Липовые ладошки-листья тихо аплодировали каждому мазку кисти. Аллея, пронизанная солнечным мёдом косых лучей, выдыхала струи сладкого хмеля, пропитывая воздух тёплой грустью июльского вечера. Ветерок запускал невидимые пальцы в тёмные короткие волосы Художницы, на висках чуть тронутые морозным веянием, обвивался вокруг угловатых плеч и старался заглянуть в этюдник, упиравшийся в траву тремя телескопическими ножками. Он усмехался над её немного нескладной сутуловатой фигурой, трепал полы белой мужской рубашки с закатанными до локтей рукавами, надетой поверх голубой футболки, и удивлялся: «Разве это женщина?» И правда: женственностью телосложение Художницы не отличалось, узкие джинсы подчёркивали худобу нестандартных ног, обутых в кроссовки сорок третьего размера. Впрочем, мнение ветра-насмешника её мало волновало: она была погружена в работу.

Казалось бы, что в этом особенного? Аллея как аллея, картина как картина. Но стоило Художнице поднять кисть, как волшебство сразу проявляло себя: краски переходили на холст прямо из дышащего липовыми чарами вечера. Чуть прищурив глаз, Художница прицельно брала нужный цвет и переносила на картину: золото заходящего солнца, просвечивающее сквозь листву, длинные тени от стволов… Пронизанный июльским медовым светом зелёный тоннель, уходящий вдаль – вот что она изображала.

Подходящее освещение можно было поймать только с восьми до полдевятого вечера, и Художница, глянув на часы, болтавшиеся на тонком запястье, со вздохом смирилась: сегодня время работы истекло. Нежно огладив двумя пальцами волшебную кисть – подарок Любимой – она сложила этюдник и повесила на плечо. На подушечках пальцев привычно мерцала золотистая пыльца, постепенно тая и впитываясь в кожу.

В шесть часов она ёжилась от утренней прохлады на остановке, ожидая первого автобуса. Асфальт отсырел и потемнел от ночного дождика; слоняясь из стороны в сторону, Художница не могла надышаться влажной свежестью и радовалась облегчению, наставшему после нескольких дней знойного ада.

В семь часов она жарила себе холостяцкую яичницу в своей городской квартире. Пока запускался компьютер, она солила и перчила лук с помидорами, выпускала яйца – аккуратно, чтобы не расплылись. Из носика чайника повалил пар. Щепоть заварки, кипяток и несколько кристалликов солёной грусти – оттого, что невозможно проводить всё время в объятиях Любимой. Нужно было работать, и много.

В полдень – обеденный перерыв. Живот уже подвело от голода, и Художница открыла холодильник… Мда, негусто. Яйца, помидоры, сыр и кефир. Чтобы не готовить глазунью второй раз, пришлось дойти до магазина, нагрузить полные пакеты и, шатаясь под тяжестью продуктов, дотащить всё это до кухни. За покупками Художница ходить не очень любила: приходилось говорить, а произносить звуки без контроля слуха не так-то просто – неизбежно привлечёшь к себе жалостливое внимание либо насторожишь людей своим немного странным выговором. Отчасти спасало только то, что Художница не успела забыть, как это делается: слух она потеряла в подростковом возрасте, но речь сохранила практически полностью. Ленивые мозги нормально слышащих людей не желали воспринимать телепатических сигналов, хотя ничто не мешало им научиться – ведь Художница же научилась. Хотя у такого способа общения были и некоторые недостатки: в людных местах чужие мысли иногда прорывали плотину ограждающего и успокаивающего золотого звона, наполнившего голову Художницы с момента встречи с Любимой. Собственно, Любимая и научила её всему этому. «Ты ловишь некий комплексный месседж, сгусток психической энергии, – говорила она. – И этот-то посыл твой мозг и расшифровывает как речь, раздающуюся в твоей голове. А поскольку ты владеешь грамматикой, то и речь эта привычно оформлена в слова и предложения, а не похожа на набор понятий».