их на доски, строгали, плотно подгоняя одну к другой.

Хотя на деревах и виднелись зарубки, но если бы не Тихомир, то мужики бы пробивались к Днепру до самой зимы.

Тихомир находил самый кратчайший путь, умело обходя многочисленные болота, болотца и речушки. Правда, не обошлось без гатей и мостов, но ясная погода, добрый съестной припас и дружная работа мужиков позволили прорубиться к Смоленску через десять недель.

— Дошли, мужики, — благостно перекрестился, сопровождавший артель мужиков, сотник Озарка. — Теперь мне надобно с грамотой Ярослава до смоленского князя дойти. Пусть изведает, что на Ростов ныне прямая дорога проложена и шлет торговых людей в наш град. Вы ж возвращайтесь с Богом. Я тут недельки на две намерен задержаться. Со мной и двое дружинников в Смоленск пойдут.

— А как же обоз со съестным припасом? — спросил старшой из мужиков.

— И обоз забирайте. Дорога дальняя. А нам, надеюсь, смоленский князь подсобит.

Из Великого Новгорода прибыл гонец с черной вестью: преставился князь Вышеслав.

Для Владимира Крестителя сие известие не стало неожиданностью: все последние годы старший сын пребывал в тяжелом недуге. Великий князь не ударился в слезы, но о смерти Вышеслава опечалился. Тот, не в пример Ярославу, Мстиславу и Святополку, сидел в Новгороде тихо, с гордыми новгородцами не ссорился, исправно присылал дань. Нравом был смирен и сговорчив, во всем слушался отца. Жаль такого покладистого сына, но ничего не поделаешь: от смерти не откупишься и не спрячешься. Ныне пришел черед Ярославу в Новгороде быть.

Ярослав!.. 22 года он просидел на Ростовском столе и давно уже стал зрелым мужем. Как давно великий князь не видел своего сына, коего считал самым умным и сильнейшим из князей удельных. Он многое, очень многое сотворил, этот непокорный и дерзкий сын!

Чего стоит возрождение Ростова и Суздаля? Ныне эти зело окрепшие княжества некоторые летописцы стали именовать Ростово-Суздальской Русью, надежным оплотом Северо-Восточной русской державы.

А волжский град Ярославль, кой только что основал ростовский князь в диком Медвежьем углу? Зело велико значение этого города, кой станет цитаделью на крутом волжском мысу. Даже булгары забеспокоились. Веками считали себя хозяевами на Волге, Оке и Каме, а ныне узрят мощную крепость едва ли не перед носом. Не сунешься! Ай да Ярослав! А ведь как умненько всё провернул. Допрежь корабли построил, дружину, почитай, удесятерил, мирный договор с булгарами заключил, мятежное племя покорил, а затем и за

Рубленый город

принялся. Такое лишь толковому и здравому мужу под силу.

Неожиданной для ростовского князя была грамота отца. Ему, Ярославу, велено отбыть на княжение в Новгород вместо умершего брата Вышеслава.

Стоял конец октября 1010 года. Гонец нашел князя в Ярославле, где третий месяц

рубился

новый град. Ростовцы возводили крепость, ставили храм Илье пророку, закладывали детинец… Звон и стук топоров оглашал Медвежий угол. Дел — хоть пруд пруди.

Ярослав, забыв о Ростове, дневал и ночевал в строящемся граде. Жил в наскоро срубленной избе, в доранье поднимался, наскоро молился перед кивотом, наскоро снедал и спешил к дровосекам. Надо всё оглядеть, дотошно проверить, подстегнуть работных людей, кои и без понукания усердствовали на совесть.

— Крепость на века ставим, ребятушки, — говаривал плотникам Ярослав. — Постарайтесь. Зодчих и розмыслов слушайте. Радение ваше не забуду, никого не обижу.

— Да ты не сумлевайся, княже, — степенно отвечал глава артели плотников Маркел. — Изрядно изладим.

Прежде, чем перейти к сценам убийства князей Бориса и Глеба, и борьбе Ярослава со Святополком, автор предлагает читателям «политическую главу», которая существенно меняет наши представления о событиях описываемой эпохи, преднамеренно затененных летописцами и русскими историками.

В наши дни прочно укоренилось воззрение, что князья Борис и Глеб не могут считаться как мученики ради Христа либо ради веры, ибо они стали святыми по политическим обстоятельствам, не имевшим касательства к их вероисповеданию. Борис и Глеб были жертвами государственного злодеяния. Причины свершенного канули в Лету, но потаенное смертоубийство Бориса и Глеба споспешествовало культовому восприятию их поведения. Их подвиг, как сказал историк,

[221]

ставился основой христианского мироощущения древнерусского человека.

Годы правления князя Владимира выглядели весьма значительно.

Военно-политический союз Руси с Византией 987 года, обеспечивший Македонской династии императорский престол в Константинополе и скрепленный религиозно-церковными и династическими узами, придал княжеской власти на Руси державный характер.

Двадцатипятилетняя «дщерь Священной империи» была довольно недурна собой и многими своими чертами лица напоминала свою мать, Феофану, и не только обликом, но, пожалуй, и нравом.

Сразу после обряда венчания в храме, Владимир Святославич, любуясь новоиспеченной супругой, молвил:

— Поздравляю, Анна. Отныне ты великая княгиня.

Но супруга тотчас поправила:

— Не желаю называться великой княгиней. В Византии я была царевной, а теперь я стала цесарицей.

Великий князь не ведал, на что и подумать. Ярослав, получив грамоту на новое княжение, должен был явиться из Ростова в Киев, а он сразу отъехал в Великий Новгород.

Что это? Зазнался, полное пренебрежение отцом? Но такого случая еще не бывало. Любой сын, где бы он ни находился, тотчас прибывал по приказу родителя в стольный град. Даже «зол плод» Святополк, у коего были веские основания задержаться в Турове, и тот приехал в Киев. Ныне сидит в порубе, подлый изменник! Но сейчас речь не о нем. Старый боярин Колыван, пожалуй, прав:

— Уж не пронюхал ли чего о твоем приказе, великий князь?

— О каком таком приказе, Колыван?

Дворский замялся. Дернул же его черт за язык! Но надо договаривать:

Изведав, что польский король Болеслав Храбрый как никогда готовится к войне с Русью, Ярослав вознамерился заполучить поддержку у германского императора Генриха Второго. К немцам было отправлено большое посольство под началом бояр Вышаты и Могуты.

У Германии было немало врагов, и такая крепкая держава, как Русь, могла бы войти в военный союз с императором.

Посольство вернулось с радужными новостями: Генрих Второй согласился на мирное соглашение, и намекнул, что не прочь бы жениться на дочери Ярослава.

— Да он же женат на дочери Болеслава, — молвил Ярослав Владимирович.

— Видели мы императрицу, — усмехнулся Вышата. — Подсунул же Болеслав невесту. Уродливая калека. Вот Генрих и заикнулся о твоей дочери, княже.

Ведая, что война будет тяжелой и кровопролитной, и Ярослав Владимирович, и Болеслав Храбрый собирали для сечи крупные войска.

К Киеву подтягивались дружины из южных городов и Великого Новгорода. Чтобы нападение не было внезапным, великий князь направил к вражеским рубежам своих лазутчиков.

В многочисленных храмах Киева, по повелению митрополита Феопемта, проходили молебны во славу русского оружия.

Всё чаще с амвонов звучало имя святого Георгия Победоносца.

Как-то за семейным ужином великая княгиня обратилась к Ярославу:

Дружина новгородцев под началом воеводы Будия оказалась малочисленной. И всего-то пришло в Киев сто пятьдесят воинов. Ни одного ратника, кои храбро сражались с дружинами Святополка на Днепре подле Любеча, в стольном граде не очутилось.

Ярослав Владимирович был раздосадован, на что Будий ответил:

— Дело рук посадника. Новгородцы помышляли тебе помочь, князь, но Константин Добрынич заявил, что Новгороду угрожают ляхи и немцы, а у Ярослава-де и без новгородцев достаточное войско. Повелел кликнуть охочих людей. Вот я их и привел.

— Ну что ж, Будий, новгородскому посаднику и на том спасибо, — в сердцах высказал Ярослав Владимирович. Про себя же подумал:

«Ответит мне Константин, зело крепко ответит».

Стыд и ярость смешались в голове Ярослава. Всю дорогу до Новгорода он не мог прийти в себя. Его пытались успокоить и Могута, и Озарка, и Вышата, но всё было напрасно. Вину за поражение на Буге Ярослав Владимирович полностью взял на себя.

— Это я грешен, княже, — пытался внести свою лепту в успокоение князя воевода Будий. — И дернул же меня черт этого толстобрюхого короля разозлить. Вот он и повалил валом.

— А мы рты раскрыли. Даже исполчиться не успели.

— Но и Болеслав еще не расставил полки. Обычно он очень тщательно готовится к сече. Два дня дает войску отдохнуть, а уж затем исполчается. Он не любит спешных наскоков, — высказал Вышата.

— Болеслав был подивлен, когда изведал, что наше войско втрое меньше. Наверняка, он весело разъезжал среди своих воинов и предвкушал победу. Вышата прав: Болеслав и не чаял торопиться, ведая, что мы не станем переходить реку, — произнес Могута.

Ирина и Мария Добронега спустились с Горы на Подол. Здесь было шумно и смятенно. Всюду, как муравьи, сновали люди — со скотом, скарбом, ремесленным сручьем…

— Все они уповают скрыться от печенегов в Детинце. Степняки в первый черед разбойничают в Подоле, — высказала великая княгиня.

— А как же мы? — остановилась Добронега. — Люди от печенегов, а мы к ним. Куда ж мы идем?

— Не спрашивай, Мария. Я потом тебе всё разъясню. Лишь бы купец на месте оказался.

— Какой купец?