Хексхэм, Англия, декабрь 1920 года

Ночью выпал снег, ослепительно-белый символ другого мира, утратившего чистоту и заблудившегося в просторах нашей цивилизации. Над Коузи-хилл повисло облако белого тумана, напоминавшее заледеневший саван. Продолговатые низко висящие фонари, освещавшие церковь, съежились в холодном мраке, приглушая отбрасываемый свет в преддверии приближающегося чуда. Рождественские фонарики, украшавшие дома и коттеджи, покрылись узорчатым инеем и копотью. На деревенских площадях, укутанных вечной тьмой, недавно возведенные памятники десяти миллионам погибших поблескивали ледяной коркой.

Ночь и ожидание грядущей ночи, резкие звуки и шепот бесконечной великой тьмы под карнизами домов, длящиеся всю зиму; монотонное наступление чуда на твердое, молчаливое сердце не искупившего своих грехов и ничего не прощающего мира. Бог и ожидание его прихода. Повелитель света и тьмы должен был появиться, как и всегда, из замороженной плоти умирающего года. Христос должен был прийти в мир, едва очнувшийся от кровопролитного кошмара, в котором погибли армии невинных, в мир, который пролил столько крови, что заставил бы побледнеть самого Ирода. Сейчас все было тяжелее, чем когда-либо.

В освещенном мягким светом свечей соборе Святой Марии вечерняя служба достигла кульминации. В связи с плохой погодой в этот день решено было провести вторую службу — для тех, кто не смог прийти утром.

Среди теней раскрывались тайны древней литургии. У алтаря фиолетовые одежды священника, казалось, усиливали мрак — равно как голос его подчеркивал царившую в соборе тишину.

— Кристофер.

Он повернулся и увидел, как кто-то, выйдя через боковой придел церкви, направляется к ним. Это оказался отец Миддлтон, все еще облаченный в сутану.

— Добрый вечер, отец. Чем могу служить?

— Я бы хотел поговорить с вами, Кристофер, если можно. Могу я немного пройтись с вами? Вы не против?

Священник слегка поеживался от холода. Его тонкая сутана была одеянием скорее для духа, нежели для тела. Но он был сильным человеком, который всегда старался по мере возможности игнорировать погоду. Кристоферу он нравился: он не стал превращать похороны Элизабет в церковное шоу, а после смерти помогал ему тем, что воздерживался от разговоров о благословенных душах, обитающих в раю.

Часы на башне аббатства пробили шесть раз. Был вечер вторника, и рыночная площадь, еще недавно наполненная людьми, покупавшими гусей и индеек к предстоящему Рождеству, опустела. Повалил снег, мягкий и сверкающий в неуверенном свете уличного фонаря.

Кристофер мерз. Уинтерпоул давно уже должен был быть здесь. По телефону он сказал, что его поезд отправляется с лондонского вокзала Кингс Кросс поздним утром и что на поезде он доедет до Ньюкасла, а оттуда будет добираться до Хексхэма на машине. Даже если предположить, что он остановился где-то на ланч, он должен был приехать два часа назад.

Со времени нападения и похищения Уильяма прошло два дня, но полиция до сих пор ничего не нашла. Старший офицер часами допрашивал Кристофера, задавая вопросы, на которые, как знали оба, ответов не было. О случившемся оповестили Скотланд-Ярд, и информация о похитителях была разослана во все порты, но никто так и не видел трех иностранцев и мальчика в большой машине. Сами похитители хранили молчание: никаких посланий, телефонных звонков, требований выкупа. Словно они растворились в воздухе.

Чтобы согреться, Кристофер начал ходить по площади взад-вперед. За его спиной висели в темноте выложенные витражами окна аббатства, плохо освещенные узоры другого века. Доносилось тихое пение — вечерняя служба почти подошла к концу.

Из окружавшей его тьмы холодный вечерний ветер принес все запахи Англии, и он не знал, да и не интересовался тем, какие из них были настоящими, а какие — воображаемыми. Он чувствовал запах гниющих под снегом листьев, более тонкий аромат бесчисленных летних дней, запах кожи, резины и отполированной мебели из ивы, травы, сминающейся под ногами бегущих по полю игроков в крикет, запах срезаемого дерна, обнаженной земли, выпускающей на волю червей. Запах весенних цветов, осенних костров, запах мертвой плоти, гниющей всю зиму на старых церковных кладбищах.

— Замятин, — начал свой рассказ Уинтерпоул, — это, наверное, самый опасный большевистский агент, действующий сейчас на Дальнем Востоке. Он является признанным авторитетом в Коминтерне — Коммунистическом Интернационале, организованном партией в марте прошлого года для того, чтобы координировать действия сил мировой революции. В Москве он является правой рукой Троцкого. На Востоке он действует практически самостоятельно. Можно утверждать, что если бы не Замятин, в регионе не было бы никакой большевистской деятельности. Если честно, то если бы не Николай Замятин, я бы спал по ночам гораздо спокойнее.

«А если бы не Симон Уинтерпоул, — подумал Кристофер, — множество людей тоже спали бы куда лучше».

— Какое конкретное отношение все это имеет ко мне или к исчезновению моего сына? — спросил он. — Я не знаю этого Николая Замятина, никогда не слышал о нем и могу сделать вывод, что он никогда не слышал обо мне.

Уинтерпоул посмотрел на Кристофера.

— Я бы не был так уверен в этом, — заметил он.

Перевал Недонг, Южный Тибет, январь 1921 года

Он замерз. Утром снег усилился, белый, слепящий снег, хлещущий по лицу и рукам. Он завалил все вокруг: дорогу, скалы, отпечатки ног, которые они оставляли позади себя. Невозможно было определить, прошли ли они уже перевал или нет: ему казалось, что они вполне могли заблудиться. Он видел, что Тобчен испуган. Как-то раз пони, на котором он ехал, поскользнулся и чуть не упал в пропасть с крутого обрыва. Тобчен заставил его слезть с пони, и с тех пор он шел пешком, держась за окаменевший от холода поводок. Старик шел впереди, без конца повторяя мантры и как сумасшедший вращая молитвенное колесо.

С раннего утра на смену снегопаду пришел яростный ветер, настолько резкий, что, казалось, он может сорвать кожу с костей. Так бывало каждый день — к полудню ветер набирал ураганную силу. Вчера им попалась группа путешественников в черных кожаных масках, на которых были нарисованы лица демонов. Он испугался и позвал старика.

— Тобчен, Тобчен, кто эти люди? Почему они так одеты?

Старик посмотрел вверх и что-то крикнул в ответ. Ветер подхватил его слова и унес прочь, поэтому он повторил их, когда мальчик поравнялся с ним.

Дорже-Ла

Они вышли из Калимпонга поздно вечером, когда на землю опустилась полная темнота и лунный свет не мог выдать их. Только бродячие собаки лаяли им вслед. Где-то на балконе рыдала во мраке невидимая женщина. В Нокс Хоумз, за церковью, уже закончилась последняя молитва дня; маленькая девочка лежала в кровати без сна, прислушиваясь к отдаленным крикам совы.

Кристофер провел остаток дня в заброшенном флигеле, а Лхатен покупал запасы — немного здесь, немного там, чтобы не вызвать подозрений. Он купил немного еды, в основном это была цампа и жареная ячменная мука, а также масло, чай, несколько полос сушеной говядины, соль. Кристофер дал ему еще список вещей, смысла которых Лхатен не мог понять: пузырек черной краски для волос, сок грецких орехов, несколько лимонов, клей. Он также обменял немного рупий на тибетские трангки по курсу один к пяти. После чего сам решил обменять трангки на мелкие медные монеты: только очень богатый человек или иностранец может иметь при себе так много серебряных монет, и он не думал, что его новый друг захочет, чтобы его приняли за первого или второго.

На почте, расположенной на Принц-Альберт-стрит, Лхатен послал телеграмму Уинтерпоулу: «Новости о дяде Уильяме. Из-за возникших здесь осложнений не могу оставаться у тети. Друзья посоветовали обосноваться в горах. Наверное, в течение следующего месяца буду в недосягаемости». Он также отправил более подробное запечатанное сообщение в британское торговое агентство Фрэйзеру, чтобы тот передал его в Лондон более надежным путем. В сообщении, предназначенном для оставшихся дома родных, рассказывалось о том, как живет молодой Кристофер в далекой Индии, и была просьба к Уинтерпоулу обратиться в делийское бюро разведки, чтобы оно начало расследование по делу Карпентера и Нокс Хоумз.

Прежде чем отправиться в путь, Кристофер изменил свою внешность. Дрожа от холода, он разделся догола и обмазался смесью из сока грецких орехов и йода. Когда кожа высохла, он облачился в теплую одежду, соответствующую погодным условиям, которые ожидали их впереди. Поверх он натянул жутко пахнущие, залатанные лохмотья, которые Лхатен раздобыл в каком-то месте, которого даже не назвал. Кристофер и не спрашивал — он предпочитал не знать. Краска для волос оказалась достаточно неплохой для жидкости с этикеткой

Утром они поругались. Лхатен настаивал на том, чтобы они провели здесь еще несколько дней, пока Кристофер не акклиматизируется. Теоретически он был прав, хотя и не мог объяснить, почему. На высоте четыре тысячи метров альвеолярное кислородное давление падает до пятидесяти миллиметров; когда это происходит, усиливается насыщение крови кислородом и падает давление углекислого газа в легких. Результатом является гипоксия, недостаток кислорода, что может привести к серьезным и даже роковым последствиям, если организм не в состоянии перестроиться. В дальнейшем им предстояло взойти на высоту около шести тысяч метров. Если Кристофер сталкивался бы с такой ситуацией ранее, он бы быстро акклиматизировался. Но он сам признал, что до этого никогда не проходил через перевалы в такую погоду.

— Мне не нужна акклиматизация. Я прекрасно себя чувствую, — настаивал он.

— Пожалуйста, сахиб, не надо спорить. Пока все было легко. Дальше будет трудно. Дайте своему телу время, чтобы оно приспособилось.

— Черт побери, у меня есть опыт, Лхатен. Я взял тебя с собой не для того, чтобы ты давал мне советы. Просто покажи мне, как добраться до перевалов. А там можешь поворачивать назад и счастливого тебе пути.

Лхатен ничего не сказал. Раздражительность часто была первым признаком высотной болезни.

В тишине он услышал биение своего сердца, напоминавшее низкий, меланхоличный, похоронный стук барабана. Он был жив. Он открыл глаза, но вокруг не было ничего, кроме тьмы. На мгновение он запаниковал, решив, что ослеп. А затем понял, что его засыпало снегом. Он ощутил вес лежавшего на нем снега, вдавливавшего его в землю. Тяжесть была не слишком велика. Он был уверен, что сможет выбраться наружу.

Они попали под остаток лавины, и глубина засыпавшего их снега не превышала метра. Кристофер достаточно быстро оказался на воле. Поиски Лхатена заняли куда больше времени. Мальчик был впереди, когда их накрыла лавина, и там Кристофер и искал его, разгребая голыми руками каждый привлекший его внимание холмик. Ища Лхатена, он нервно поглядывал на нависавшие над ним горные склоны: один обвал вполне мог спровоцировать другой, даже на противоположном склоне.

Он нашел Лхатена в метровой высоты сугробе в нескольких шагах от того места, где лежал под снегом он сам. Мальчик лежал, свернувшись калачиком и не подавая признаков жизни, и Кристофер поначалу решил, что он мертв. Но быстрый осмотр показал, что он все еще дышит. На его левом виске запеклась кровь, а неподалеку лежал большой камень, и Кристофер решил, что удар камнем по голове свалил его без сознания. Только когда Кристофер вытащил его из снега, он обратил внимание на ногу мальчика.

Левая нога Лхатена была как-то неестественно согнута. На штанах чуть пониже колена виднелись следы крови, и когда Кристофер начал ощупывать ногу, пальцы его наткнулись на что-то твердое. При падении мальчик сломал голень, и сломанная кость пробила тонкую кожу.

Пока мальчик был без сознания, Кристофер вправил кость и, разорвав свою нижнюю рубашку, приготовил несколько повязок. Отрезав несколько полос от чубы, куртки из овечьей шкуры, которую Лхатен купил ему в Калимпонге, он сделал несколько накладок на ногу мальчика и надежно закрепил их, предварительно забинтовав ему рану.

На второй день они углубились в горы. Спустившись с перевалов, не доходя до места, где дорога пересекала равнину Кампа и поворачивала на Кампа Дзонг, они ушли на запад, обойдя горы с севера, прошли по долине и снова оказались в горах, воспользовавшись проходом, которого другой человек не заметил бы.

Кристофер так и не смог понять, каким образом они отыскивали дорогу, но было впечатление, что монахи знают ее наизусть. Они поднимались все выше, иногда проходя перевалами, которыми, казалось, пройти невозможно, мимо крутых расселин или по краю окутанных тьмой обрывов. Они молча шли в самом сердце спящего белого мира и казались карликами рядом с глыбами скал и замерзшего снега. Иногда начинался снегопад, но не так яростно, как раньше, — снег мягко падал с неба, тихо покрывая их белыми балахонами. Они проходили мимо ледников, напоминавших огромные заброшенные города в стеклянных ящиках. По утрам из пелены белого тумана торчали горные вершины, украсившиеся за долгие века узорами, оставленными морозом. По вечерам лучи заходящего солнца падали на наклонившиеся башни изо льда и замерзшие занавеси, сотканные из длинных и тонких льдинок.

Они шли уже несколько дней, делая короткие привалы, чтобы поесть и передохнуть. Кристофер, здорово вымотанный событиями прошлой недели, чувствовал, что находится почти на пределе. Он шел, словно во сне, подгоняемый монахами, которые подталкивали и втаскивали его на наиболее крутые подъемы. Временами, когда действительно приходилось вспоминать навыки скалолазания, он боялся, что соскользнет и упадет вниз, навстречу своей смерти. Но удача и упрямая выносливость вели его дальше.

Он терпел все тяготы, потому что хотел улучить момент и убить ламу, но пока такой возможности не представлялось. По ночам они крепко связывали ему руки и ноги и клали на расстоянии, и он ворочался от боли и нестерпимого холода. Он часами лежал без сна, думая о Лхатене и его жестокой смерти, об окровавленном Кормаке, облепленном жужжащими мухами.

Ламу звали Царонг Ринпоче. После первого дня он почти не разговаривал с Кристофером. Он изредка переговаривался с двумя монахами, но большую часть времени хранил молчание.

Дорже-Ла-Гомпа, Южный Тибет, январь 1921 года

Они подошли к монастырю на рассвете следующего утра. Их разбудил звук монастырского рога, резко кричавшего на широкой террасе, требовавшего от темноты возвращения света. И свет вернулся, ненадолго задержавшись на широких пиках Восточных Гималаев, перед тем как неохотно сползти вниз, в темную долину перед Дорже-Ла.

Чтобы подняться к монастырю, надо было вскарабкаться по длинной деревянной лестнице, готовой в любую секунду развалиться и сбросить их на застывшие внизу камни. Кристофер поднимался по ней безо всяких эмоций, он не испытывал ни страха, ни предвкушения встречи с сыном, ни восторга по поводу того, что они все же дошли, — все чувства оставили его.

К тому времени, как они оказались в здании, утреннее собрание монахов уже закончилось. Они прошли через маленькие красные ворота, в то время как монахи пили чай в

лха-кханге,

перед тем как продолжить обряды и молитвы. Путешественников встретил маленький толстый монах, судя по одежде, управляющий. Двое монахов забормотали приветствия и тут же поспешно удалились в плохо освещенный коридор, словно кролики, возвращающиеся в свой крольчатник. Лама вошел в дверь, находившуюся слева, и молча закрыл ее за собой. Кристофера повели в другом направлении, по проходу, освещенному вонючими масляными лампами, отбрасывавшими желтый, точнее, зеленовато-желтый свет. В коридоре царили запахи прогорклого масла и человеческого пота, что было вдвойне неприятно после свежего, разреженного горного воздуха.

Управляющий привел Кристофера в крошечную комнатку на втором этаже и поинтересовался, не голоден ли он.