Июнь 1942 г. Траверз мыса Сарыч

«Что-то не так…» — вяло подумал Саша Новик, глядя, как серебрится кромка облаков и наползает на фосфорно светящийся череп луны.

Он всего минут пять, как сменился на банке. Руки так ныли, ладони так горели от гребли, что нельзя было даже окончательно провалиться в блаженный сон после напряжённой ночи, когда каждый миг мог закончиться бедой, никак нельзя…

— Товарищ лейтенант!

Новик очнулся от яростного горячего шёпота в самое ухо и невольно чуть дальше отдёрнулся от Кулика, бойца своей группы, кадрового морпеха. Только теперь он понял, что именно сквозь наплыв дремотных облаков показалось ему «не так»: не скрипели уключины, не всплёскивала вода — пусть чуть слышно, с усыпляющим постоянством, но без этого рефрена.

Та же ночь июня 1942 г. Гелек-Су

Сводная разведгруппа 1-го и 2-го отрядов (авиации и морской пехоты ЧФ).

Берег нависал мрачной громадой, когда свечной огонёк полной луны затапливало расплавленным свинцом облаков, и вновь блестел чищеным серебром скальных утесов Ай-Петри, когда облака расползались, пробитые и изгнанные холодными лучами лунного света. Берег казался полуразрушенным замковым мостом, провисшим над пропастью моря и готовым вот-вот оборваться в его чёрную бездну, в которую даже звёзды боялись заглянуть, вспыхивая редкими блёстками на колеблющейся поверхности.

Берег казался чужим и чуждым, ненадежным и даже враждебным, хотя…

Лейтенант Новик ещё хорошо помнил тот берег, берег довоенной Всесоюзной здравницы, виденный им когда-то также ночью, но с борта прогулочной лодки. И

тот

берег, к

этому

, приложить можно было разве что лишь контурно, с равнодушием чертёжной кальки. В памяти сердца они не прилагались друг к другу нисколько.

Июнь 1942 года. Штаб Севастопольского оборонного района.

Разведотдел

— Особого толка, товарищ майор, от наблюдений подпольщиков, о которых намекал Зелимхан, не будет… — скептически дёрнул губой Новик и добавил, как будто из вежливости: — По-моему.

Тихомиров посмотрел на него несколько удивлённо.

— С чего взял?

…Грохочет орудиями главного калибра «Императрицы Марии» с 30-й и 35-й батарей осаждённый Севастополь, выбиваются из последних сил остатки Приморской армии, и рвут на груди тельняшки спешившиеся моряки, надолго закрепляя за собой прозвище «полосатых дьяволов».

Расходуя последние патроны, вгрызается в древнюю землю Керченского полуострова Крымский фронт, оттягивая на себя всё новые и новые фашистские части из-под Севастополя. Оттягивая момент, когда из чёрной тарелки репродуктора над кухонным столом, над станком, на стене кабинета и бревенчатой стенке блиндажа раздастся трагическое: «Сегодня, после многомесячной героической обороны, нашими войсками оставлен…» — и замрёт, оборвавшись, каждое сердце, и будто остановится в нём кровь…

Кровь войны — чёрная. Кровь войны — нефть.

Она оживляет её механический организм. Остановится ток её в стальных жилах и карбюраторах машин — и замрут без единого выстрела танки, зачахнет авиационный двигатель, снаряды не подвезут на позиции и умолкнут орудия, встанут эшелоны…

Сердце, безустанно качавшее чёрную кровь войны в организм «германского инженерного гения», билось в нефтяных скважинах Румынии; приводившее в движение «ярость благородную» Отечественной войны — на Кавказе.

Гибралтар

Когда Гельмут разместился в откидном кресле боевой рубки, тишина воцарилась даже на «Потсдамской площади» — так, из-за постоянной беготни и грохота железных пайол, матросы называли кормовой отсек «U-73», соединявший центральный пост с камбузом, дизельным и электромоторным отсеками.

Сняв белую фуражку с золотистым распластанным орлом на чёрном околыше… — по неписаному закону, командир подводной лодки в походе всегда носил белую, парадную — капитан-лейтенант Розенфельд забросил горстью русые волосы со лба назад, зажмурился на пару секунд. Затем опустил, не глядя, ручки командирского перископа и приник к окулярам. Выбор предстоял не из простых. Гибралтар англичане охраняли, по выражению «папы Дёница»: «как собственную спальню».

Ещё он сказал…

Весна 1943 г. Перегон Туапсе-Сочи

В трехстах метрах от берега спарка крупнокалиберных автоматов С-30 вынырнула на морскую поверхность, как замысловатая коряга топляка. Из опущенных стволов в дырчатых кожухах слились струи воды. Сразу за ней, под небольшим капитанским мостиком, на проклёпанном стальном боку рубки показался белый индекс: U-18…

Железная дорога едва продиралась по краю шинельно-серой скальной стены, периодически ныряя в чёрные норы туннелей и только изредка удаляясь от скалистого прибоя за кряжистые, изуродованные непрерывными ветрами деревья, чтобы вновь вернуться и царапаться, ползти, карабкаться с упорством скалолаза, между горным хребтом и морем. Иногда казалось, что закопченная и замасленная железнодорожная насыпь и горные кремнистые осыпи — одно и то же. Так же, языками обтекая отдельные валуны и вливаясь в борозды промоин, стремятся они к морю. А оно так близко, что чайки и бакланы, вспугнутые грохотом приближающегося состава, срываются прямо со стонущих рельс. Впрочем, с той частотою, с которой ходят здесь эшелоны военных грузов, нефтяные цистерны из Баку, теплушки с бойцами, едва ли у птиц было время особенно рассиживаться…

Сегодня в ртутном зеркале утреннего моря, в расслоённой дымке тумана, уже позолоченного рассветом, отразился эшелон с личным составом только что сформированной горнострелковой дивизии. Пока ещё даже без номера, с условным названием «Нахичевань».

С тех, кто должен безопасность обеспечить

— Так что теперь мы вынуждены организовать сопровождение наших стратегических эшелонов, как это ни странно, и с моря тоже, — продолжил комиссар 1-го ранга Курило, протирая бархоткой линзы пенсне. — Там, где перегон подступает к самому берегу, их сопровождают «Морские охотники». Пока, правда, безрезультатно… — Он осмотрел линзы на просвет солнечного луча, пробившегося с чердачной скупостью сквозь тяжёлые портьеры. Разговор этот, само собой, происходил в Туапсе, в штабе КЧФ, в Политотделе. — А вот результата, Давид Бероевич, от нас требуют. Прямо скажем, три шкуры дерут. Особенно после этой истории с «Иосифом Сталиным», — закончил Курило.

— Какой истории? — насторожился полковник Гурджава, сосед комиссара по коридору дореволюционного страхового общества, хозяин соседнего кабинета — начальник разведотдела.

— Это, в общем-то, информация не секретная, но и… так скажем, не для широкого пользования… — наморщив лоб, взглянул на него снизу вверх грузный комиссар 1-го ранга, утонувший в кожаном кресле, разграфлённом медными гвоздиками в шоколадную плитку.

— Ну, раз не очень секретно… — полковник Гурджава потушил окурок «Казбека» в пепельнице на подоконнике и обернулся. — Так расскажи, Вячеслав Андреич?

Особый отдел (контрразведка) КЧФ. Кабинет следователя Кравченко Т. И.

«Это уже кое-что!» — незаметно для посыльного радостно оживился Трофим Иванович, едва пробежав глазами содержимое пакета со взломанной сургучной печатью и штемпелем криптографического отдела: «Совершенно секретно».

Это его оживление, профессионально скрытое рыбьей безучастностью на жёлчном лице, выразилось только в скрипучем сучении ног под дубовым столом и жесте «кури», с которым Трофим Иванович подтолкнул пальцами коробку достаточно редких сейчас папирос «Ялта», мол, «Гуляй, босота…»

Папироски-то уже окончательно довоенные. Во всесоюзной здравнице и крымской жемчужине теперь прохлаждается под белыми беседками и пальмами немец поганый, гуляет вдоль гипсовых балюстрад, но не нарисованных на жёлтой крышке папиросной коробки, а настоящих…

— Благодарю, товарищ майор, — с неожиданным достоинством сказал очкастый мальчишка — младший лейтенант из отдела дешифровки, но папирос не взял. И на злобно-недоумённый взгляд Кравченко очкарик ответил даже чуть насмешливо, если не показалось: — Не курю, товарищ майор, вредно.

Май 1943 г. Гелек-Су

— Э-э… — ошеломлённо проскрипел Зелимхан, вскинув тонкие, словно ощипанные, брови. — Совсем ум потерял, Саши-джан? Проходи, проходите… — засуетился он, отступая в глубь и в полутьму своей вполне европейской «сакли» — садового домика на окраине парка. — Вы тут в прошлый год такой переполох учинили… — продолжал он скороговоркой, торопливо прикручивая трясущимися руками фитиль керосиновой лампы. — Немцы, собаки, весь Гурзуф вверх дном перевернули, — обернулся старик, сузив керосиновое пламя, как жёлтый кошачий зрачок.

И то ли от такого загробного адского освещения почудилось, то ли и в самом деле что-то было не так со старым Зелимханом, а только Новику показалось…

— Случилось что? — спросил Саша, опуская автомат между колен и не спуская глаз с Зелимхана.

Ему показалось, что старый садовник здорово осунулся за неполных полгода с их последней встречи. Сгорбился, что ли. И без того сморщенное лицо огрубили мумифицированные складки…

База 2-го партизанского района

— Как-как? — дёрнулся Войткевич и, оторвавшись от чертежа на листке школьной тетради, поднял голову. Взгляд его был не то растерянный, не то удивленный, но эта перемена в лице была мгновенной.

— Бреннер, — повторил Новик, несколько удивлённый реакцией лейтенанта. — Карл-Йозеф Бреннер. Судя по всему, из абвера. Знакомый, что ли?

— Знакомый? — эхом повторил Яков и, перехватив настороженный взгляд командира разведгруппы, отмахнулся как можно беспечней. — Нет, конечно… Просто певец был такой… оперный… — проворчал он, снова склонившись над пунктиром подземного хода, намалёванным химическим карандашом, — вот и припомнился…

— Ты, оказывается, ещё и театрал… — хмыкнул Новик.