Сильно натянув поводья, всадник остановил коня почти возле самого обрыва.

С высокой кромки берега перед ним открывался узкий, точно палец, небольшой залив и в конце его пристань, возле которой стояло несколько кораблей. Два из них выделялись более высокими бортами, нарядной белизной новеньких вёсел, не снятых на время стоянки, а поднятых стоймя, да ещё тем, что паруса с их мачт тоже не убрали, а лишь свернули и подвязали к реям. Корабли были готовы вновь выйти в море.

Всадник смотрел на них, хмурясь и нервно перебирая свободной рукой тёмную гриву копя. Его лицо, безбородое, ещё не знавшее бритвы, выражало одновременно злость и сомнение.

Царю Эпира Неоптолему этой весной исполнилось семнадцать лет. Он давно уже вырос и был сложен, как взрослый мужчина, а громадный рост (все, кто помнил Ахилла, считали, что сын вот-вот его догонит), ширина плеч и груди, мощь литых мускулов, — всё это делало его внешне ещё взрослее, и он, ставший царём без малого в тринадцать лет, давно уже не казался мальчиком. Но лицо его выдавало — тонкое, беспокойное, почти нежное, оно было ещё совсем юным. Покрывавший его золотистый загар лишь ещё больше подчёркивал свежесть и упругость кожи, мягкие линии щёк, полудетскую пухлость губ. Только глаза были уже совсем взрослыми: карие, глубокие, укрытые тенью густых, как у Ахилла, ресниц, они прятали какую-то боль, постоянную и сильную.

Возможно, Феникс говорил грубо, но, по сути, сказал правду. Она была действительно боевой добычей.

Они оба одинаково боялись воспоминания об этом дне — вернее, ночи, когда пала Троя.

Для Неоптолема то была первая в его жизни большая битва. И последняя: схватки с бандами разбойников, несколько раз нападавших на его владения, оказались для него не труднее и не опаснее ежедневных боевых тренировок. Он легко дрался и легко побеждал. И схватки эти боями не были, они и отдалённо не походили на то чудовищное действо, которое произошло четыре года назад и называлось почему-то «великой Троянской битвой», хотя по-настоящему это было просто истребление нескольких тысяч людей, разбуженных внезапным нападением, не сумевших оказать сильного сопротивления, погибавших в неведении и недоумении...

Всё это юный базилевс начал осознавать потом — тогда же он был воодушевлён общим яростным напором, полон дикого кровавого упоения. Мысль о смерти отца, причинившая страшную боль (он безумно любил Ахилла, которого никогда не видел, о встрече с которым мечтал, как о самом прекрасном чуде), мысль о том, что отца убили троянцы (ему так сказали, а все подробности он узнал уже много позже), гнев и ненависть, жажда драки, весёлое наслаждение смятением и ужасом, переполнившим огромный город, — всё это вместе совершенно затмило сознание мальчика. Он убивал полуосознанно, почти не замечая, как редко его напор встречает настоящее сопротивление. Правда, что-то, впитанное с воспитанием Феникса и с доходившими до родного дома легендами об отце, удержало его от убийства женщин или подростков, хотя он видел, что многие ахейцы их убивают... Возникший и с невероятной скоростью охвативший город пожар, буйное безумие разрушения, крики отчаяния, мольбы, проклятия, — всё вместе составляло ни с чем не сравнимое исступление, которое обрушилось на его душу, как лавина камней на тонкий неокрепший ствол молодого дерева.

На рассвете корабли вышли в море. Шторма не было, но ветер не утихал, и тяжелогружёные суда, низко осевшие в воду, сильно шатало, опасно креня их борта почти к самой волне.

Перед отплытием на берегу царили шум, крики, брань и пьяные песни, а потому Андромаха не услышала того, что произошло почти у самых сходен корабля, на котором она находилась.

Когда Неоптолем, проверив, все ли корабли готовы к плаванию и все ли его люди погрузились на них, уже собирался взойти на своё судно, к нему подошли трое базилевсов — Менелай, Аякс Локрийский и Иодамант. От всех троих отчаянно разило вином, а Менелай к тому же шёл нетвёрдо, ступая по земле так, будто она качалась, как палуба корабля. Десятка два воинов, сопровождавших царей, тоже были сильно пьяны.

«Как они поплывут-то? — подумал Неоптолем, не понимая, для чего они пришли, и глядя на них в недоумении. — Их же от качки рвать начнёт!»

Чтобы заглушить боль, он выпил полфляги крепкого вина и почти сразу заснул, с головой укрывшись плащом, уже не ощущая ни качки, ни порывистого ветра, ни влаги, пропитавшей одежду, — Неоптолем даже не снял мокрого хитона.

Проснулся он уже после полудня, и взгляд сразу окунулся в белизну новенькою паруса, поднятого на мачте взамен прежнего, потрёпанного бурями ещё в первое плавание. Полный воздуха и солнца, парус сиял, споря чистотой с редкими облаками, скользящими в небе.

Дул ровный попутный ветер. Вёсла гребцов были подняты и наполовину втянуты внутрь корабля. Воины-гребцы отдыхали, расстелив на досках плащи и блаженно растянувшись на них. Только кормчий был на своём месте, да на мачте, удобно пристроив ноги в верёвочных петлях, сидел дозорный.

— Где Пандион? — спросил Неоптолем ближайшего к нему воина, пряча в зевке гримасу боли: при первом же движении прокушенная рука резко и мучительно заболела.

Густые заросли акации подступали вплотную к лесному озерцу, лишь в одном месте раздвигаясь и открывая песчаную полоску берега. Над тропой, ведущей к этому пляжу, акации смыкались плотным шатром, не пропуская солнца, так что даже в полдень она была полутёмной и прохладной. Ветви низко опускались над нею, и ехать на коне здесь было неудобно, поэтому перед зарослями Неоптолем спешился.

В конце зелёного коридора акаций заблестело солнце, и тут же светлая тень заслонила юноше дорогу. Громадный золотистый пёс встал перед ним, как молчаливый призрак, не лая и не рыча, просто запрещая идти дальше.

— Это я, Тарк, пропусти! — проговорил Неоптолем негромко.

Но верный пёс уже и сам узнал его и отступил, скупо помахав хвостом и оскалившись в своей загадочной «улыбке». Он относился к Неоптолему ровно, не проявляя настоящей любви и не испытывая ни малейшей враждебности. Он признавал его, как сына своего любимого хозяина, и выполнял его приказы, но только потому, что это приказала Андромаха. Они уважали друг друга, и ни один не боялся другого.

Тусклое серое пятно, еле заметно проступавшее на кромке верхней плиты, растворилось в черноте, исчезло — значит, снова наступила ночь. Никаких иных признаков смены дня и ночи в каменном саркофаге уловить было нельзя. Ночь наступала во второй раз, и за без малого двое суток ни один звук не проник сквозь камень. Спёртый, тяжёлый воздух был неподвижен. Какие-то щели здесь, конечно, существовали, не то узник не различал бы слабого отблеска света, который появлялся днём на верхней плите, да и дышать давно стало бы нечем. Правда, каждый вздох и так наполнял грудь болью, но смерть от удушья не наступала, значит, приток воздуха всё же имелся...

Гектор закрыл глаза, вновь пытаясь вызвать сон, чтобы хоть как-то ускорить течение времени. Но жестокая боль в онемевших плечах, спине и ногах не давала расслабиться и погасить измученное сознание.

Каменная темница, в которой он находился, была трёх локтей в длину, трёх в ширину и четырёх в высоту. Ни лечь, ни даже сидя вытянуть ноги, ни раскинуть руки, ни встать в ней было невозможно. Со всех сторон — ровные, тяжёлые плиты, которые при самом отчаянном усилии нельзя было не то что поколебать, но даже заставить дрогнуть.

Узник вспомнил мучительное заточение под обломками зала титанов. Тогда, конечно, было страшнее, больнее, хуже. Но он ждал Ахилла, он знал, что тот придёт и поможет. Сюда не придёт никто.

Гектор и так уже понял, кого видит перед собой. Он знал, что обруч с головой кобры, урей, как его называли египтяне, — символ царской власти. Да и от описаний, которые он слышал прежде, Рамзес III

[9]

не отличался — фараон был таким, каким рисовали его рассказы купцов и послов.

Ещё раз сделав усилие, чтобы ничем не выдать своего смятения, герой поклонился.

— Я приветствую тебя, повелитель Двух царств

[10]

, великий фараон! Приветствую и благодарю за твоё царственное гостеприимство!

В последних словах не прозвучало насмешки, но они были жёстки и надменны.

Полдень миновал, солнце едва заметно спустилось к западу, но зной не ослабел, и улицы Мемфиса

[15]

оставались пустыми. Многочисленные лавки и питейные были закрыты до вечера или пустовали, а их хозяева, прячась в тени стен либо тростниковых навесов, высматривали редких прохожих, чтобы зазвать их освежиться стаканом ячменного пива.

На улицах не было видно даже постоянно толкущихся в жилых кварталах разносчиков: им некому было предложить ни лепёшки с мёдом и миндалём, ни сушёные фрукты, ни женские браслеты и серьги из кости или меди, ни лёгкие, как паутина, головные платки, которые здесь любили носить как мужчины, так и женщины.

Город был пуст.

Тем не менее воины, быстро шагавшие впереди процессии, старательно били мечами о щиты и громко кричали:

Гектор проснулся от очень странного звука. Точнее, не странного, а как будто незнакомого, но при этом что-то больно и остро напомнившего. Что это был за звук, он во сне даже не понял. То ли кто-то тихо-тихо затыкал и тут же умолк, то ли мяукнул котёнок — не жалобно, но ласково, то ли кто-то кого-то позвал на непонятном языке.

Троянец вздрогнул, открыл глаза, осмотрелся.

Большая, с высоким потолком комната, в которой он находился, была обставлена просто и неброско: широкая кровать, два кресла из ароматного эфиопского сандала, высокий ларь с несколькими дверцами, разрисованный цветами лотоса, столик, на котором стояла ваза с цветами, и другой — с изящным кувшином и бокалом для питья. Две ниши, одна против другой: в той, что была позади постели — фигурка Изиды с младенцем Гором

[18]

в руке, в другой, завешенной полупрозрачной тканью — круглая ваши из тёмного камня. По бокам этой ниши стояли два светильника, сделанные в виде фигур бога Анубиса

[19]

. Вечером, накануне, они горели, это горой ясно вспомнил, но сейчас огонь в них угас. Комнату ярко освещала почти полная луна, висящая в серебряном небе за распахнутым окном. Кисейная занавеска, казалось, тоже светилась, впитывая лунный свет.

Гектор встал и, подхватив с кресла набедренную повязку, небрежно обвязал её вокруг талии.

— После того как тебя волной смыло в воду, наш корабль продержался недолго. Ураган гнал его к берегу, прямо на скалы. Когда гряда камней показалась локтях в ста впереди и мы поняли, что сейчас нас ударит об эти камни, четверо оставшихся в живых гребцов кинулись в воду. Я думаю, они сразу погибли. Во всяком случае, мои попытки разузнать здесь хотя бы что-то кончились ничем: никто о них не слыхал, никто не находил их следов. Ахилл, который до последнего мгновения пытался высмотреть тебя среда волн, увидав каменную гряду, бросился ко мне и крикнул Авлоне, чтобы и она держалась рядом: иначе при ударе нас разбросает в разные стороны. И в этот момент корабль наткнулся днищем на скалу, его подбросило вверх, и тотчас же рухнула мачта. Я видела, как её перекладина ударила Ахилла по голове. Он упал, мы с Авлоной успели его подхватить. Ему рассекло лоб, кровь так и хлестала из раны. А наш корабль тонул. Я стала перевязывать мужу голову, и вот тут поняла, что со мной неладно — мне стало дурно. Ахилл, а он всё время оставался в сознании, очень твёрдо взял меня за руку и сказал:

— Ребёнка надо спасти, Пентесилея! Я сам выплыву, даю слово.

И сказал Авлоне, чтобы та помогала мне, а он сам о себе позаботится.

В это время корабль ещё раз ударился о скалы и стал разваливаться на куски. Нас швырнуло в воду, и я на какой-то момент потеряла сознание. Но очнулась почти сразу и увидела рядом Авлону, которая поддерживала меня на воде. Мы стали кричать, звать Ахилла, но ветер так ревел, и так шумели волны, что если даже он сначала был рядом с нами, то не услышал нас. Может, и он кричал, и мы тоже не слышали...