Лет восемь назад, прочитав впервые "Образованщину", я был покорен суровой прямотой автора, его бескомпромиссной позицией в бичевании наших пороков, высотой идеала, просвечивавшего сквозь набросок предполагаемого обновления. Вещь так захватила меня, так созвучно легла в сердце, что я с ходу, как к своей работе, сделал к ней несколько дополнений Статья стала родной. Я видел в ней критику моего окружения, с которым я в это время вел внутренний спор. Я видел, что автор - на моей стороне, что он одобряет меня, чувствующего себя одним из тех, кто, по его мнению, уже выбрал верный путь и о ком он говорит, что их незаметно "по тихости". Это была большая радость. Статья на годы стала любимой... Но многого я в ней не видел. Лишь происшедшие в стране в последние несколько лет перемены, обострив зрение и расширив кругозор, кое-что заставили пересмотреть. Общая плита приличного коммунистического безгласия, равномерно глушившая индивидуальные звуковые оттенки разных слоев населения, откинулись - и на свет ринулись голоса, в которых мы начали различать не только тоску по воле, но и наследственные звуки тысячелетней русской истории. Как бы на равных (демократическое требование!) заговорили разные уровни народа... Наконец, о себе заявило само дно. Мы услышали о "Памяти", вспомнили охотнорядцев, черную сотню, погромы... Сначала хотелось отмахнуться от этого как от безобидных мелких рецидивов невежества. Однако косматые голоса нарастали, упорно побуждая не только искать им глубокие исторические параллели, но и невольно соединять "новации" со всей прожитой тобою советской жизнью, припоминая все анекдоты, стычки, косые взгляды и шипение ближних... Дальше - больше... Долгое время я считал, что только темное простонародье по неразвитости своей соединяет евреев и интеллигентов в одно - по внешним признакам. Я знал, что масонов в России боялись 200 лет назад, что на евреев власть натравливала 100 лет назад - однако, думал я, это же история, и образованные-то люди уж никак не могут нынче повторять этот ее давнопрошедший бред. Пусть наше образование коммунистическое, но ведь даже коммунизм, за вычетом теории и практики насилия, хоть не намного, но все же выше этих провинциальных кошмаров! Этих пещерных позывов... Не тут-то было! Гласность развеяла и эти мои слабые надежды на то, что образование укрощает зверя. Появились черные ораторы с высшим образованием, кандидаты наук и, наконец, на вершине черной волны - во весь рост поднялся известный математик, выдающийся интеллектуал, диссидент. В самый разгар борьбы за демократические преобразования в стране, на пороге крушения соцлагеря, крупный ученый публикует трактат, в котором нам наконец разъясняется, кто есть враг народа на современном этапе и значит во всем виноват. Кого, так сказать, ату. Трактат оказывается введением в избиение не только традиционных евреев, но и - слава Богу, без темнот! - интеллигентов. То, что я считал заблуждением темных масс, явилось как откровение на высотах ученого ума, в ломоносовских эмпиреях. Я очутился припертым к стенке. Я и есть враг народа. Ибо по всем данным отношусь к искомому Малому народу.

Пришлось заглянуть в трактат, ибо чувствовалось, что публика шокирована. Открыв оный, я погрузился в душную эрудицию, вязким болотом деталей напоминающую ленинскую диалектику-трясину, где разумным доводам делать нечего. Закрыть бы... но замелькали фамилии, которые я хорошо помнил по любимой статье Александра Исаевича. Это зацепило. Ага! критикуются почти все те же. Я считал перепалку Солженицына с ними в "Образованщине" семейным делом, Потому и удивился: чем же досадили они этому автору? Вообще, о чем спор?.. Ну, конечно же, опять зубная боль России (казалось бы, клещи большевицких дантистов давно уже должны б были вырвать все такие зубы!): народ и интеллигенция. Верней, - в погромном уже варианте - "мысль народная" и "мысль еврейская", т.е. интеллигентская. Даже беглый взгляд по диагонали легко позволяет заметить, что основное чувство автора - "обида" за народ. Все обидели... Один Г.Померанц чего стоит с его напугавшими патриотов словами, что "народа больше нет" и что при любви к народу нет "никакого порога, мешающего стать на четвереньки". Ужас какие страшные слова! Даже Солженицын на них отреагировал, впрочем на минутку диалектически согласившись, что народа действительно нет. А ведь очень верные слова! Всё - истина. И если 18 лет назад (время написания "Образованщины") и 10 лет назад (написание трактата математиком) можно было по безгласности отчасти и не разглядеть этой истины (хотя, если не терять здравого рассудка, то можно всегда, при любом деспотизме, разглядеть истину, наблюдая ее непосредственно на своей лестничной площадке - и вполне достаточно), то уж ныне, под шквалом общественного саморазоблачения, мудрено задурить голову даже самым слепеньким, указывая им на "страшные", "оскорбительно" звучащие слом интеллигенции о народе. Сегодня любой мужик ни улице загнет о народе почище Померанца и всех диссидентов, вместе взятых, - однако, по мнению народников, которого они прямо не высказывают, но которое сквозит в их сочинениях. что позволено Юпитеру простолюдья, то запрещено быку интеллигенции. Ей опять, как всегда, выделяется несамостоятельное место по той же большевицкой схеме - как прослойке в надстройке. Вообще это удивительно, что именно наиболее верные и изящные замечания из работ представителей "Малого народа" называют злобу наукообразного пророка. Вот несколько таких замечаний, поражающих стопроцентной правдой. Шрагин: "Интеллигент в России - это зрячий среди слепых, ответственный среди безответственных, вменяемый среди невменяемых". По пятам следует вывод трактатчика: "Итак, "европейски образованная и демократически настроенная интеллигенция" созрела для того, чтобы большинство народа oбъявить НЕВМЕНЯЕМЫМ. А где же место невменяемому, как не в психушке?" Самое замечательное в этом саркастическом шипении - это риторический вопрос в конце, революционно переворачивающий вверх ногами все наши представления о драме последних хотя бы тридцати лет. Наблюдая расправу брежневского режима с инакомыслием правозащитного диссидентского движения, мы видели, и весь мир видел, что целая страна стала невменяемой, уничтожая, удушая в психбольницах и лагерях скорее лучших, чем худших, всех тех, кто вышел, выломился, отщепился от безликого и безгласного народного монолита. Невменяемые, имя которым легион, судили немногих вменяемых: мы помним это по процессу над Иосифом Бродским, помним народных понятых и заседателей, помним, кем были набиты залы закрытых процессов над вменяемой интеллигенцией... И рабочий парень Анатолий Марченко, вступив в борьбу с режимом, стал интеллигентом и поднялся над пьяным советским плебсом, ибо принял на себя вменяемость. Шрагин безусловно прав: большинство народа нашего было в эти годы не только невменяемо, но и безответственно и слепо по одной и той же причине: и вменяемость, и ответственность, и зрение забрала себе власть. Народу оставалась рабская покорность... Господи, все это так известно и так понятно. Не перестаю изумляться: казалось бы, поклониться надо низко диссиденству за его подвиг неповиновения в кромешной тьме, но нет! Все эти годы опять, как триста лет назад, в древней Руси, "диссидент" было ругательным слоном, как будто сам народный дух восставал против неповиновения властям и гнал, третировал всех, кто отделяется от патриархального единства. Кажется, если б не перестройка, то скоро толпа, не дожидаясь особого указа власти, сама б начала расправу с диссидентами, сжигая их во славу народно государственного единства на кострах маевок. Так зловеще уже звучало это слово - "диссиденты" - на улице... И вот кончилась, кажется, жуткая пора уничтожения государством независимой мысли, страна сдвинулась с мертвой точки, пошла навстречу благотворным переменам, мы облегченно вздыхаем: слабеет цензура, человек обретает голос, мы начинаем свободную жизнь... И что ж? - Слабеющий монстр тиранического государства, косность и невежество отживающих сил находят неожиданную поддержку - кто б думал? - в бывшем вольнодумце, авторе подпольного трактата о социализме. Теперь он берет на себя роль цензуры и тайной полиции, отделяя чистых от нечистых (в основном немногих нечистых от чистой массы), овец от козлищ, лишая права на мысль одну часть народа (меньшую) под предлогом защиты другой части (большей). Защита заходит столь далеко, что вот мы уже снова, как в 17-м, разделены на два - Большой и Малый - народа. То же по сути классовое деление: в Малом народе при желании нетрудно узнать верхушку современного, нарождающего, третьего сословия (буржуазии), ну а Большой народ - это, конечно же, четвертое (пролетариат) и пятое (крестьянство) сословия. Итак, расклад для классовой битвы готов. В Шафаревиче в едином лице мы узнаем большевика и черносотенца.

Когда-нибудь некий светлый ум, подытоживая духовную жизнь российской интеллигенции второй половины XX века, назовет, быть может, одну из тем ее темой изгойства. разорения и покаяния. И с глубоким волнением вспомнит некоторые имена тех, кого с ненавистью цитирует Шаф. Цитируем дальше и мы с противоположным чувством. Н.Я.Мандельштам: "...всякий настоящий интеллигент всегда немножко еврей". О, как это понятно и близко любому из нас, хоть немного проснувшемуся и начавшему мыслить! Мы автоматически становимся в нашей стране (хочется ухе сказать "становились": погода вдохновляет) - изгоями. Пришло ли время перестать быть ими? Еще не знаем (затем и статья эта пишется)... Анекдотическим образом и Ленин становится изгоем: падение его репутации идет параллельно с разрастанием мифа о его еврействе. С Надеждой Яковлевной перекликается Померанц: "Даже Израиль я хотел бы видеть не чисто еврейским государством, а убежищем для каждого "перемещенного лица"... центром вселенской международной диаспоры". Каким безнадежно тугоухим медведем надо быть, чтоб не слышать в этих благородных словах, приведенных Шафаревичем как свидетельство интеллигентской "беспочвенности", дыхания милосердия, требования МИРОВОЙ ПОЩАДЫ ко всем гонимым, особенно ощущаемого в наш насильнический век, более того - в наши дни. И Борис Хазанов: "Патриотизм в русском понимании слова мне чужд. Та Россия, которую я люблю, есть платоновская идея, в природе ее не существует. Россия, которую я вижу вокруг себя, мне отвратительна". Шаф. видит в этих словах лишь ненависть "инородца" (тут уместно вспомнить слова инородца и русофоба Льва Николаевича Толстого: "Патриотизм - это атавизм"), я - гораздо больше. Может, потому, что, в отличие от ученого, я способен оценить их по достоинству? "Россия - платоновская идея". Ведь это прелесть! За эту мысль я уже люблю Хазанова, потому что в ней - изящество, недоступное твердоухим. Чувство этого изящества - порой как примета, по которой двое могут в толпе узнать друг друга и выйти из нее и уже вдвоем идти искать свою расу... И для меня Россия Пушкина и Достоевского - платоновская идея, ничего общего не имеющая с тем безобразием, в котором мы сидим... Хазанов подарил мне высокое наслаждение, и я ему благодарен и нахожу оправдание концу его цитаты (сказавший так не может быть мне врагом), пугающе-жесткому для чуждого нам с Хазановым Шафаревича. Он здесь видит злобное свое, а я вспоминаю слова Георгия Федотова: "Покаяние - ужас и отвращение к себе ("и трепещу и проклинаю"), ненависть к прошлому..." ("О национальном покаянии", 1933). Но разве возводит махровый патриот каяться россиянину в грехах земли своей, если тот - "инородец"? Низко же мы шли как нация, разложившись до первобытного племени, если запрещаем россиянам резкое слово о своей стране в числе прочих и на том основании, что они - не того племени, нацменьшинство и вообще - меньшинство!.. Раздражают ученого мракобеса такие вещи, что начинаешь думать, что перед нами - аномалия, какой-то дикий нравственный пробел, пустота, незаполненность духа элементарными человеческими понятиями, для которых, чтобы иметь их, не требуется не только членства в академии наук, но даже оконченного среднего образования - настолько соприродна, казалось бы, душе человека, даже и в нашем ожесточенном веке, жалость (хотя б теоретическая!) ко всему малому, одинокому, меньшему, по малости беззащитному перёд наседающим большинством бесчеловечного государства, повседневно организующего примитивную, злобную, ненавидящую отдельного человека жизнь масс (после августовской революции вроде уж не так звучат слова эти о минувшем коммунистическом государстве, но ведь и трактат черного пророка написан не сегодня, а в разгаре той жизни, которая еще, вполне возможно, захочет вернуться - тем более, что пророк работает на ее возвращение). Чего стоит хотя б вот этот фрагмент: "Уж очень часто они (общественные выступления диссидентов и т. д. - К.И.) направлены на проблемы меньшинства. Так, вопрос о свободе выезда за границу, актуальный разве что для сотен тысяч человек, вызвал невероятный накал страстей. В национальной области судьба крымских татар вызывает куда больше внимания, чем судьба украинцев, а судьба украинцев - больше, чем русских. Если сообщается о притеснениях верующих, то говорится гораздо больше о представителях сравнительно малочисленных религиозных течений (адвентистов, иеговистов, пятидесятников), чем православных или мусульман. Если говорится о положении заключенных, то почти исключительно политзаключенных, хотя они составляют вряд ли больше 1% общего числа. Можно подумать, что положение меньшинства реально тяжелее". Налицо - столь абсурдный выворот всех нравственных понятий, что носитель выворота даже не замечает всего позора своих слов; к примеру, о политзаключенных. Речь идет, и это знают все, следившие за событиями последнего тридцатилетия, о политзаключенных-диссидентах, то есть НЕ-преступниках, не говоря ухе о том, что и само сравнение меньшинства политических зэка с большинством неполитических зэка ради сочувствия последним весьма дурно пахнет. Удивительно, что и после "Архипелага ГУЛАГ", где Солженицын рассказал об омерзительном сочувствии советской власти "социально близким", Шаф. не постыдился выразить свою лояльность к неполитическому большинству зэков, то есть к тем самым "социально близким" ворам, бандитам, насильникам, всей блатате, проявив себя, таким образом, прямым психологическим наследником вышинско-бериевского правосознания. "Каким позором было бы такое заявление (о том, что детям интеллигенции препятствуют получать высшее образование - К.И.) в глазах интеллигенции прошлого века, считавшей себя в долгу перед народом!" восклицает коричневый народный заступник. Он даже не замечает (неужели замечает и тогда всё - сознательно?!), с какими государственными структурами и с какой внутренней политикой какого государства он солидаризуется. Если б он не был фанатиком с изуродованным миропредставлением, то в соответствии со здравым смыслом описал бы ситуацию по-иному: каким позором покрывают себя страна и государство, препятствующие детям своей интеллигенции получать высшее образование! Значит эта страна и это государство не хотят усиления своего интеллекта, убивают свои мозги. Что такое интеллигент, как не народ, "вышедший из народа" путем получения образования? В прошлом веке в России даже власть это понимала и уважала. За усилия получить образование, по окончании университета человеку присваивалось личное дворянство. При советской же власти, в полном соответствии с ленинской политикой травли и искоренения "гнилой интеллигенции", получив образование, мы получили в наследство и позорную кличку - и ею меня насильно отделяют от народа, хотя бы мой отец или дед в землю пахал. Поэтому Шаф., хотя и попадает пальцем в небо, предполагая, что "ненависть к одной нации" (так "учитель жизни" называет покаяние; невольно вспоминается христианско-покаянное творчество Андрея Тарковского, фильмы которого почво-фашисты давно уже признали русофобско-антинародными) "скорее всего связана с обостренным переживанием своей принадлежности к другой", он парадоксально-невинным образом прав: отлучаемый по получении образования (я, для краткости, спрямляю: к образованию следует прибавить и более высокую культуру, которая и отличает "Малый народ" от "жизненных взглядов миллионов учителей, врачей, инженеров, агрономов", т.е. большинства той самой образованщины, о которой подробно сказано у Солженицына) от народа презренным официальным именем "прослойки" и погромным неофициальным ленинским прозвищем "гнилой интеллигенции", я, желая выжить и не понимая, за что меня травят (разве образованность и культура - это что-то плохое, преступное?), естественным образом начинаю обостренно переживать свою принадлежность к "культурной расе", вырастающей из народа и властью отрываемой от на рода. Еще в 18 году Бердяев писал об этом расколе народа на две расы. Все эти семьдесят лет народ и партия, т.е. власть, действительно были едины - лозунг не врал - и в своем единстве стремились уничтожить интеллигенцию, т.е. мозг нации, грозящий самой нации и государству критикой и развитием, которых народ и партия не желали. Почуяв вред бюрократии, народные идеологи отождествили ее с интеллигенцией. Бюрократия, рекрутированная из всех слоев населения, очень даже с выгодой использует это отождествление интеллигенции с собой. Пользуясь темнотою масс, тычущих в бюрократию и интеллигенцию как нечто единое - белые руки, портфель и очки на носу, - бюрократия, защищенная госмундиром, выходит сухой из воды, благополучно переадресовав вызванную собою на родную ненависть беззащитной "прослойке". Все, кстати, чисто по-ленински, его путем: он первый отождествил интеллигенцию и буржуазию, чтобы разом освободиться не только от "классовых врагов", но и от вмешательства разума в свои безумные дела. Народ по достоинству оценил начинания Дедушки, воздвигнув разумо6орцу мавзолей... Ленинский дух, впрочем, и ныне успешно действует: как только партия стала терять свой авторитет в глазах масс, она стихийным идеологическим чутьем народа на наших глазах была лишена звания "пролетарской" и отождествлена с интеллигенцией. Это стало даже неким русским законом: как только определенная общественная сила проигрывает игру, так улица сливает ее в своей ненависти с интеллигенцией, подписывая, так сказать, смертный приговор. Как раз в эти дни, когда я говорю эти слова, уличный ворон начинает кружить над первым поколением посттоталитарной демократии... Традиция русской ненависти к разуму и культуре по-прежнему жива... Похоже, что она неотделима от поклонения народу (в пределе - улице, которая "присела и закричала: "Жрать!"), верней, является следствием этого поклонения, производится им. Она настолько ослепляет своего носителя, что он, как Шаф., теряет чувство действительности, а с ним и эстетическое восприятие, определяя, к примеру, картину "Тяжелое небо" как русофобскую на том основании, что на ней изображено некое существо, из которого "течет моча, целое озеро мочи, рождающее реку, которая втекает в качестве ночного горшка (стиль не мой, Ш-ча - К.И.) - в храм Василия Блаженного". Я не видел самой картины, - может, ее можно критиковать за лобовой сатиризм или еще что-нибудь, но то, что художник абсолютно верен внутреннему смыслу действительности, это видно даже по скупому описанию русопята. Это же прекрасно показано, смотрите: моча коммунизма заполняет христианский храм! Что же, как не это, было все семьдесят лет? Не понимая таких вещей, мы рискуем видеть свои храмы еще десятки лет заполненными мочой собственного невежества. Уверен, что точно так же возмутился бы этой картиной и Сталин (и Варлам из "Покаяния": уровень его невысокой души в беседе с художником сильно напоминает уровень Ш-ча). Он как раз хотел свести сей антитоталитарный элемент - малый народ интеллигенции - к нулю. Сталин по достоинству оценил бы патрио-усилия Ш-ча. А я-то, по простоте, думал, что Шаф. - диссидент. Один из авторов ведь сборника "Из-под глыб". А у него, оказывается, и Галич пел "с диссидентским душком" (выражение, достойное аппаратчика ЦК-ГБ). Но, может быть, Шаф. правый диссидент?.. Нет, пожалуй, все верно - по духу нашей страны в ней правых диссидентов быть не может и не должно. Те, кто несогласны справа, несогласны лишь поверхностно, с наружной формой правления, с некоторой гособолочкой - но ни в коем случае не являются несогласными с господствующим, хотя и явно отжившим свой век, народно-тоталитарным патриархальный мирочувствием, тем пережитком родового, общинного строя, доползающим до XXI столетия, который, начиная с графа Уварова, называется народностью. Да, настоящий диссидент у нас - только левый. Он может только отщепиться от монолита. Правым же диссидентом нельзя быть, ибо невозможно быть тоталитарнее тоталитарного монолита. Это уже была бы черная дыра, сверхплотное чудовище... Впрочем, может, душа патриотических лидеров и приближается к такому идеальному состоянию. Ведь тяжкая душа любителей чернонародья (словцо А.И.Солж.) явно тянется к такой плотности. В их рассуждениях всегда чувствуется тяготение холодного. тяжелого, темного. Оттого они так неуклюжи и неэстетичны, так угрюмо тяжеловесны и хмуры. Так боятся людей воздуха и света, так бездарно шарахаются от духовной культуры, впадая в материалистическую глупость. Вот страшно Ш-чу интеллигентское "хождение по воде", то есть, как он "объясняет", - "окончательное разрушение религиозных и национальных основ жизни". Господи, просвети его академическую темноту! Знает ли он. Кто ходил по воде?.. Увы, такова наша культура даже в самых научно мировоззреющих верхах... Все те же плоды коммунистического просвещения... Все вместе их можно назвать разумофобией. Все, к чему прикасается такое больное сознание, отражается в нем, как в кривом зеркале, уродуясь. Ведь любой человек, не утерявший рассудка и чувств" действительности, понимает, что все упреки России и русскому это реакция на коммунистическую Россию, называемую СССР; в этом смысл всякой "русофобии". Если мы сейчас используем благоприятный момент и станем, наконец, современной свободной страной - от русофобии не останется и следа, как и от множества других фобий.

Сходство между Шафаревичем и Солженицыным в адресатах полемической критики и в реакциях на некоторые мнения "столичной образованщины" заставило меня, наконец, еще раз и уже с учетом вскрывшихся в эпоху гласности гнойных нарывов национальной совести, ярчайший пример чего есть "Русофобия", внимательно перечитать любимую статью... По мере того, как я вчитывался, я чувствовал, что любовь моя к известнейшему из малых публицистических произведений знаменитого автора иссякает...

Анализируя "Вехи" и прилагая их мерку к характеристике современной интеллигенции, Александр Исаевич группирует суждения "Вех" в четыре класса, сопровождая их своими ремарками. Первый класс: "недостатки той прошлой интеллигенции, важные для русской истории". В числе прочих отмечается, что "любовь к уравнительной справедливости, к общественному добру, к народному материальному благу парализовала в интеллигенции любовь и интерес к истине; "соблазн Великого Инквизитора": да сгинет истина, если от этого люди станут счастливее". Здесь хочется сказать: стоп! Отсюда бы и скакать. Названо важнейшее. Только сейчас мы начинаем соображать, насколько это был верный диагноз: в этих нескольких строках веховской оценки (верней, самооценки), переданной Солженицыным, указано на суть той болезни, что привела нас в яму: народопоклонство, уклонение русского христианства в социо-язычество. Здесь "истина" - не пилатова абстракция; здесь - намек на конфликт социализма и христианства, над которым бился Достоевский. В дыру этого конфликта ухнула наша церковь, и дунуло из дыры на весь мир победившим социализмом... Здесь - начало большого разговора... Но... следует ремарка Александра Исаевича: "Теперь: да сгинет истина, если этой ценой сохранюсь я и моя семья". Незрело восхищенный этой лобовой атакой, я не замечал раньше; что впереди у А.И. шли слова: "Теперь таких широких забот вовсе нет". Казалось бы, что тут особенного? А вот сейчас бросилось в глаза, что заботы сходившей с ума в молении сапогу предреволюционной интеллигенции названы нашим писателем "широкими". Еще раз, казалось бы, - чего уж тут? Мелочь ведь - неприлично и придираться. Да и верно: широкие заботы были. Не солгал писатель. А вот - зудит: время такое. Вспоминается, что и у Стеньки Разина заботы были - широкие. Что и Стенька? У Чингисхана - еще шире... Этот подтвердят современные монголы. Да в конце концов грех и от источника культуры отрываться: к чему нам тогда уроки Достоевского? - "широкие" заботы-то ведь инквизиторские и были! Далее. Отмечая "гипноз общеинтеллигентской веры, идейную нетерпимость ко всякой другой, ненависть как страстный этический импульс" у тех. А.И. прибавляет, имея в виду этих: "Ушла вся эта страстная наполненность". И опять странно как-то прозвучало. Как будто жалеет современный писатель, что нет "страстной наполненности", тут же как бы не видя, чем наполнены были те страстные люди. Странно... Однако и без странностей возразим великому писателю (впрочем, с написания прошло уже почти двадцать лет - может, он и сам уже увидел?): не ушла наполненность ненавистью, более того (спасибо гласности, быстрей все обнаруживается), не оскудела Русь фанатиками, а явно полку нашего прибывает - и переодевается "страстный этический импульс" из революционного мундира в национальный. И никак не скажешь, что не интеллигенция - по крайней мере, не низы провинциальной образованщины, хотя б тот же Шафаревич. И много других не с семью классами за плечами, а гораздо поболе. Обмолвился А.И. в 73 году в статье "Раскаяние и самоограничение" о национал-большевизме мельком, очень мельком - думается, что все же теоретически-далеким от жизни и вовсе не опасным движение это ему виделось. Гораздо опасней, судя по уделенным страницам, виделись ему те - опять те же! - имена, в том же навязшем в зубах No 97 "Вестника Русского Христианского Студенческого Движения", о котором и в "Образованщине" речь. Заканчивая с ними спор, А.И. в "Раскаянии и самоограничении" писал: "Группа в No97 - не случайность. Это, может быть, замысел: нашей (а оппоненты - не наши?! К.И.) беспомощностью (весь мир перед нами на ту пору дрожал, где ж беспомощность? - К.И.) воспользоваться и выворотить новейшую русскую историю - нас же, русских, одних обвинить и в собственных бедах и в бедах тех, кто поначалу нас мучил, и в бедах едва ли не всей планеты сегодня. Эти обвинения - характерны, проворно вытащены, беззастенчиво подкинуты, и ухе предвидится, как нам будут их прижигать и прижигать". Уф! Еле выписал - отдышаться захотелось. Как сгустил А.И., не хуже Шафаревича! Статья-то - о раскаянии (о покаянии, видимо), а вот эти слова, ух, стальным холодам резанули, все тем же "страстным импульсом" ненависти! Попали ж бедняги из No 97 под гильотину! И чего, думаю, напал великий лениноборец?.. А то, думаю, напал, что, хоть и в незрелом и, может быть, угловатом виде, а мелькнула у них истина покаяния, задела-таки за живое человека, кающегося как-то агрессивно, как бы маша при этом кулаками в сторону прошедшей там, в дали нашей истории, драки. Странное-странное покаяние! Солженицын напоминает только что слезшего с боевого коня большевика, только что крутанувшего в ужасе головой от того, что натворил в резне и пламени, - он еще пьян от безумия схватки, хотя мысль о содеянном и о Боге забрезжила; он уже раскаивается, но раскаяние прерывается, рвется клочками от налетающей красной волны гнева и ненависти; слишком саднит еще память обид, и далеко еще ему до тихого покаянного смирения и любви; он еще полон подозрительности и еще выискивает кругом врагов. Такой человек не допускает, что кто-либо может ошибиться; по его мнению, точней по его ощущению, нет ошибки, есть злое намерение, непременный умысел. Когда читаешь у крупнейшего, прославленнейшего, всеми нами законно уважаемого такое: "...не случайность... замысел: нашей беспомощностью воспользоваться..." - отчаяние охватывает жгучее. Ведь - мрак! Ведь это продолжение той же улицы, где ораторы темные, "памятники-черносотенцы, безграмотные параноики ревут-шипят: Жиды! Сионисты! Масоны! Враги народа! Споили-загубили!.." И - так далее, весь кроваво-мистический набор очумевшей толпы, ищущей троцкистов на современном этапе, чтобы было кого к стенке. Мрак и тоска - когда великие писатели нынешние того же ищут. Это психологическая основа - не художественная, не философская, не религиозная, то есть не от культуры; это основа военно-политическая, та же, что и у Ленина, хоть и в иной обертке: у нации есть враги. Враги есть у нации. Враги у нации есть. Враги нации есть у. Это - глубочайшее, сердцевина, центр центров души. "А выхода", как пишет Александр Исаевич, "нет все равно: только раскаяние". Уточню: теперь еще - и в национальной ненависти.