…Это не было лицом. На белой, отсыревшей от влажности стене проявлялось нечто уродливое, вроде маски ужасов — из тех, что продают на Хэллоуин в любом уличном ларьке. Темные очки, неизменная сигара, рот в оскале вечного смеха и вышедший из моды цилиндр. Древняя старуха, одетая в столь же старое платье, с изрядно пожелтевшими кружевами на пышной юбке, стиснула между пальцами уголек — тот мгновенно исчез, слившись с иссиня-черной кожей. Поджимая вялые губы, оценивающе прощупав взглядом «маску», женщина сделала пару резких штрихов — стекла очков сочно налились угольной тьмой. Она не забывала следить, чтобы красота барона не поблекла: записной щеголь способен оценить такое любовное отношение. Покашливая, старуха скользнула назад — мизинцы обеих рук сошлись в перекрестье

знака.

Она почтительно, с достоинством поклонилась изображению на стене: из глазницы черепа лениво ползла нарисованная кобра, отсвечивая крестом на капюшоне. Никто на острове не рисковал спрашивать

мамбо,

сколько ей лет — да она и сама, даже если бы захотела, не смогла ответить на этот вопрос. Вот уже очень долгие годы старуха жила не только без паспорта, но и без фамилии. Люди старались держаться от нее подальше, она платила им взаимностью. Ближайшая к ее

хунфору

деревня терялась среди буйства джунглей: горстка убогих хижин облепила фабрику по производству рома, чьи облезшие стены давно оплели лианы, а цеха сделались пристанищем обезьян. Впрочем, расстояние не имело значения. Не только в этом селении — но в самом Гонаиве старуху знал каждый уличный пес. Ее распознавали издалека: при ходьбе она горбилась, выставляя острые локти, будто что-то несла в ладонях. Женщины при виде

мамбо

закрывали ладонью глаза, мужчины спешили перейти на другую сторону улицы. Пламя свечи колебалось во тьме умирающим огоньком, освещая морщинистое лицо цвета ночи. Пряди седых волос свисали прямо на кружева платья, щеки старухи запали — от голода и усталости. Нижняя губа заметно выдавалась вперед вместе с капелькой застывшей слюны. Прошептав что-то неразборчивое, негритянка очертила вокруг себя круг — ровный, как от циркуля. Огрызок мела упал на землю. Она села к подножию

…Машина. Старый «Бьюик» с безжалостно содранными боками, в смеси ржавчины и блеклой синей краски — он незаметен ночью и не столь соблазнителен для бродячих патрулей: полиция обожает отбирать автомобили «для нужд отечества». Она отлично видит «Бьюик» — каждую вмятину на дверце, облезшие шины… так, словно стоит рядом с этой ржавой рухлядью. За рулем — водитель, местный, из Гонаива, вцепился в руль, аж руки дрожат. А вот на заднем сиденье — белый. Она взялась пальцами за седые виски, качнулась поближе к

Нет никаких сомнений.

Примерно с пару минут

Дверь не скрипнула — ее в

(Ровно черезъ годъ, Псковская губернiя)

Отцу Иакинфу ужасно хотелось процитировать Старый Завет. Честное слово, он бы так и сделал — но опасался банальности. «Разверзлись хляби небесные» — это и без него уже сказали все, кому не лень. А что поделаешь — с самого вечера дождь зарядил как из ведра: хлещет, ни один зонт не спасает. Искоса поглядывая на спутницу, монах мысленно клял себя за слабость мыслей. Эх, точно бесы (прости, прости, Господи!) ее к ним в обитель на ночь глядя принесли. Ай-ай, проездом один день, хочет помолиться на могиле. Дело-то, конечно, благое (как и любая молитва), да только Святогорский монастырь — он мужской, и видеть слабый пол братии заказано уставом. Стоит сюда единой ножкой заступить красотке, и пиши пропало: начнутся в кельях разговоры всякие — а там, глядишь, дойдет до видео девок срамных, чьи картинки принес в бесовском смартфоне послушник Петенька… и клялся, подлец, Христовым именем — мол, на дороге у обители нашел! Вот и приходится — будто тать, избегая иночих глаз, под покровом ночи вести девицу к обелиску. Застанут их вместе, то-то будет Содом и Гоморра: слава Создателю, что братия десятый сон видит, да и дождь стеной, гроза… никто не прослышит, как-никак, полночь на дворе. Открыл ворота, чтобы впустить гостью, да так незапертыми их и оставил: нечего засовами греметь лишний раз, шум на всю округу. Пять минут туда, пять минут обратно, помолится, мобилкой склеп сфотографирует — и вся недолга. Сохраняя суровый вид, рослый монах украдкой посматривал на свою спутницу. Одета прилично, без всяких этих мини: черная юбка ниже колен, завернута в фиолетовый плащ, строгие роговые очки — волосы белые, как солома, убраны в пучок. Оххохооооооо… если бы не звонок старого приятеля, с коим не виделись с гимназии, Иакинф в жизни за это бы не взялся. Но отказать другу неудобно, обидится. Монах поднял зонт, охраняя гостью от барабанящих капель. Его ряса безнадежно насквозь промокла.

— Осторожнее, барышня, — сказал он. — Плиты у нас дюже скользкие-с. Намедни сам министр двора, граф Шкуро, приезжал, так конфуз вышел. Стал его сиятельство венок возлагать, да прямо с венком в лужу и навернулся.

— Спасибо, — девушка ответила с нотками хрипотцы: так, словно у нее начиналась ангина. — Со мной такого не случится, батюшка. Я не на каблуках.

(Москва, переулокъ Героевъ-корниловцевъ)

Пахнущие табаком пальцы пробежались по запыленной клавиатуре.

«Скажи, а что на тебе сейчас надето… типа красное белье или эдакий шикарный корсет, просвечивающий во всех местах?» — печатая эту фразу, надворный советник Федор Каледин высунул кончик языка — разумеется, чисто случайно. Поставив знак вопроса, он придавил клавишу Enter.

Тарахтящий ноутбук-трехлетка тускло мигнул экраном, выдав «полоску»: «Golden Foxy получил (а) ваше сообщение». Наблюдая за движущейся картинкой, Каледин плотоядно облизнулся. Не глядя, он на ощупь затушил сигарету в чугунной пепельнице, и без того полной свежих «бычков».

(Псковъ, набережная реки Велiкой)

Капучино в маленькой чашке остыл — девушка пила его крохотными глотками, абсолютно не чувствуя вкуса. Она сама не знала, зачем это делает. Скорее всего, по инерции — по утрам положено пить кофе, вот она его и пьет. Соломенные волосы после дождя стали пышнее: но были все также аккуратно убраны в пучок, как во время ночного визита в монастырь. Сидя за столиком на пустынной набережной, она прозрачными глазами смотрела на толстые башни Псковского крома. В воздухе безвкусно таяли сумерки, купола Троицкого собора окрасились в предрассветный розовый цвет. Жара высушила лужи на асфальте, от ночной грозы и ливня не осталось следов.

Хозяин бистро «24 часа» — худой, утомленный бизнесом кавказец, наблюдал за одинокой посетительницей, поглощавшей третью подряд чашку отвратного «Нестле». Наверное, туристка или паломница. Приезжают ночным поездом, на гостиницу денег жалко: вот и сидят за кофе — ждут, пока откроют вход в достопримечательность. Пялится то на кром, то в телевизор с новостями МТВ. Ха, они называют это новости… каждый день одно и то же!

— Спонсор выпуска — партия «Царь-батюшка», — ведущий напоминал своим видом человека, утонувшего в энергетическом напитке. — Йоууууу, жесть! Основные события. «Трагедия века». Правнучка известного бунтаря, 90-летняя певица Стелла Пугачева в двухсотый раз объявила об уходе со сцены и едет в прощальный гастрольный тур — в инвалидном кресле из сандалового дерева. «Жертва алкоголя». Бородатый самородок из крестьян, основатель группы «Петербургь» Алексей Шнурков протрезвел впервые за двадцать лет и сразу очутился в психушке. Он утверждает, что у него и мыслях не было становиться звездой — просто вышел на улицу «бухнуть с мастеровыми», очухался уже на сцене. Под занавес — «Гибель таланта». Певицу Катю Шмель съели акулы на процедурах дайвинга в Красном море — человек десять продюсеров, потерявших на ней все свои деньги, вздохнули свободно.

(Департаментъ полицiи, зданiе МВД)

Про себя Каледин отметил, что народ, собравшийся в директорском кабинете, выглядит не очень-то довольным. «Ну так еще бы, — подумал он. — Люди, коих будят посреди ночи, крайне редко бывают рады этому обстоятельству — если только им не сообщают о выигрыше миллиона». Совещание шло уже час, но к единому выводу не пришли: каждый из чиновников украдкой посматривал на коллегу, втайне надеясь — уж тот-то владеет выходом из щекотливой ситуации. Тайный советник, директор департамента полиции Муравьев нет-нет да и оглядывался на портрет

соправителей

— тихого

цезаря

и строгого

августа,

чей блестящий от бритья лик не оставлял сомнений в суровости наказания для провинившихся. Вот уже полтора года, как тайным приказом министра двора царей велено изображать вместе, кое-где в целях экономии цезаря банально добавляли к августу фотошопом.

— Милейшая баронесса, — обратился директор к Алисе. — Мы посвятили вас в подробности и ждем, честно говоря, ответную любезность. В центр Сеславинского отправлен на подпись контракт и авансом оплачены ваши услуги. Пожалуйста, нарисуйте нам психологический портрет преступника. Этим утром, с подачи министра двора Шкуро, мне предстоит доложить о происшествии в спальне их императорских величеств — представляю, какой разразится скандал. Олимпиада на носу, а у нас, представьте, преступление века: из могилы в Святогорском монастыре похищены останки Александра нашего Сергеевича Пушкина. Обожаемого поэта, чьими превосходными стихами мы и поныне восхищаемся-с. Ума не приложу, кому это нужно.

Рыжеволосая тридцатилетняя женщина в черном платье (с очень бледной кожей, как это обычно бывает у рыжих) порозовела от удовольствия. К ней обращаются за помощью, на нее, можно сказать, уповают. Вдвойне приятно, когда твою крутизну признает начальство, особенно при бывшем-то муже.

(Офисъ купца Чичмаркова, ул. Тверская)

… «Как хорошо, что Господь создал алкоголь, — по-царственному философствовал Каледин, лениво развалившись на дизайнерском диване. — Чудесная вещь. Подумать только — одна бутылка сближает сильнее, чем месяц в окопах».

После шестой порции шампанского Чичмарков больше не казался ему надутой баблом сволочью, симпатия к купцу выросла, как на дрожжах. Ночную тьму за окном беззвучно осветила молния, полил дождь. Не лето, а прямо разгар осени — всю неделю погода ужасная. Предаваясь неге, Федор всерьез думал, не отлакировать ли шампанское еще и коньячком? Взгляд сонно нашарил у ведерка с ананасом пузатую бутыль «Louis IV».

«Один дьявол, сейчас спать поеду, — одна за другой наполняли калединскую голову праведные мысли. — Почему бы и не принять мерзавчик на сон грядущий? Что-то мне все так нравятся… наверное, это копченой форели свойственно так сердце размягчать. Пожалуй, возьму еще кусочек».

(Черезъ секунду, в томъ же местъ)

…Труп в идеальном костюме смотрел как бы сквозь Каледина.

— Взял такси, — бесцветно сказал он. — Они ходят сюда… от морга.

Качнувшись, профессор сделал шаг, Алиса вцепилась ногтями в плечо бывшего мужа. Чичмарков, по-каледински уронив бокал, мешком осел на диван — он открывал и закрывал рот, словно золотая рыбка под хрустальным полом. Мельников улыбнулся: губы судорожно скривились только с одной стороны — с другой остались неподвижными. Зрачки, покрытые белой пленкой, остановились… мертвец уставился на перепуганного Чичмаркова.

(Столiчный аэропортъ «Домодедово»)

В иллюминаторе было абсолютно не на что смотреть. Серая полоса асфальта и тупая зелень у построек с большими антеннами. Самые скучные минуты — до взлета, когда ты уже сел в салон лайнера, нечем себя развлечь.

— Вам что-нибудь принести? — над креслом склонилась стюардесса, молодая, высокая девица в бело-синей форме «Аэрокороны». — Пиво, вино… сок?

Последнее слово прозвучало с такой надеждой, будто стюардесса ночь не спала — мечтала осчастливить соком первого попавшегося пассажира.

(Дом Алисы Трахтенберг, подъ утро)

Даже после ремонта домашняя ванна вышла не такая большая, как изначально желалось Алисе. Стандартная «ваза» раннеимперского периода — из тех, что впихивали в девятиэтажки, выросшие по Москве во время бэби-бума. Овальная, на чугунных ножках, с облупившейся эмалью. Поверхность эмали щедро залил теплый воск — на бортиках возбуждающе таяли свечи. К стиральной машине «Бош» был прислонен табурет из кухни, на его сиденье высилась внушительная стопка потрепанных книг по оккультизму — Каледин одолжил их в архиве МВД. Чудом не падая, сбоку от фолиантов приютился аудиоплеер с колонкой. Собственно, упасть ему мешало то, что он боком оперся на груду сваленной впопыхах одежды — включая беленькие трусики и футболку «Раммштайн». Внутри ванны, утопая в облаках мыльной пены с абрикосовым запахом, пребывали Каледин с Алисой: оба держали в руках бокалы с шампанским (разумеется, уже далеко не французским). Ввиду крайней тесноты Алиса одну ногу поджала под себя, а другую положила на плечо Каледину. Динамик колонки, слегка похрипывая, давился песней кантри-певицы Тэмми Винетт о тяжелой бабьей доле:

Sometimes its hard to be a woman, Giving all your love to just one man So, if you love him — you'll forgive him…

[26]

— Жалко Чичмаркова, — всхлипнула Алиса. — Блинушки, такой молодой…

(Ранние утро, Трехрублевское шоссе)

Мохито в бокале успел потеплеть, а листики мяты, свернувшись, увяли. Комната — коробка из бело-голубых керамических стен (в ручном исполнении мастеров Гжели), с огромной шкурой мамонта (стилизация из кролика, дизайн DKNY) на полу — была оборудована как чилл-аут. Горский князь и по совместительству поп-звезда Дима Иблан уже с час пребывал в той максимальной степени ярости, какую только способен обеспечить гнев южного человека. Тыкая пальцем в гигантский экран телевизора (он заменял в чилл-ауте потолок), горец злобно вопрошал лежащего рядом с ним на шкуре продюсера — весьма упитанную и умудренную жизненным опытом + килограммом косметики пожилую даму — Иоанну Блаватскую:

— Вот как это называется? Вот как, ты мне скажи, а?!

— Дима-джан, — томно отвечала Блаватская, нюхая садовую розу. — В сотый раз тебе говорю, дорогой. Ты еще не умер, могилы нету. Чего красть?