В больничной столовой однажды утром она заметила, что за соседний столик посадили какого-то иностранца. Этот седеющий итальянец или европейский еврей был явно старше ее, но выглядел намного живее и веселее большинства русских пациентов, включая ее саму. Потом она иногда наблюдала за ним во время обедов и ужинов: он притягивал ее внимание, но чем — Светлана сказать не могла. Пожалуй, все дело было в его шарме, не поддающемся описанию и явно подлинном. Конечно, наблюдала она за ним скорее от скуки, потому что в больнице почти ничего не ела. Не могла глотать и с трудом говорила: ей удалили миндалины, и эта обычно пустяковая операция дала осложнения — горло болело ужасно, так что выздоровление затянулось. Она сильно похудела, вся ее маленькая фигурка будто вытянулась, и в этом была хорошая сторона пребывания в больнице: после рождения детей она легко набирала вес. Зато плохи были долгие часы томления на больничной койке или на стульях в коридоре, где прогуливались больные в полосатых пижамах. Как заключенные, говорила она себе. Людей она здесь сторонилась и большую часть времени читала. С недавних пор ее стали интересовать история и литература Индии. Она взяла с собой биографию Ганди, чьей жизнью и ненасильственным сопротивлением восхищалась, а еще — сборник старинной индийской поэзии «Гитанджали» и рассказы Рабиндраната Тагора. Многие стороны индийской культурной жизни ей были непонятны: как, например, можно так легко воспринимать мысли о смерти, своей или своих близких? Как найти в себе покой, чтобы принять жизненную трагедию и не сетовать на нее?

В этой больнице для иностранцев и советской элиты — прославленных актеров и других признанных режимом знаменитостей, но, в первую очередь, для партийных руководителей и их семей — ее седой сосед по столовой говорил по-английски и по-французски (по-русски он объясняться не умел). Светлана отметила его безупречные европейские манеры. Кто он? Как попал в больницу в подмосковном Кузнецове? Впрочем, при Хрущеве в России стало больше иностранцев, которым разрешалось общаться с русскими.

Однажды после завтрака она услышала, что какой-то голландец разговаривает с ним в коридоре по-немецки. Она смотрела на обоих мужчин, и тот, с проседью, это, кажется, заметил, взглянул в ее сторону и словно бы ее не увидел, будто она была прозрачная. Впрочем, немудрено не заметить бледную, с искаженным болью лицом женщину, да еще изуродованную больничной пижамой и халатом. К тому же ее кудрявые рыжие волосы свалялись от долгого лежания. Бессознательно вороша это воронье гнездо у себя на голове, Светлана вслушивалась в немецкую речь: по-немецки она читала и говорила с четырех лет, мама настояла на воспитательнице-немке. Мужчины удалялись по коридору, но она успела еще услышать, как голландец сказал: «У нас не принято так тесно общаться с семьей, как в Индии».

От изумления она чуть не поперхнулась; вот неожиданность: она изучает индийскую литературу и историю, философию индуизма, а ее сосед по столовой — индиец.

Она сидела на террасе над Гангом. Все уже ушли спать: брат Браджеша Суреш, его жена Пракашвати, их сын и остальная родня. Светлане надо было побыть одной, чтобы опомниться от суматохи и нервотрепки, связанной с получением индийской визы, с самолетом до Дели, который из-за московской метели никак не взлетал… и чтобы перестать, наконец, думать о всяческих бюрократических проволочках и затруднениях, чинимых ей в столице Индии. Она едва могла поверить, что и вправду находится на берегу мифического Ганга.

Светлана смотрела на темную спокойную реку, широкую, как огромное озеро, в которой отражались сотни крупных звезд; отовсюду раздавался стрекот сверчков. Как когда-то давно в Сочи, с Браджешем, на берегу Черного моря… А давно ли? Три года и один месяц назад. Нет, времени прошло совсем немного.

Она вспомнила, как в последний вечер Браджеш положил ей руку на голову, читая вслух «Упанишады», и как они смеялись, представляя, что Светлана — это двенадцать апостолов, слушающие Христа. Они наблюдали за первыми снежинками, летящими в свете уличного фонаря. Да, это был прекраснейший вечер ее жизни — теперь, три недели спустя, она уже в этом не сомневалась.

Индийское посольство в Москве обо всем позаботилось, достойно организовав кремацию; Светлану на церемонию сопровождал сын Иосиф, Катя с Еленой идти не захотели. Посол Кауль в тот же день передал ей урну с прахом. Значит, вот что остается от человека… немая беззащитная горстка пепла, помещающаяся в небольшой сосуд…

Два месяца и десять дней провела Светлана в Калаканкаре. Когда наступил час прощания, перед домом собралась добрая половина деревни. Светлана готова была поблагодарить не только Пракашвати, Суреша, Даду, но и каждого крестьянина, пришедшего проводить ее. Она хотела бы обнять всех по очереди, прижать к себе, поцеловать, показать, как близки, как дороги они ее сердцу: настоящая семья, о которой она мечтала всю свою жизнь. Но ни к кому из них нельзя было приблизиться, распахнув объятия; все стояли со сложенными руками: «Намасте, Швета»! И от нее ждали, что, подойдя к каждому, она сожмет ладони и вложит все свои чувства в одно слово — «намасте».

«Намасте, Пракашвати, Суреш, Даду, вы и есть моя семья, вы те, кто мне дорог! Намасте, река Ганг! Намасте, в твоих водах покоится теперь прах моего Браджеша!»

Весь полет из Лакхнау до Дели с промежуточной посадкой в Канпуре Светлана держала на коленях чемоданчик, где лежала ее рукопись «Двадцать писем к другу», как держала по дороге сюда урну с прахом мужа, и улыбалась, вспоминая, сколько раз в Калаканкаре неожиданно появлялся Суров и сколько раз приходилось ей торговаться и с ним, и с советским посольством за каждую неделю в Индии. И она все-таки выторговала для себя время. Она возвращалась окрепшей, но возвращению не радовалась. Остаться здесь было невозможно, это подтвердила и сама Индира Ганди, сердечно пожелавшая ей счастья, но так для нее ничего и не сделавшая.

9 марта 1967

Дорогая Катя, дорогой Иосиф, дорогая Елена!

Пока что я счастливо добралась до Рима. В аэропорту меня приветствовал маленький лысый и улыбчивый чиновник индийского посольства; он настойчиво просил меня вернуться в Индию — мол, там министр иностранных дел прямо сегодня выдаст мне визу. Я догадалась, что за этим стоит советский посол Бенедиктов, заметивший, что я вырвалась из его когтей. Ведь когда я утром долетела до Рима, в Индии была уже вторая половина дня. Этот чиновник, показавшийся мне симпатичным, предложил, чтобы я передала ему письмо для вас, дети, а он из Рима отправит его в индийское посольство в Москве, чтобы миновать цензуру. Письмо у меня было готово, там я объясняю вам, почему мне пришлось пойти на этот шаг. Оно, наверное, уже у вас, или вы вот-вот его получите. Правда, Боб Рейл, второй секретарь американского посольства, усмехнулся, когда индиец унес письмо, и заявил, что очень удивится, если оно, дети, до вас доберется. Мол, надо было дать письмо ему, Бобу Рейлу, но я совершенно не хотела добавлять ему хлопот. Может, он и прав, и этот индиец продался русским, но я торопилась поскорее рассказать вам, почему я не вернусь в Москву и почему мы еще очень долго не увидимся. Хотя мыслями я все время с вами, даже не сомневайтесь! Боб Рейл был уверен, что в американском посольстве в Риме мне дадут въездную визу в США и что он купит мне билет и посадит в самолет, чтобы через восемь часов я приземлилась в Нью-Йорке. Но все обернулось иначе. В Риме нас ждал неприятный сюрприз. Американское посольство получило приказ из Вашингтона с визой не торопиться, а сначала внимательно изучить причины эмиграции Светланы Аллилуевой и ее планы на будущее. А пока, мол, пусть она остается на нейтральной территории. Разведка якобы следит за каждым моим шагом, и Запад боится, что русские меня похитят; поэтому рядом со мной постоянно должен быть представитель той страны, где я в настоящий момент нахожусь. Но наиболее компромиссный вариант — это если бы мадам Аллилуева все спокойно обдумала и вернулась в Москву.

Такое вот нас в Риме ждало разочарование. Однако правда и то, что в американском посольстве в Дели никто мне ничего определенного не обещал: только помочь уехать из страны и начать рассматривать мое дело.