Кто-то сказал:

— А вы слышали о возродившемся Калиостро?

Он предложил самой безупречной подлинности пергаментный свиток.

— Если здесь что-нибудь удивительно, — сказал хозяин дома, — то только место действия. Это неожиданно и необыкновенно для Америки. Наоборот, это было бы вполне в порядке вещей в Петербурге и Москве, Мюнхене или Женеве. У нас необыкновенно любят чудо и готовы принять любого сыщика за юродивого, у немцев же еще по сейчас много шиллеровского идеализма, и я сам видел на их улицах людей, гуляющих в наряде Христа и проповедующих вегетарианство. Лично мне эта психология нового Калиостро кажется такой простой. Случайно среди хлама в лавке старого букиниста он находить какой-то документ позапрошлого века. У предприимчивого янки мелькает капризная мысль. Это ценный документ на любителя, но ценою его даже у господ любителей не сошьешь шубы. По темпераменту он — урожденный авантюрист, и ему предносится план красивой мистификации, которая может дать ему не только умственное развлечение, а и самое настоящее золото. Это ничего, господа, что он «не берет», — он будет брать. Умному шулеру всегда выгодно уступить первые партии. При нынешней хирургии, переделывающей курносые носы в греческие и подставляющей безногим стальные ноги, что за хитрость создать на руке искусственное скрещение морщин или родинку на плече. И потом «родинка в виде черепа». Одно и то же облако может сразу казаться похожим на верблюда, хорька и кита. Кто видел родимое пятно того, старого Калиостро, и какая родинка не похожа на череп?

— Вы сводите случай к голой мистификации, — сказал заштатный профессор. — Вероятно, даже почти несомненно, это так и есть сейчас, там, в Нью-Йорке. Но, знаете, этот вопрос о человеческих двойниках, — не о галлюцинациях, которые видят некоторые расстроившиеся субъекты, — а о подлинных, страшно похожих на вас людях, иногда с физическим сходством соединяющих и какое-то внутреннее, духовное сродство, — он не такой пустой, простой и безынтересный. Несколько лет назад, работая над сочинениями и биографией известного малороса-философа Сковороды, я был удивлен одной странной частностью его жизни. Весь вообще он, как вы знаете, был какой-то странный. Ходил всю жизнь от помещика к помещику с одной свиткой, посохом и библией под мышкой, постоянного пристанища не заводил, денег не держал. Чуточку, кажется, подражал ему наш покойный Владимир Соловьев, ютившийся по друзьям или гостиницам, хотя, правда, и столь недурным, как «Hotel d’Angleterre». Но и духовно Сковорода был страннее. Жил в области каких-то мистических предопущений и подсказов, верил какому-то своему гению. Раз услышал в Киеве, на Подоле словно бы трупный запах и заторопился сейчас же уйти из Киева. Ушел, а там через три дня открылась чума, которая так и пошла косить город…

— Но, позволь, — сказал его брат, старый чиновник в чинах, — при чем собственно тут двойник?

— Сейчас будет, — успокоил профессор. — Несмотря на тогдашнее отсутствие путей, Сковорода сумел побывать за границей. И вот раз, в Лозанне, он встретил странного человека, по имени Даниил Мейнгард. Это был второй Сковорода, — совершенно похожий на него внешне и изумительно, до чудесности отразивший все его умственные стремления и нравственное миросозерцание. Сковорода был ошеломлён. Он сошелся с Мейнгардом до горячей дружбы, почти до братства. Какая-то мистическая догадка в нем осуществилась с этой поры и, с минуты возвращения, под всеми своими письмами он стал подписываться.

— Григорий вар (сын) Савва Сковорода, Даниил Мейнгард.

— Если ты кончил, — сказал его брат, чиновник, — то я поделюсь странным фактом, имевшим отношение ко мне. В известную пору жизни, как мне кажется, большинство людей узнает странную новость, что у них есть двойник. Есть кто-то странно похожий на вас, иногда вносящий в вашу жизнь путаницу и чепуху. Несколько лет назад я заметил, что как-то особенно часто мои знакомые пеняют мне, что я не отвечаю на их поклоны. Почти всегда оказывалось, что я не был там, где меня видели, но факт отстаивали так решительно, что

становилось почти неловко.

Как-то раз я проходил мимо одного здания в Петербурге, на Невском, у ворот которого стоят двое часовых. Когда я поравнялся с ними, они сделали мне на караул. Я оглянулся. Никто военный не шел и не ехал. Улица и тротуар были пусты. Уже намеренно я через несколько минут вернулся и снова прошел мимо, — и снова мне отдали честь. Не было сомнения, что солдаты приветствовали именно меня. Но кто я был для них? Какой-нибудь управляющий зданием? Переодевшийся в статское полковник? Крупный агент сыскной полиции? Все, что угодно, — только не я сам, — никогда не видавший их и не имевший доступа в ворота, которые они оберегали.

— С ясностью, не оставляющей места ни для какого сомнения, я почувствовал, что на свете и вот тут, в Петербурге, рядом со мною, живет и ходит по этими же улицам, мимо этих же солдат, мимо моих знакомых кто-то поразительно похожий на меня, — мой двойник. Через день мне пришлось снова проходить здесь с знакомой дамой. За несколько шагов до ворот я сказал ей: Сейчас часовые отдадут мне честь. Заметьте, — военных никого нет.

Она засмеялась моей «шутке», но когда два ружья в заученном движении звучно лязгнули в солдатских руках о ременные пряжки, она посмотрела на меня с серьезным недоумением.

— Прошу слова и я, — сказал хранивший молчание старый господин, знакомый большинству под именем помещика из Сибири. — В моей жизни мне раз пришлосьна более яркую странность. Да, это большая редкость — человеческое сходство до деталей. Природа любит разнообразие, и на двух огромных деревьях не найти двух совершенно одинаковых листьев. Можно перебить горы стекла и не подыскать двух совершенно совпадающих осколков. Воть подите же, — а в мире человеческих единиц это возможно. Но то, что вы говорите, все-таки не идет дальше простого физического сходства. Две сходные матери на разных концах города или государства, в силу каких-то равных условий, однородности мужей, сходства физического сложения и т. д., производят на свет сыновей почти близнецов. В конце концов, это просто, как физический закон. Но что вы скажете о передаче одному человеку черт и особенностей другого — из другого поколения, чуть ли не из другого столетия?

— Вам это довелось видеть?

— Да, и если вам не наскучить, расскажу как. Только надо начать немножко издалека — то есть, так-таки почти с впечатлений детства.

— Просим, — сказали мы.

…В первый раз я услышал о нем от свей квартирной хозяйки.

— Так что, говорит, сударь, вы бы сходили к этому человеку. Не пожалели бы. Необыкновенный, можно сказать, человек. Он по вашей руке, что по книге, всю вашу судьбу прочитает. Далеко-то оно — далеко, в Измайловском полку, — да уж пол-дня не расчёт, а довольны останетесь. Одно слово— хиромантик! Живет, собственно, под тем видом, как настройщик, — ну, вот по фортупьянной части. И во двор как войдете, на угле дома действительно, дощечку с рукой увидаете—» настройщик такой то». Только это все для блезиру, — иначе, само-собой, его бы давно из Петербурга выслали. А я бы вам и карточку от него раздобыла. Знакомая у меня такая есть, ей это все одно, что наплевать, — с улицы же он не всякого примет, — рекомендации требует. Как его дверь разыщете, так три раза в звонок ударьте, а он уж смыслит. И сразу на него не набрасывайтесь, а дайте ему осмотреться. «Нам-мол настройщик нужен, и просим вашей уединенции», — а тем временем карточку ему в руки. Тогда он вас к себе в каморку попросит и, ежели никого нету, так прямо вами и займется. Когда вашу руку смотреть станет, вы ему вопросами не мешайте, — очень он этого не любить, — а только слушайте, и, ежели он вам прошлое говорить начнет, и вас страх охватит, — вы этого ему не показывайте и виду. Как все скажет, — тогда его переспросите, чего не поняли, и он без сердцев вам на все даст объяснение. А когда встанет, это значит, пора вам его оставить, и тут он вам две маленькия копилочки незаметно на стол поставит, — на одной надпись «на нищих», а на другой ничего не написано. В первую вы что хотите положите, хоть гривенничек, ну, а ему меньше целкового вам неловко, потому он сразу увидит, что вы человек капитальный. Коли не понравится, вы ему, конечно, можете и меньше, он в это время отвернется и нарочно покажет вид, что в окно на голубей смотрит, только думаю, он на вас потрафит, потому все от него выходят встревоженные и раздумчивые. И еще надо вам сказать, что, ежели у вас на руке что-нибудь очень печальное выходить, так он вам этого не скажет. Нелюбит он человека расстраивать, а просто предупредить, что предстоит вам нечто неприятное, и молиться посоветует…

Все это было любопытно, а времена подходили с праздничною свободой. Я поблагодарил хозяйку за её предупредительность и говорю:

— Вы это очень мило рассказываете. Как будет случай, не откажите мне в самом деле в, его карточке и адресе.

— Для вас, сударь, я готова всякую услугу сделать…

В начале двадцатого века рискует показаться смешным тот, кто решился бы признаться в своем доверии к хиромантии. Распишитесь в этом, и ни один читатель не станете интересоваться дальнейшим содержанием вашего рассказа.

Но я говорю не столько о хиромантии, как существующей и применяемой ветви таинственного знания, сколько о возможности научного подхода к этой области, испокон веков темной, загадочной и окруженной туманом сокровенного ведения. Нет сомнения, что в действиях людей, промышляющих этим делом, бездна бесцеремоннейшего и наглого шарлатанства. Нет спора, что в так называемых научных трактатах по хиромантии. от старинных латинских фолиантов, созданных главным образом мистикой средних веков, до новейших исследований, особенно значительных у французов, включительно до широко популярных Д’Арпантеньи или Дебарролей, — множество вздора.

Но в этих грудах шелухи и мякины не сохранилось ли зерно настоящего, когда-то давно утерянного знания? Не завалены ли этим ненужным балластом семена незаурядной наблюдательности и плоды огромного жизненного опыта вдумчивых и пытливых людей, посвящавших этому целую жизнь? Не нужно ли только самому обладать зорким глазом, чтобы в грудах угля и пепла уловить едва заметное мерцание огонька таинственного познания?

В сущности это не так глупо, как кажется с первого взгляда. Бальзаку, вероятно, никто не отказал бы ни в свежести и ясности ума, ни в огромной житейской пытливости. А он был горячо убежденным адептом хиромантии, и в его сочинениях вы найдете неоднократные признания в этой вере. Кто будет отрицать, что лицо есть отражение всего человека со всем его темпераментом и всем прошлым? Пережитое безумие не читается-ли в глазах человека, вышедшего из сумасшедшего дома и вернувшегося к счастью трезвой мысли? Не угадываем-ли мы предстоящее помешательство за несколько лет по выражению глаз? Надвигающийся тяжелый недуг задолго до наступления не налагает-ли печати на человека?

Почему наряду с лицом не быть таким же зеркалом и руке, интеллигентнейшему человеческому органу?

Рука — исполнительница воли мозга и служанка мысли. Когда человеку изменяет слово, она является его заместительницей, и жест выражает желания и мысли. По почерку с несомненностью определяется характер пишущего. И чем объясняется общность линий руки у Людей однородного душевного склада, однородной профессии, одной добродетели и одного греха? Почему французские хироманты, исследовавшие руки таких людей, как Дюма, Ожье, Ламартин, Гюго, Прудон были поражены странным развитием у всех холма Аполлона (Mons Solis) и глубиной Аполлоновой линии, (бугор и линия под безымянным пальцем), говорящих о природном предрасположении к искусствам и поэзии, о гениальности и таланте, а руки Бисмарка и Чемберлена развитием Сатурна одинаково выдали им «наглость желаний», наблюдаемую у всех людей власти, силы, крови и железа?

Чем объяснить такие случаи, как, хотя бы предсказания известного хирогномиста Чейро, сделавшего недавно слепки с рук обитателей одного сумасшедшего дома в Иллинойсе и по ним с безошибочною точностью определившего, кто из них покончит с собою самоубийством, кто в безумии совершит преступление, кто выздоровеет, кто по выздоровлении снова вернется в окаянные стены больничного каземата?

Физиология утверждает, что линии на ладони — не результат механических движений руки, а отпечаток психической жизни. У новорожденного ребенка можно уже рассмотреть с поразительною ясностью начертанную сеть линий. У изнеженной интеллигентной женщины, с широко развитою умственною жизнью, ладонь испещрена гораздо большим количеством линий, чем у труженика чернорабочего, рука которого никогда не разгибается во время целодневной физической работы.

Как бы посредством электрического тока жизнь мозга находит отголосок в нервах руки (пачиниевы атомы). Чем сложнее духовная жизнь, тем запутаннее сеть линий руки. Ладонь делается горячею во время лихорадки, когда пылает мозг. Она суха у страдающих сухоткою. Если крупный потрясения организма, — болезнь, печаль, ужас, — оставляют печать на человеке, изменяя его лицо, проводя морщины на лбу, превращая в одну ночь его волосы в седые, — может-ли рука, непосредственно сообщенная с мозгом, оставаться безучастной к психической жизни человека?

Но это, может быть скучно, и похоже не на рассказ, а на лекцию. Кто интересуется всем этим, тот, если захочет найдет нужные книги.

Скорее, чем я думал, через какие-нибудь три-четыре дня, в моих руках уже была засаленная и достаточно обтершаяся по углам визитная карточка, на которой убогим и изби тым шрифтом были напечатаны всего три слова:

— «Антиох Паганако, настройщик», — а внизу виднелись следы уже стирающегося карандаша— «Измайловский полк, 12-я рота, д. 16».

Хозяйка передала мне карточку и наставляет:

— Вы, сударь, в долгий ящик дела не откладывайте, потому теперь наступит праздники, и у него сенокос. Видимоневидимо народу нахлынет, и вам тогда долго своего часу ждать придется. Да и он уж не так будет внимателен. И еще забыла вам сказать, — раньше шести вечера к нему не ездите и субботу пропустите, — по субботам он шабашит и никого не принимает.

…Я этих мест не люблю. Никогда в них живать не случилось и, должно быть, поэтому, когда сюда попадешь, чувствуешь какую-то нервную подавленность неизвестностью места. Камень и кирпич, отсутствие деревца, хотя бы оголенного, в небе черные змеи фабричного дыма, заводские трубы, как дьяволовы карандаши или чьи-то предостерегающие, поднятые персты, чернеющие в морозном сумраке, и, хмурые, постыло-казенные громады казарм.

Теперь улицы поразрослись, почистились, а тогда все это имело вид убогий и безжизненный. Человек, бьющий на мистические слабости себе подобных, не мог бы подыскать лучшего себе места.

У 12 роты мы отпустили извозчика и пошли пешком. Я был предупрежден, что Паганако избегает популярности и даже уклоняется от бесед с посетителями, подъехавшими к нему в экипаже.

Вот и 16-й номер. Все, как говорили.

Убогий, точно вдавленный в землю домишко с мелкими, подслеповатыми окнами нижнего этажа, похожего на подвал. Такое впечатление, что— приехал бы часом позже, — эти окна совсем бы ушли в землю.