Она вбежала в дом, скинула валенки, не обмахнув их веником, потом принялась разматывать платок, платок не поддавался: узел уж больно крепко завязан, она уже взмокшая от духоты и раздражения, дрожащими руками пыталась растянуть, разорвать, стащить через голову — все никак. Тогда она, топнув ногой, перекрутила платок вокруг шеи узлом вперед, впилась зубами в серый пух, потащила на себя, а непослушными замерзшими пальцами в другую сторону, узел нехотя поддался и разъехался. Она откинула со злобой платок, уже неровно втягивая в себя воздух и прерывисто выдыхая, чувствуя, как ком отчаяния катится на нее откуда-то с полатей, грудь ее задергалась, она скинула шубу прямо на пол, да еще назло кому-то ногой ее поддала и, тихо пройдя в свою комнату мимо возящейся у печки матери, закрыла за собой дверь и бросилась на кровать, вспрыгнула на ее пружинистое брюхо — горка подушек обрушилась на ее косички, как снежная лавина. И тогда она затряслась и приглушенно завыла.

— Вика, — крикнула Елизавета Степановна, — руки иди мой. Что ты тут устроила.

Она с ужасом и злостью предчувствовала, что сейчас мать войдет и начнет приставать, разбираться, задавать вопросы о неважных, незначимых, пустых вещах, об отметках, станет спрашивать про слезы, потом пожмет плечами, обидится на ответное молчание дочери, предположит плохую отметку и еще упрекнет, назовет неучем. Эта фантазия тут же взбесила ее, и она еще сильнее зарыдала в покрывало.

Но Елизавета Степановна не вошла. Она почувствовала, что дочь снова пришла из школы на взводе, и решила непременно сходить к классному руководителю, узнать, что там такое происходит. С некоторых пор у них установились доверительные отношения. Иван Петрович был, пожалуй, единственным человеком в станице, кто не упрекал ее за единоличие, за кулаческое прошлое. Она молча собрала вещи, разбросанные по сеням, зачерпнула воды из ведра, поставила чайник, а сама все думала, думала, горевала.

Только к вечеру Вика вышла в столовую, понурая, молчаливая. Нос и веки ее были опухшие, натертые.

— Ну и запах тут у тебя! — входя, заметила старуха в толстом ватнике и пуховом черном платке, — Проветрить не можете? Сними что ли с меня варежки, руки болят. Вот видишь.

Она поднесла к лицу Елизаветы Степановны, стянувшей с женщины варежки, свои негнущиеся, словно обглоданные, красные пальцы.

— Бабушка, — прошептал Иван и поднялся с пола, вытягивая шею.

Женщина устало улыбнулась детям и села на лавку, она вела себя так, словно отсутствовала дней пять.

Елизавета Степановна молча стала стягивать с женщины сапоги и телогрейку:

Матрениных монет хватило до Ростова и в Ростове еще Василий бегал в ювелирный, обменивал на советские рублевки. Да тут выпала возможность подлечить старуху. Ведь она была не от старости старая, а от хвори и тяжелого неженского труда, не смерть ее звала, а жизнь мучила.

Брат дал на обустройство в новом месте немного денег, скопленных им на мотоциклетку, работал он в Облсовнархозе, по деревообрабатывающей линии.

Через пару дней сторож привел к Сорину-старшему в дом участкового. Тот проверил у Василия документы, ничего не сказал, ушел задумчивый.

Дни стояли теплые и в городе уже сошел весь снег. Начали просыхать крутые мощеные булыжником узкие улочки и стены домов, из открытых дверей лавок запахло карамелью, а зазывающий прохожих парикмахер с первого этажа разбрызгивал в воздух дурманящий пронзительный одеколон.

На вторые сутки Елизавета Степановна, ушедшая с утра на рынок, вернулась с маленьким пучком внизу затылка и волнообразно разложенной в стороны от пробора челкой. Вика ахнула и стала зачем-то вытирать и без того сухие руки о подол своего фланелевого светло-рыжего платья.

Девочка все чаще и чаще ловила себя на том, что перед ее глазами возникали сюжеты картин. Да, да, это были рыжие раскидистые дубы в лучах живого, мирового Солнца, как у Толстого, это были перламутровые хаты на ржаном склоне, примолкшем под тяжестью свинцовых туч, это были круговороты красок, калейдоскопы мазков, составляющих и заполняющих холст.

Она лишь однажды была в музее. В Подоле был краеведческий музей, где висели четыре картины, нарисованные маслом. На одной из них было нарисовано море и два человека: женщина и мужчина, стоящие прямо в воде, на обледенелых ступенях. Картина была большая, внизу на бирке значилось, что это копия, то есть ненастоящая картина, а только подделка. Вика долго стояла одна в опустевшей комнате, группу давно уже увели дальше, в зал первобытно-общинной формации. А здесь…

Она была уверена, что она одна из всех сотен, тысяч людей, проходивших мимо этой картины, только она одна узнала тайну, разглядела эту тайну в бурных брызжущих с холста желтых водах прибоя. Она вглядывалась теперь в эти простоватые неинтересные блеклые цвета на холсте не для того, чтобы насладиться причастностью к этой тайне, а чтобы насладиться холодными брызгами, опасностью, шумом шторма. Ведь лишь одна она увидела, что в этой воде, нахлестывающей по мраморному парапету, почти скрывающей за стеной волн берег, в воде, глубокой, тяжелой, обрывом уходящей возле последней ступеньки вниз, словно сахарные кубики, еще не растаявшие, плотно набитые в воду, колышутся обмылки мелких квадратных льдин, льдинок, художник — хитрец, скрыл их под верхней наводью, обледенел и парапет, и Вика, поглощая глазами невозможную эту красоту, не удержалась и проговорила по-женски:

— Да как же-то они не боятся! Соскользнут ведь!

— Да, немудрено, — проговорил кто-то за спиной, — Да и то слово, куда только человеческая страсть людей не заводит!

Ничего не изменилось в этом мире, только наступила война. Портовый поселок Ходжок стоял себе древесным грибом на склоне горы, только несколько домов разбомбило при первом налете. Люди не верили в правдоподобность наступления фашистов, в правдоподобность сборных пунктов и ополчения, но ведомые одним объединяющим чувством негодования, приходили в военкоматы и провожали мужей и отцов на фронт.

У военкомата толпились молодые и старые мужчины, люди в военной форме выкрикивали фамилии, махали рукой в сторону крыльца, отправляя новобранцев за военным обмундированием.

В поселке появилось много военных, по улице Радио теперь то и дело шли танки, зенитные установки, колонны с солдатами.

— Расколошматили всю дорогу, — вздыхали люди у магазина.

Женщины и мужчины не отходили от репродуктора, провод от которого шел через всю развилку к магазину. Ася и Вика сбегались на развилку утром, в обед и вечером, остальное время проводили в школе, куда настойчиво созывала старшие классы директриса.

Весной сорокового года основные силы армий Европы были приведены в полную боевую готовность и только ждали приказа своего командования. Армии были сосредоточены на франко-германской границе, вдоль которой с обеих сторон тянулись мощные укрепительные линии. Со стороны французов это была линия Можено, с немецкой — линия Зигфрида.

Линия Можено была возведена на стыке Франции, Германии, маленького гористого Люксембурга и отрезка границы Бельгии.

Хотя Бельгия причисляла себя к государствам, объявившем о своем нейтралитете, и всячески желала этот нейтралитет сохранить, Франция была уверена в том, что при развертывании наступления со стороны нацистской Германии, Бельгия выступит на стороне Франции, предоставив последней и свои немалые ресурсы вооружения, и себя самою в качестве плацдарма боевых действий.

Поэтому в северной части границы Бельгии оборонительных сооружений, именно в силу того, что Франция считала Бельгию своим союзником, а ее собственные укрепления на границе с Германией — продолжением линии Можено.

Линия Зигфрида, состоявшая из долговременных оборонительных фортификационных сооружений, противотанковых и противопехотных заграждений, пролегала от Ахена до Багеля.

— Меня зовут Гретта, — сказала она и плюхнулась в кресло, — Скользкое сидение.

— Что делаем? — делово спросил мастер и добавил, — Гретта?

— Подровняйте сзади, а здесь покороче.

Ей не понравилось, что он не понял ее благожелательности. Ведь девушка представилась. Знал бы этот тютя, сколько минут она сидела в кафе напротив, а потом стояла за стеклом, наблюдая за ним и не решаясь войти.

Ей все-таки удалось придать себе беспечный вид, на ходу снять шляпку и протянуть ее мастеру:

Пили вечерний кофе. Это не было традицией, но все неизменно собирались у круглого семейного стола в гостиной к девяти вечера. Барбара, невысокая, хоть и широкой кости, но юркая, женщина, с короткими каштановыми кудряшками, которые хозяин салона разрешал Жаку постригать два раза в месяц бесплатно, все таки — мать, с несколько потерявшим свою четкость овалом лица, разносила чашки: мужу в кресло, Элизабет на диванчик стиля ампир, который Барбара так выгодно приобрела еще до денежной реформы тридцать шестого, Жак пил кофе за столом вместе с мамой, он очень любил сладкое, а трюфеля и печенье находились на столе.

— Что слышно? В доках уже командуют немцы? — спросила отца Элизабет, Отвлекись от вчерашней газеты. Неужели то, что там пишут еще актуально?

Отец поднял узкое лицо на дочь, обвел аудиторию взглядом:

— Вот что я вам скажу. Не только командуют, они выставили в каждом цеху свои посты, по пять человек, отпустили домой директора, пригрозив ему гестапо, со мной беседовал два часа офицер, тоже гестаповец. Не только об устройстве судоремонтных цехов, не только о кадрах, которые, как вы, быть может, знаете, я курирую, — в глазах Хендрика промелькнула усмешка, — но и об их планах. Я вызвал его на доверительный разговор, спросил, как они планируют организовать управление своей новой колонией.

— Матерь Божья! — всплеснула руками Барбара, — Тебя же могли арестовать за ерничание! Хендрик, Хендрик!

В первые месяцы после капитуляции бельгийское общество находилось в состоянии нервозной заторможенности. С приходом немцев в Антверпен, в другие города, активизировались пронацистские группировки, теперь они отвечали перед вермахтом за настроения в обществе. А люди, большая часть оставшихся в населенных пунктах людей, все никак не проявляли радушия по отношению к агрессорам.

Кое-где отряды Солидарности проводили антифашистские вылазки, взрывали составы, мосты, освобождали из тюрем захваченных немцами бельгийских коммунистов, перехватывали на пустых дорогах офицерские автомобили и провизию.

В основном к концу лета 1940 года немцы создали свой порядок управления, ввели новые марки, заменили старые руководящие кадры на государственных предприятиях на свои, военные кадры. Население стало привыкать жить по команде, под неусыпным оком фашисткой тайной полиции, в режиме военного времени. Это время не собиралось заканчиваться и этот порядок тоже.

Старый Хендрик просиживал сутками в своем кабинете, а когда выходил, то выходил на улицу. Шел в таверну или в доки, к своим старым приятелям.

— Видела твою самочку в аптеке, — сказала за обедом Эльза, она теперь не училась, колледж временно распустили на лето, — Покупала специальные порошки. Видно, так боится стать мамой? Уа-уа….

Барбара не выдержала и треснула дочь по спине.

— Ты забываешься. Какая ты стала жестокая, Элизабет. Сколько в тебе грязи намешано.

— Оставь ее, мама, разве она виновата, что грязи в этом мире хватило и на нее. А про Гретту… Можешь успокоиться, она приличная девушка.

— Очень приличная, — буркнула Эльза, — Солдатню вонючую толпами принимает.

Пахло чистым бельем и женщиной. Да-да, Эрих давно не чувствовал запах утреннего женского дыхания и женского пота, и сейчас особенно остро обонял все, что ему давало это летнее утро. Штандартенфюрер дал ему увольнительную до послезавтра. Он, как и советовал Поппер, отправился прямиком на станцию, доехал до города на маленьком допотопном паровозике и заявился к Розе.

Ему были рады настолько, что показалось, будто она абсолютно не надеялась на его приезд и даже настроилась на скучный вечер с сестрой и ее выхолощенным муженьком.

Знакомство, однако, оказалось полезным. Герберт Аушентарг служил на заводе. Он не просто служил на заводе, но и был вице-президентом одного из концернов, входивших в холдинг. Был самым молодым начальником. Его взяли на завод сначала управляющим одним из цехов, по рекомендации самого рейхсфюрера, а потом быстро повысили и позволили купить часть акций.

— Ведь этого монстра, а иначе не назовешь предприятие, занимающее двадцать квадратных километров, строили англичане.

— Неужели? — Эрих вел себя развязно, чем и покорил и Марту и ее мужа, Скажите пожалуйста, то-то я смотрю, что их самолеты пролетают все время мимо. Теперь я не буду ползти ближе к сортиру, когда услышу звуки бомбежки.

Рано утром — Вика уже привыкла просыпаться за пять минут до побудки и бежать к кранам, — рано утром длинный протяжный крик будил лагерь: «Подъем!»

Крик повторялся еще два раза, пока дежурный ефрейтор не проходил весь лагерь. Тогда в барак входил надзиратель Хофке и громко повторял «Подъем!»

Новенькие вставали не сразу. Они пробуждались долго, стонали от ломоты в суставах. Вика и ее соседки, с которыми она была неразлучна — ростовчанки Валя и Лена — вскакивали сначала с криком Хофке, потом слух их научился ловить первый петушиный крик дежурного, когда тот был еще на задах, вскоре Вика сама собой стала просыпаться за пять минут до побудки.

Она судорожно натягивала на себя чистое белье и лишь потом будила соседок, стеснялась переодеваться при них. Барак был огромный, высокий, нары стояли в два яруса, на них лежали тонкие подстилки. Старожилы догадывались собирать траву и набивать ею эти подстилки. Всю первую зиму Вика и ее соседки проспали на голых досках. Накрывались тонкими тканевыми покрывалами и своими же ватниками. Верхнюю одежду у девушек отобрали сразу по приезду.

После дезобработки они вышли коротко стриженными, худенькими, впервые за два месяца помывшимися в бане. Им выдали сероватое нательное белье и льняные бежевые робы. Впрочем, их обычную одежду, кроме пальто, не отобрали. Только предупредили, что одевать гражданское можно лишь в воскресенье.

Она всю ночь звала маму.

Никто не слышал, спали молодые организмы крепко. А Вике снилось, что она осталась одна на свете и чувство опустошенности и вселенского одиночества разъедало ее мозг, взрывалось в ее жилах непомерным ужасом. И причиной этого одиночества была мама. Вика не видела ее и каким-то пятым сновидческим подсознанием ощущала, что мамы нет вообще.

Сон довел ее до помешательства, тоска в груди ее увеличивалась и увеличивалась. Тоска теснила грудь, шла к своей кульминации. Вика вскочила в слезах, пытаясь закричать что-то, и услышала, что она все еще стонет — но уже наяву.

В окне было темно. Все кругом спали. Она потянулась к ноге Лены, потолкала. Когда та зашевелилась, Вика цикнула той, чтобы не шумела и позвала к себе.

— Ты что, Вичка?

Валя пришла вечером с площадки и бухнулась на свободную койку под Викой. Фаина ночевала у своего Хофке, тот вызвал ее сразу после прихода. Наверное, снова уехал начальник. Вика позвала:

— Ты что там? Ляля! Обидели тебя?

Валя перевернулась на спину, лицо ее сияло, как начищенная сковорода в день восьмого марта!

— Какая я счастливая, Викочка! Ты не поймешь, у тебя одна писанина на уме, одни книжки. Собрала со всех девчонок, у кого что было и вот сидишь, света белого не видишь. А он вона какой, свет-то!

Она показала руку, перед глазами Вики мелькнули буквы чуть повыше Лялиного запястья: Луи Франсуа Корден — Сен-Фаржо, рю Медичи, 7.

Шел июль, лето было дождливое, дожди перемежались сорокаградусной жарой. У Лены начала гноиться разодранная щека, синяки от побоев не проходили, а становились черными. Иногда прилетал морской ветерок, пахло соленым морем и дальними странами. Лена отошла быстрее, чем остальные. Вика видела, что с Валей творится что-то неладное, она все время молчит, на площадку не ходит, но, оставаясь в бараке вместе с Викой, не разговаривает с ней, а лежит и смотрит в потолок или стенку. Лена виновато целовала ее в щеку и каждый вечер убегала на площадку. Приходя, передавала привет Вале от «известного человека».

— А вам, мадемуазель, общий физкультсалют! — говорила она Вике.

Ей казалось, что Лена стала гораздо холоднее и поверхностнее. Она даже смотрела как-то по-другому, не то, чтобы виня, а словно бы говорила: послушалась я чужих советов, а теперь буду своим умом жить — выживать.

Вика никак не могла поймать ее взгляда, ее прежней теплоты и искренности. Впрочем, внешне Леля была внимательна, общительна и игрива даже больше, чем прежде.

В тот день, когда она впервые появились на заводе после побега, напрягая все свои силы прошли пять километров и целый день пробыли на ногах, случился еще один инцидент. Фрау Роза увидела их и, выйдя из-за стола, подошла к Вике. Она долго надменно глядела на девушку, пружиня бедром и сложив руки на груди, потом со всего размаху ударила ее по щеке. Только тогда Вика вспомнила про записку, которую она передала Розе перед побегом. В ней она писала, что Тоггард насилует в лагере заключенных, бьет их и насилует, и приставал к ней лично, но почему-то не тронул, а ей, Розе, надо беречься его, потому что у него нет ничего святого за душой.