Никогда еще Хаджи Милети не желали перед дальней дорогой столь часто счастливого пути, как на этот раз — в начале сентября, перед тем как отправиться ему на Балканы. Уже не первый год служил он караванщиком в заготовительной конторе дворца Шейха уль-Ислама, и поездки в самые отдаленные уголки империи стали для него делом вполне привычным. Какие только грузы не перевозил он: от старых ковров, отслуживших свой век в столичных мечетях и предназначавшихся теперь для провинциальных, и до суконных плат с изречениями из Корана, которые распределялись по захолустным городам, отдаленным селениям или военным гарнизонам, где, судя по донесениям инспекторов или поступавшим анонимным письмам, их не хватало, а то и не было вовсе.

Хаджи Милети, привыкший к дальним странствиям и дорожным хлопотам, на сей раз ощущал какую-то тревогу. И не потому вовсе, что предстояло отправиться в те края, где ему не доводилось бывать раньше. Причина крылась скорее в другом — в том грузе, который он должен был доставить (большом количестве черных покрывал, предназначавшихся для тамошних женщин), и тех слухах, которые долетели до его ушей, пока он собирался в дорогу.

Он старался забыть эти пустые разговоры, успокаивал себя. Дело предстояло обычное. Да и груз, который он должен был везти, мало чем отличался от тюков с молельными ковриками и уймы других вещей, которые он не раз и не два развозил по городам и весям.

Он старался подавить в себе беспокойство, и временами ему это удавалось, пока вновь не всплывали в памяти эти бесчисленные «Счастливого пути!» и в голову не лезла мысль, что, наверное, не только ему эта его миссия казалась необычной. Потому-то и желали ему столь часто удачного ее завершения.

Вот такие мысли донимали Хаджи Милети, пока он принимал покрывала на центральном складе заготовительной конторы. Их было много. Почти полмиллиона. Они лежали, связанные в тюки, на каждом из которых выведена была цифра, означавшая количество. Старший кладовщик нудно цедил цифру за цифрой, скользя глазами от тюков к пачке накладных, которые держал в руках.

Еще до рассвета караван Хаджи Милети покинул столицу. Было холодно. Со стороны Мраморного моря непрестанно дул ветер.

Он ехал весь день, ни на минуту не останавливаясь. Нужно было засветло прибыть в Орман-чифлик,

[2]

где он должен был заночевать. Существовало строжайшее правило, по которому все курьеры и служащие, отправляющиеся по делам в западные владения империи и возвращающиеся оттуда, должны были переночевать именно там. Почему? Этого не знал никто. Да и Хаджи Милети никогда не задумывался над этим. Но ему, как и всем, впервые отправляющимся по делам в европейскую часть государства, напомнили об этом правиле. Он же постарался хорошенько запомнить его, как запоминал по обыкновению, не вдаваясь в детали, все, что касалось государственных дел. Хотя это правило не могло не казаться несколько странным: в какое бы время дня и ночи ни прибывал ты в Орман-чифлик, нельзя было продолжать свой путь, не переночевав там. И случись тебе на обратном пути оказаться в Орман-чифлике пополудни, даже в том случае, если почта или документы, которые ты везешь, большой государственной важности, если тоска твоя по ближним нестерпима, а столица — вот она, рукой подать, — даже в этом случае ты не мог продолжать свой путь. Нет, ты обязан был в любом случае дождаться ночи, провести ее в Орман-чифлике и только утром отправиться дальше.

Несколько раз в дороге Хаджи Милети силился представить себе, как мог выглядеть этот самый Орман-чифлик, но его незатейливое воображение, исходя из названия, рисовало лишь очертания леса. И в самом деле, первое, что он увидел, приближаясь к постоялому двору, был лес, показавшийся ему мрачным в сгущающихся сумерках. Несколько тусклых фонарей вырывали из темноты двухэтажные строения, выглядевшие необитаемыми. Какой-то человек неожиданно вынырнул из темноты. Он устремился к Хаджи с вопросом, откуда тот и куда направляется. Караванщик протянул ему свои документы. Незнакомец внимательно прочел их, и взгляд его скользнул от документов к каравану и мулам.

— Хорошо, — произнес он наконец. — Мулов поставишь вон туда, — он указал рукой направо, — а сам заночуешь здесь…

Хаджи взглянул на постройку из красного кирпича, на которую указывал незнакомец.

Как это ни странно, после столь мучительной ночи отправляясь в путь на рассвете, Хаджи Милети чувствовал себя довольно бодро. «Наверное, это лес так подействовал на меня, не давал мне уснуть», — подумал он, когда Орман-чифлик скрылся из виду. Караван двигался по широкой дороге, тянувшейся вдоль морского берега. Небо было синим, и море — на фоне этой яркой синевы — выглядело бледной подкладкой ослепительных одеяний небес. «День будет ясным», — решил Хаджи Милети. И чем дальше удалялся он от Орман-чифлика, тем легче становилось на душе. «Нет, старухи не зря говорят, что сень деревьев тяготит…»

Восход солнца он встретил уже далеко от Орман-чифлика. Сколько раз во время своих странствий приходилось ему наблюдать рождение нового дня, но таким восход он видел впервые. Горизонт вдруг пронзили золотистые лучики-стрелы, а море покрыли тысячи крошечных серебристых щитов. Немного погодя все вокруг запылало от красного зарева, из глубины которого полилась, заструилась светящаяся пена дневного света, постепенно заполнявшая собой весь мир…

Душу Хаджи Милети охватила какая-то безудержная радость. Он не мог сосредоточиться, словно ласточка, парил, ощущая необыкновенную легкость. И лишь часа через два, остановив свой караван, чтобы подкрепиться, опять почувствовал, что способен думать об обыденных вещах, которые обыкновенно занимали его мысли в дороге.

Было еще утро, когда, передохнув, он вновь отправился в путь. День и впрямь был ясным и полным света. Сколько ни всматривайся в небо — ни облачка. Ему показалось, что небо в этих краях империи красивей. А ведь он представлял себе все иначе. Всегда думал, что, чем ближе к христианским землям, тем холоднее и мрачнее должно быть вокруг.

«Красота, какая красота!» — прошептал он, не отрывая глаз от небесной синевы. И в этот миг, совершенно беспричинно (а именно так часто приходят в голову пустяковые, зряшные мысли) ему вдруг подумалось: интересно, какую часть неба можно было бы затянуть этими черными, сшитыми воедино полотнищами. Он усмехнулся, отгоняя от себя эту мрачную мысль. А чуть погодя, глубоко вздохнув, прошептал: «Хвала Аллаху!»

Еще до того, как ступил на балканские земли, Хаджи Милети увидел издалека покрытые снегом горные вершины — островерхие и голубоватые, как нигде. Был шестой день пути, когда на склоне гор показались первые села, совершенно не похожие на те, которые он привык видеть в остальных частях империи. Его охватило чувство какой-то тревоги, смешанной со страхом. Он не мог понять, откуда оно, это чувство? Но, разглядев вдали колокольни, понял: это церкви, увенчанные крестами, они даже на таком расстоянии вызывали смятение в его душе. Впервые в жизни Хаджи Милети видел церкви. Он слышал, что всемогущий султан, великодушный властелин его, дозволил христианам покоренных земель молиться в церквах, но он не представлял себе, что церкви будут возвышаться столь вызывающе средь бела дня, блестя крестами на куполах.

Потом рядом с церквами его глаз различил устремленные ввысь минареты, и он немного успокоился. По сравнению с этими старыми, почерневшими от времени церквами белый камень недавно выстроенных минаретов сверкал белизной. «О Всемогущий, они словно невесты на выданье», — подумал Хаджи Милети с восхищением. Великий падишах предусмотрел все. Рядом с каждой церковью выстроил мечеть. Пусть молодая жена затмевает старую развалину, пока не победит ее окончательно. «Ох уж эти государственные дела», — подумал Хаджи. Ему не стоит в чем-либо сомневаться, ведь есть правители, которые предусмотрят все, не упустив и мелочи.

Он убеждал себя в этом, однако маленькое сомнение все же точило его изнутри. «А вдруг покосившиеся церкви, эти старые ведьмы, возьмут и набросятся на мечети? Нет-нет!» — обрывал он эти мысли и начинал посвистывать, словно отгоняя их от себя. Хаджи Милети был человек простой, бесхитростный, в школах никогда не учился и книг не читал, а потому сомнения легко покидали его.

Но на следующий день случилось нечто, заставившее его совершенно забыть о церквах: первый раз в жизни он увидел чужеземок с открытыми лицами.

Это произошло около полудня. Его сильно мучила жажда, и уже долгое время он всматривался вдаль: не покажется ли где ручеек или источник, чтобы утолить жажду и напоить мулов. Женским голосам, доносившимся издали, он поначалу не придал особого значения. Эка невидаль! Голосами женщин были заполнены все города и села империи. Ему даже казалось, что мусульманки, может быть именно из-за того, что лица их были скрыты чадрой, повышали голос гораздо чаще, чем это было нужно. Поразило Хаджи Милети то, как выглядели чужеземки. Они стояли у источника и громко смеялись, подтрунивая друг над другом. Хаджи застыл на месте как вкопанный. Это были женщины и девушки, причесанные каждая по-своему, с оголенными шеями и ногами, а главное — с открытыми лицами и устремленными на тебя глазами.

Позади было семь городов, а впереди — еще одиннадцать. Часть мулов теперь шла налегке. Однако погода портилась, холодало. Промозгло-холодными были теперь и склады, где подолгу приходилось сдавать груз. В глазах рябило от бесконечного перелистывания накладных. Кладовщики, чьи лица неизменно выражали сомнение и недоверчивость, сличали всякий раз цифры, перепроверяя все вновь и вновь.

«Что за нудная работа, — бурчал Хаджи. — Легче, пожалуй, пройти сотни километров, чем иметь дело с этими хмурыми людьми».

Покидая очередной склад, он вздыхал с облегчением. Иногда, в свободные минуты, он бродил по улочкам незнакомых городов. Женщины были повсюду: на перекрестках дорог, у дверей домов, на рынке. Он разглядывал их своими покрасневшими, встревоженными глазами. В отличие от той, первой, встречи женщины вызывали теперь в нем смешанное чувство. Ликование, наполнявшее его душу, сменялось подчас какой-то беспричинной досадой. Он любил и ненавидел этих женщин одновременно, не понимая, откуда эта любовь и эта ненависть.

«Бедняжки, пташки несчастные», — шептал он с сожалением, увидев их. Но в тот же миг из глубины его души поднималась слепая, оглушающая волна, от которой темнело в глазах.

«Ни одна из вас не избежит своей участи, — думал он в исступлении. — Все до одной, все без исключения будете под чадрой».