Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 5

Зарудин Николай Николаевич

Дружинин Павел Давидович

Наседкин Василий Федорович

Семеновский Дмитрий Николаевич

Пестюхин Анатолий

Зуев Александр Никанорович

Барсуков Михаил Николаевич

Губер Борис Андреевич

Смирнов Николай Павлович

Смирнов Михаил

Акульшин Родион Михайлович

Строгова Екатерина

Голодный Михаил Семёнович

«Перевал» — советская литературная группа, существовавшая в 1923–1932 годах.

СТИХИ

Ник. Зарудин

На незамеченной земле…

Из могилы

Ник. Смирнову

Павел Дружинин

Аржаное море

Тройка

В. Наседкин

Степь

Дм. Семеновский

Разговор с забором

М. Скуратов

Старь и новь

ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ПРОЗА

Александр Зуев

Тлен

Тайбола кругом, сутемь. Озера да болота. Леса срослись корневищами, заплелись, — сцепились сучьем, стеной стоят, не пройдешь сквозь.

По тайболе только огонь с ветром идет без дороги. Да и то больше по сухоборью, да и то дойдет до болота и сгаснет. А на другой год черная дорога вся уж зарастет красным цветом — кипреем. А на третий год и молодой сосняк выскочит. Гуляют пожары по новым дорогам, а старые-то заросли. Велика тайбола, сама себя поправляет.

Одна дорога по тайболе — водой, по белой речке Гледунь, каменистой, быстрой, с шумливыми падунами. Даже в крещенье не мерзнет речка, вся дымит, ершом станет в берега, где и мосты ледяные перекинет, а не мерзнет. Только с хрустом, со звоном плывет по ней всю зиму густая шуга.

М. Барсуков

Человек из уезда

Город Грай — как бы столица нашего уезда. Столица славная, — пятьдесят процентов в Грае рабочего люда, пять ткацких фабрик, две прядильни да парочка заводов, как грибы, рядышком выросли.

Ну, коммунистов там в ту пору человек до ста было, теперь, сказывают, больше. Но разница есть — тот коммунист и нонешний. Хотя и нонешний не сдаст, но в прежнем больше злости было, — костлявый народ, не пробьешься.

Вот и Степан Ткачев… Припоминаю — картина шла в синематографе, картина знаменитая в полном об'еме. Был там урод, по прозванию Квазимодо, голова — кулем на узких плечах, ноги — колесом, но устойчивости замечательной. Таков и Степан. С рожи бледен, кривой чорт! Бельмо к тому-ж. Чистым же глазом, как штопором, вворачивает.

Борис Губер

Мертвецы

Скучная в Сухарине церковь — новая, просторная, а голым, бурым кирпичом стен и тусклыми окнами напоминает казарму. Тяжко в этакой церкви долгие обедни выстаивать… Но сухаринский мужик ничего, стоит. Даже внимания не обращает: шут с ней, со скукой! Мужик здесь — бородатый, хозяйственный, крестится широко, прилежно бьет поклоны, а думает о своем, о быке мирском из совхоза Красная Ферма да о наливающих ржах… Потому-то, не иначе, и залегло Сухарино плотным, степенным селом с об'емистыми засеками в амбарах и с рослыми оранжевыми скирдами на огуменках. Потому и желтеют так ласково сосновые стены новых, намедни срубленных изб… Звон же вечерний проплывет над селом, над крышами, дойдет до опушки лесной, да там среди деревьев и потеряется — заблудится, погаснет, замрет.

Есть в Сухарине и школа. Церковь на одном конце, на в'езде, а школа — на другом, за околицей, как раз напротив столба, что показывает бледной, выцветшей надписью своей дорогу —

Крутые скаты драночной крыши уже прорастают лишаем, серебристым, как рыбья чешуя; низкий сруб потемнел, полиловел. Однако, школа еще не ветшает и выглядит так же крепко и основательно, как все сухаринское.

Ник. Смирнов

Погибшая весна

За деревней, за полями, на голубеющей лесной опушке раскинулось тихое цыганское кочевье.

В полях еще просторно и открыто, сверкают холодные озера, жаркой свежестью теплится озимь, под древней сохой кудрявятся, пышнеют тяжелые пашни, но в лесу уже туманно и прозрачно-мягко. В лесу ласково, изнемогая от солнца и южного ветра, распускается березовая листва, пробиваются благоуханные травы, ворожит, покачиваясь на древесной вершине, кукушка, — и в этой весенней, уже предвечерней, тишине особенно ярок цыганский костер, и несказанно свеж запах его кочевого дыма. Дым одинокого костра, низкое солнце, затопляющее лес широким, тающим блеском, последний, теплый и рыхлый снежок в затишьи дола, старая усадьба в стороне, старый сад за ней, цыганский табор и весенняя, в лепестках облаков, глубина неба над головой — все веет великим, почти жутким очарованием земли, ее красоты, ее всегда нового и прелестного расцвета.

Я иду чуть приметной дорожкой в душистом березняке и, проходя мимо табора, вижу изодранные шатры, смуглых — таких же, как и сто лет назад — людей у костра, лошадь, медленно срывающую колючую сочную траву, и ближе, совсем рядом, тонколицую девушку в оловянном ожерельи на шее, в крупных серебряных серьгах, с дикими, шутливо-вздорными, дерзко-прекрасными глазами. Я смотрю на ее, слегка изумленное, ласково-строгое лицо, на ее старинные серьги, любуюсь бродячим уютом шатров, лошадью — она все звенит и звенит, грустным, нищим бубенчиком — и, мечтая о старине, воскрешая забытые, минувшие весны, вспоминаю любимого поэта, — он, как и я, проходил когда-то мимо цыганских кочевий, узнавая в цыганских голосах

Он, как и я, любовался и солнцем, хрупко озаряющим свежий, к вечеру прохладный и гулкий весенний лес, и шумным перелетом кукушки и, вероятно, так же подолгу сидел в уединеньи на свежем, пахнущем смолой, пне, жадно дыша земляной теплотой, болотным холодком и небесной прозрачностью. И так же, с покоряющей влюбленностью в солнечный земной мир, слушал лесные песни, — так же, как слушаю я зазвеневшую вослед песню цыганской девушки. Ее песня проста, первородно-чиста и нежна. Она поет о том, о чем поются все девичьи весенние песни, о том, о чем сложены лучшие из земных песен. Она поет о любви. Лесная заря, потухающий костер, молчаливая береза, и под березой она, молчаливая, как и береза, девушка, ожидающая любимого — вот и вся ее немудрая песня. Что мне до этой девушки, что мне до ее песни! Она уйдет со своими шатрами, а я, надолго запомнив ее детски-дерзкие, печальные глаза, возвращусь домой; и все-таки песня покоряет, заставляет остановиться, заслушаться и все глубже, все острее вспоминать минувшие весны.

Михаил Смирнов

О прудах российских и о камне, брошенном в них