Мягкие лучи утреннего солнца слегка золотили воду в фонтане на пьяцца делла Синьория — той самой площади, где несколько лет назад был сожжен на костре проповедник Савонарола и где вскоре предстояло появиться огромной статуе Давида, высеченной Микеланджело. Вокруг фонтана неспешно прогуливался опрятно одетый человек в накинутом на плечи просторном красном плаще. Он был полностью поглощен своими мыслями и, казалось, не замечал ничего вокруг — ни грохота колес проезжавших по мостовой экипажей, ни голосов торговок и лавочников, ни всеобщей суеты, царившей на площади, где находились Палаццо Веккио и Лоджия Орканьи. У этого человека была благородная осанка и красивое одухотворенное лицо. Окладистая серебристая борода, глубокий взгляд и величественная походка придавали ему почтенность. Это был пятидесятилетний Леонардо да Винчи — божественный мастер, вот уже несколько месяцев состоявший на службе у Чезаре Борджиа в должности военного инженера.

В то утро Леонардо размышлял о новом заказе, недавно полученном от Борджиа. Предстояла трудная, технически сложная работа, требовавшая не только художественного мастерства, но и научных знаний. Чезаре был самого высокого мнения о способностях Леонардо, который уже хорошо зарекомендовал себя на новой службе, успешно спроектировав оборонительные сооружения вокруг принадлежавших Борджиа крепостей в Романье. Однако новый заказ был совершенно из ряда вон выходящим: мастер даже не знал, сможет ли его выполнить. К тому же заказ этот следовало держать в строжайшем секрете…

По мере того как яркое летнее солнце приближалось к зениту, суета на площади постепенно стихала. Был полдень, и почти все горожане либо обедали, либо отдыхали от утренних трудов. Леонардо же — по-прежнему спокойно и неторопливо — продолжал ходить вокруг фонтана, устремив свой безмятежный задумчивый взгляд куда-то вдаль.

Внезапно он поднял широко раскрытые глаза к солнцу, и его зрачки сузились от яркого света. Ослепленный, да Винчи опустил голову и сосредоточенно уставился на мостовую, словно пораженный какой-то мыслью. Он постоял неподвижно несколько секунд — и вдруг стремительно пошел прочь с площади. На лице его было написано юношеское воодушевление.

Леонардо пересек площадь, пройдя мимо Палаццо Веккио и огромных арок Лоджии, и направился к своей мастерской, находившейся неподалеку. Свернув за угол, он чуть было не попал под проезжавший экипаж, но даже это не заставило его замедлить шаг. Мастер мчался как одержимый — вероятно, подгоняемый внезапно нахлынувшим вдохновением. Обычно он был нетороплив, спокоен и задумчив, но когда какая-нибудь идея всецело завладевала им, он мог вести себя как восторженный, неугомонный юнец. Леонардо то работал, не зная усталости, то проводил целые часы и даже дни в созерцательном размышлении. Художественный дар да Винчи был лишь частью его гениальности, другой же ее стороной была склонность к интеллектуальной рефлексии. Именно поэтому Леонардо приобрел репутацию художника медлительного и скрупулезного: он действительно работал очень медленно, и на создание одного произведения у него могло уйти несколько лет — как на знаменитую «Тайную вечерю», фреску в трапезной монастыря Санта-Мария делле Грацие в Милане.

Вечер был холодным и мрачным. Париж, называемый городом света, в это время погружался во тьму, которую не могло победить тусклое уличное освещение. К тому же в этой части города еще не было газовых фонарей. Воздух здесь был пропитан запахом гнилой сырости, доносившейся с Сены, отвратительным зловонием тухлой рыбы и сбрасываемых в реку нечистот. От грязных сомнительных таверн распространялся смрад дешевого пива. Это было место, где преступники, пьяницы и проститутки веселились всю ночь напролет и где в лихих головах рождались злодейские планы.

Жан Гару возвращался домой на этот раз несколько позже обычного. В этом квартале у него была рыбная лавка, принадлежавшая их семье на протяжении многих поколений и превратившаяся теперь в жалкую гнилую лачугу. Гару шел по набережной, с опаской озираясь по сторонам и внимательно вглядываясь в темноту. На него уже несколько раз здесь нападали, и однажды он был даже серьезно ранен. Вспомнив об этом, Жан невольно коснулся шрама, пересекавшего его щеку.

Что за времена наступили — кругом разбойники, — прошептал он. И в этот момент где-то вдалеке послышался жалобный вой собаки, словно разделявшей его невеселое мнение.

Жан поднял голову и посмотрел на небо. Почти все оно было затянуто тучами, но время от времени луне все же удавалось ненадолго выглянуть из-за них. На востоке, на острове Сите, виднелся собор Парижской Богоматери, и его призрачный силуэт казался при лунном свете каким-то фантастическим, нереальным видением. С этим собором было связано множество древних легенд, рассказывавших о тайных обществах и принадлежавших к ним славных рыцарях. Гару часто задавался вопросом, что в этих легендах было правдой, а что — вымыслом и много ли было правды…

Полная луна опять появилась из-за туч. И вдруг произошло что-то необъяснимое: Жану показалось, будто он увидел в глубине реки какой-то странный, едва различимый свет. Лавочник наклонился над водой, одновременно напуганный и заинтригованный, и стал пристально вглядываться в глубину, однако безрезультатно: там была лишь сплошная густая тьма. Он опустился на колени и стал еще сильнее напрягать зрение, пытаясь снова различить тот неуловимый свет, мелькнувший в реке, потом наклонился еще ниже и, едва не касаясь носом воды, изо всех сил вглядывался в темноту: «Что это? Что это было?»

Мастерская Леонардо да Винчи всегда была в центре флорентийской жизни. Здесь царила настоящая атмосфера Ренессанса — та самая, какой пронизан символ этой эпохи — знаменитый Дуомо Брунеллески. В мастерской Леонардо под звук резцов обсуждались высокие принципы искусства, и ученики, выполнявшие также работу по дому, приобщались к художественному мастерству.

Леонардо вернулся взбудораженный и запыхавшийся от быстрой ходьбы. Когда он вошел, в мастерской работал только Салаи — не слишком талантливый, но самый любимый его ученик. В тот момент он лепил довольно неуклюжую модель лошади по сделанному Леонардо наброску конной статуи Франческо Сфорца, герцога Миланского (да Винчи работал над этим проектом на протяжении многих лет, но монумент так и не был отлит).

— Конечно! Конечно! И как только я сразу не подумал об этом?!

— Учитель, что стряслось? — воскликнул Салаи, услышав возгласы Леонардо.

— Оставь свое занятие, друг мой, нам предстоит большая работа.

Жан пришел в себя и медленно огляделся вокруг, пытаясь понять, где он находится. Его трясло от холода, перед глазами была пелена, а все тело болело. На мгновение Гару пришло в голову, что на него опять напали грабители. Он смутно помнил смех, раздавшийся за спиной, а потом… Память отказывалась открыть ему, что было потом. Жан смог припомнить лишь то, что он каким-то образом упал в реку. Все дальнейшее словно стерлось из его памяти.

Оглядевшись, Гару с облегчением убедился, что на улице, кроме него, больше никого нет. Взгляд его постепенно прояснялся, и в конце концов ему удалось разглядеть метрах в ста от того места, где он находился, свою лавку. Жан попытался встать, но голова его закружилась, и он снова упал на землю, чувствуя слабость и тошноту. Собравшись с силами, Гару опять приподнялся и наконец смог сесть, упираясь в землю руками. Опершись на ладонь, он почувствовал боль и, взглянув на руку, обнаружил, что она была вымазана зеленоватой грязью и покрыта пятнами высохшей крови. Жан вытер руку об одежду и увидел на ладони две странные ранки в форме полумесяцев: одна из них находилась у основания пальцев, а другая — рядом с большим пальцем. Жан смотрел на них, с удивлением и суеверным страхом, недоумевая, откуда они могли взяться.

Ледяной ветер, дувший с реки, хлестнул его по лицу, и Гару опять задрожал от холода. Он застучал зубами и сам испугался этого звука, казавшегося громким и устрашающим в безлюдной темноте ночи. Внезапно озноб пробежал по его спине, и волосы на затылке встали дыбом. Почувствовав, что за ним кто-то наблюдает, Жан резко повернул голову так, что хрустнули шейные позвонки. Однако кругом не было ни души.

Не желая больше оставаться в этом месте, Гару поспешно поднялся на ноги, отчего чуть не потерял равновесие и не упал снова. В этот момент что-то глухо стукнулось о землю. Посмотрев вниз, Жан увидел под ногами какой-то темный предмет. Он поднял его и, не разглядывая, положил в карман, после чего бросился бежать по направлению к мосту Понт-о-Шанж. Гару мчался со всех ног, словно спасаясь от погони. Перебравшись на другую сторону реки, он продолжал бежать до тех пор, пока совсем не обессилел. Оказавшись наконец дома, Жан все еще не мог отдышаться. Он поспешно запер за собой дверь и как одержимый бросился закрывать ставни и проверять, не забрался ли кто-нибудь в дом.

Убедившись, что в доме никого, кроме него, не было, и несколько успокоившись, Жан вытер лицо и руки, покрытые грязью, и переоделся. Затем он разжег очаг и опустился, обессиленный, на стоявший перед ним деревянный стул, сжимая в руке тот странный предмет, который он поднял с земли на набережной.

Стремление Леонардо к знанию во всех его аспектах выходило далеко за рамки простой любознательности, и эта страсть сопровождала его всю жизнь, несмотря ни на что. В эпоху Возрождения контроль церкви над сферой знания слегка ослабел, однако до полной независимости было далеко, и свободный полет мысли повсюду натыкался на ограничения. Любая мысль, выходившая за установленные рамки, могла быть объявлена ересью или богохульством: инквизиция не дремала, пресекая любое инакомыслие, угрожавшее официальной доктрине. Мыслителю и ученому до костра был всего один шаг — шаг за тонкую грань, отделявшую ортодоксальную догматическую религию от подрывавших ее авторитет воззрений.

Однако страсть Леонардо к познанию была столь сильна, что он не останавливался ни перед чем в своем стремлении понять окружающий мир, раскрыть его бесконечные тайны. Именно запретное, тайное знание вызывало у него наибольший интерес — так же как и у многих других людей той эпохи.

Среди эзотерических наук особое место занимала алхимия, очень неоднозначно воспринимавшаяся современниками Леонардо: одни относились к ней с недоверием и опаской, считая ее колдовством или шарлатанством, другие же, наоборот, превозносили, веря в ее безграничные возможности.

Впервые Леонардо близко познакомился с алхимиками в Милане, где он находился на службе у герцога Лодовико Моро — сына Франческо Сфорца, правившего герцогством Миланским с 1450 года. В Милане того времени — могущественном и процветающем городе — работали многие художники, архитекторы, поэты и ученые. Именно там да Винчи познакомился со старым алхимиком — маленьким невзрачным человечком, обладавшим удивительной внутренней силой, поразившей Леонардо. Имя его было Амброджио де Варезе, но он просил называть себя «Великим тауматургом». Варезе находился на службе у Моро в качестве врача и астролога. Многие утверждали, будто ему уже более двухсот лет и что он действительно способен творить чудеса.

Как выяснил Леонардо, Амброджио был евреем. Он принял христианство вместе со своей семьей и получил фамилию Варезе от крестившего его епископа Палермо Джакомо де Варезе, настоящее же его имя навсегда осталось тайной. Амброджио объездил всю Италию, большую часть Европы, Северную Африку и страны Востока, владел десятками языков и имел обширнейшие познания во всех областях знания. В Милане Варезе с группой учеников основал общество, члены которого занимались алхимией и экзотической восточной гимнастикой. Общество было хорошо известно, однако все происходившее внутри его хранилось в глубокой тайне.

В последнюю неделю земной жизни Иисуса из Назарета, накануне Пасхи, в Иерусалим прибыл Леввей, посланник из города Эдессы. Некоторое время назад молодой царь Авгарь Уккама узнал от купцов и путешественников о пророке из Галилеи и его учении. Желая принять на своей земле этого святого человека, ненавидимого властями на родине, царь решил отправить к Иисусу посланника, чтобы тот уговорил его оставить родные края и поселиться в Эдессе, где бы он мог свободно проповедовать свое учение.

Путешествие по пыльным дорогам Иудеи было в высшей степени изнурительным. Солнце, несмотря на время года, нещадно припекало, и путники, спасаясь от палящих лучей, вынуждены были с головой закутываться в светлые просторные одежды. Достигнув наконец Иерусалима, Леввей был весь в пыли: она набилась ему в сандалии, проникла во все его поры, осела на бороде и засаленных, мокрых от пота волосах, сделав их жесткими и сероватыми. Во рту у него пересохло, а глаза были красны.

У источника Гихон, находившегося с юго-восточной стороны Иерусалима за городской стеной, Леввей остановился, отряхнул от пыли сандалии и хитон и вымыл лицо и руки. Вода несколько освежила его, отчасти восстановив растраченные в дороге силы. Ему пришлось проделать долгий и утомительный путь, и теперь он был уже почти у цели.

Окинув взглядом лежавший впереди город, Леввей вошел в него через Водные ворота, располагавшиеся неподалеку от Гихона. По правую руку возвышался величественный Иерусалимский храм, а по левую находилась старая часть Иерусалима — город Давида, возникший в древние времена при этом прославленном еврейском царе.

По дороге Леввею попался римский патруль, выходивший из одного из узеньких переулков города Давида. Это был отряд из десяти легионеров, и возглавлявший его декурион нес свой шлем в руке, вытирая с лысой головы обильно струившийся пот. Жара стояла невыносимая, и на лице декуриона читалось неописуемое отвращение к варварскому знойному краю, в котором он вынужден был нести службу.

Жиль присел на камень у края дороги, ведшей из Л’Эсплуга-де-Франколи. В этом месте она раздваивалась, и две расходившиеся в разные стороны дороги, извиваясь, поднимались по склонам возвышавшихся впереди гор. Профессор был одет в простую одежду пилигрима, и отросшая борода едва позволяла его узнать. Отложив в сторону свой посох и дорожную сумку, он снял сандалии, чтобы дать отдохнуть уставшим ногам.

Жилю казалось, будто прошла уже целая вечность с того момента, как он покинул Париж. Его связывали многочисленные обязанности преподавателя Сорбонны, и ему с большим трудом удалось добиться от ректора отпуска. Целую неделю Боссюэ обдумывал свое путешествие. Он стал выяснять, как можно добраться до монастыря Поблет, и сведения, полученные от его друга, священника, очень ему пригодились. Узнав, что паломникам в этом монастыре охотно предоставляли кров и пищу, он решил идти до него пешком почти от самой границы. Долгий путь должен был помочь ему свыкнуться с образом пилигрима и сделать его историю более правдоподобной, поскольку идти ему предстояло по тем самым местам, которые посещали настоящие странники-богомольцы.

— Добрый день, — прервал размышления Жиля чей-то голос.

Боссюэ поднял голову и увидел человека, который сидел на телеге, запряженной двумя волами, и, улыбаясь, глядел на него.

— Тяжело идти дорогами Господа? — спросил крестьянин и улыбнулся еще шире, показав редкие зубы. — Подвезти вас, если нам по пути?

После обеда с Симоном Бен Матфием, Леввей, несмотря на то что ему хотелось подольше поговорить со своим новым знакомым, снова отправился в путь, чтобы ночь не застала его по дороге. Теперь путь его лежал в Аримафею, где жил Иосиф, член Синедриона, которого Иисус очень любил. Симон настоял на том, чтобы посланник остановился в его доме на все время пребывания в Иерусалиме. Леввей сначала отказывался, не желая злоупотреблять его гостеприимством, но в конце концов согласился.

Аримафея, родная деревня Иосифа, находилась километрах в тридцати к северо-западу от города, неподалеку от дороги, шедшей до побережья Средиземного моря и соединявшей Иерусалим с Хайфой. Местность была достаточно ровная, однако невыносимый зной и духота значительно удлиняли путь. Кроме того, Леввей вовсе не был уверен, действительно ли Иисус находился в Аримафее. От Симона он узнал лишь то, что Учитель и Иосиф были дружны и ученики Иисуса собирались приготовить Пасху в его доме. Леввей подозревал, что отыскать Учителя будет нелегко и на этом пути его, возможно, ожидали многие трудности. Его вполне могли заподозрить в каком-нибудь злом умысле, принять за шпиона… Однако Леввей во что бы то ни стало хотел выполнить поручение своего царя и сам страстно желал познакомиться с этим святым человеком, которого одни считали Мессией, а другие боялись и ненавидели.

Пройдя около половины пути, посланник увидел сидевшего у дороги человека в сильно изношенных черных одеждах, на коленях которого горизонтально лежала длинная палка из оливкового дерева. Человек сидел, сгорбившись и склонив голову, с совершенно отрешенным видом, и взгляд его был неподвижно устремлен в землю. Леввей решил спросить, на правильном ли он пути к Аримафее, но, подойдя поближе, остолбенел: на лице неизвестного были видны следы проказы — ужаснейшего заболевания, медленно и безжалостно пожиравшего тело и душу.

Почувствовав на себе полный ужаса взгляд Леввея, прокаженный очнулся и, взглянув на него, улыбнулся с блаженной безмятежностью.

— Не бойся, путник, — сказал он размеренным голосом человека, чья душа пребывала в вечном умиротворении, — это следы уже отступившей болезни.

Наутро Жиль проснулся от стука в дверь. Полусонный, он сел на кровати и, взглянув на ноги, обнаружил, что спал, даже не разувшись.

— Доброе утро, — послышался за дверью голос брата Хосе, и снова раздался стук.

Спотыкаясь спросонья, Боссюэ направился к двери и, открыв ее, увидел перед собой монаха.

— Доброе утро, — повторил Хосе. — Хорошо отдохнули? Как вам спалось?

— Спасибо, прекрасно. Только вот, прежде чем заснуть… — начал было говорить Жиль, но осекся и тряхнул головой, словно пытаясь отогнать от себя абсурдную мысль.

Утром, как только рассвело, Леввей поднялся и, торопливо одевшись, пошел попрощаться с Иисусом. Через несколько часов он должен был быть в башне Антония: встреча с наместником императора была назначена на десятый час, то есть на четыре часа дня. Войдя в комнату, где они ужинали накануне вечером, Леввей застал там Иисуса и нескольких его учеников за завтраком. Некоторые ученики еще спали в той же самой комнате, завернувшись в тонкие шерстяные одеяла. Солнце еще едва поднялось над горизонтом, и утренний ветерок был довольно прохладным.

— Ты уже встал, Леввей, — сказал Иисус, увидев его. — Я собирался тебя разбудить, но подумал, что еще слишком рано. Садись позавтракай с нами.

Жена Иосифа и молодая служанка накрыли на стол, поставив хлеб, мед, абрикосы в сиропе, овечий сыр и большой кувшин с парным молоком, которым Иуда Фаддей принялся наполнять чаши. Когда он разливал молоко, молодая красивая служанка с гладкими черными волосами — сирота-гречанка по имени Елена, — ставившая на стол горшочек с медом, сделала неловкое движение и пролила его на грудь Иисуса. Леввей посмотрел на Учителя, думая, что он упрекнет девушку за ее неловкость, но Иисус лишь весело рассмеялся, в то время как Петр и Иаков, недовольно взглянув на служанку, беззлобно на нее заворчали.

— Ты хорошо отдохнул, Леввей? — спросил Иисус.

— Ложе было удобное, не на что жаловаться, — ответил посланник, не в силах сдерживать своего беспокойства. — Но за всю ночь я почти не сомкнул глаз.