Шагнув из самолёта на трап, Ольга зажмурилась — так беспощадно ярко полоснуло солнце по привыкшим к полумраку салона глазам. Тело обдало жаром, особенно неуютно стало ногам, обутым по московской погоде в зимние ботинки. Горячий сухой воздух защекотал ноздри, ворвался в лёгкие, выгоняя оттуда остатки промозглой снежной сырости.

— Лёлька! — налетевшая сзади Вика обхватила её за талию и, чуть не бегом, потащила вниз. — Лёлька! Мы в Африке!!! Обалдеть!

Автобус, поджидающий пассажиров, уже раскрыл свои двери, приглашая в салон, но Ольга не торопилась. Она медленно обвела взглядом жёлтую каменистую, пересыпанную песком равнину, исчерченную бетонными полосами аэродрома, далёкие, клубящиеся в горячем мареве раскалённого воздуха горы, какие-то ослепительно белые строения и, зажмурив глаза, чуть встряхнула головой, будто отгоняя наваждение. Всё казалось нереальным, фантастическим, пожалуй, даже киношным. Всего четыре часа назад она смотрела в иллюминатор на убегающие назад, покрытые мокрым снегом ёлки, голые ветки берёз, чёрные пятна земли, будто сочащиеся влагой. А самолёт всё убыстрял свой бег, вдавливая её в кресло, а потом затрясся, подпрыгнул, и весь этот знакомый пейзаж стремительно провалился куда-то вниз, исчезая за толстыми чёрными облаками.

— Не спи, замёрзнешь, — Вика чуть не силком волокла её за руку к автобусу, — хотя какое тут замёрзнешь, скорее сваришься. Давай, давай быстрее, в аэропорту, наверное, кондиционеры есть.

Ольга снова встряхнула головой, действительно, какие там снежинки-ёлочки! Жара была ошеломляющей, лёгкий шерстяной свитерок и чёрные брюки превратились в удушающий скафандр, а ботинки — в две печки, для чего-то надетые на ноги.

Сентябрьское утро было чудесным, совсем не осенним, а, скорее, летним. Деревья всё ещё ярко зеленели своими кронами, только слегка сбрызнутыми каплями желто-оранжевой краски, трава буйно росла на газонах, лишь редкие опавшие листья, скукожившиеся на изумрудном фоне, ехидно напоминали о бренности жизни.

Ольга, цокая каблучками по выщербленному асфальту аллеи, спешила через парк на работу в школу. Вот уже третья неделя, как начался учебный год, её первый учебный год в качестве учителя математики. Если бы ей, шесть лет назад, когда она сама была ученицей одиннадцатого класса, кто-нибудь сказал, что она станет школьной учительницей, Ольга бы искренне расхохоталась, восприняв это как шутку. Нет, работать в школе она никогда не хотела.

Ольга была поздним ребёнком, мать родила её почти в сорок лет, а отцу вообще было под пятьдесят. Мать, на памяти Ольги, всегда была немного странной, не такой, как другие мамы. То безудержно весёлая, она начинала хохотать, носиться по квартире и тискать Ольгу; то угрюмо раздраженная, придиралась к любой мелочи, бранилась, начинала кричать, разражаясь, в конце концов, бурными рыданиями: то часами сидела молча, не отвечая на вопросы, глядя куда-то в пол. В детстве Ольга пугалась, плакала, не понимая, в чём она провинилась, если мама так на неё сердится. Когда подросла, стала огрызаться, кричать в ответ.

Только отец мог как-то сдерживать перепады материнского настроения и бурные проявления эмоций. Он уводил её в спальню, обнимал за плечи, долго-долго что-то шептал на ухо, и она успокаивалась.

— Ты знаешь, малыш, — как-то сказал он своей четырнадцатилетней дочери, — ты не обижайся на маму. Понимаешь, когда мы тебя ждали, у мамы очень тяжело протекала беременность. Врачи даже говорили, что она может умереть, вот она и стала такой нервной. Когда ты родилась, думали, что это пройдёт, а оно, видишь как…